Провела пальцами по нижней губе, а потом по верхней. Так странно… когда я его поцеловала, я совсем не ожидала, что это сработает. Я просто в отчаянии хотела заставить его понять, что я человек, женщина, не вещь. Ведь могло бы быть все по-другому. А когда его рта коснулась, саму подбросило, как от удара плетью вдоль позвоночника. Он тянулся и тянулся этот удар, словно огненная змея ползет по косточкам, оставляя след, как от ожога. Пылающий, дымящийся след моего поражения. Его губы оказались мягкими, чуть горьковатыми на вкус и очень гладкими. Меня ошарашил его ступор, оцепенение, в которое он впал, когда я его поцеловала. Словно вдруг весь контроль неожиданно оказался у меня, а я растерялась и не знала, что с ним делать.
Но уже не могла остановиться. Сама не понимаю, что происходило в те секунды. Я тыкалась в его губы, вела по ним своими и чувствовала, как от каждого касания большое тело Огинского вздрагивает, и он судорожно выдыхает через нос. Зачарованный жертвой хищник замер то ли от ласки, то ли перед финальным броском, как змея перед смертоносным укусом. Я приоткрыла веки и смотрела на его закрытые глаза, на подрагивающие по-девчачьи длинные ресницы и на складку между бровей, словно на лице застыла гримаса боли, его напряжение передается мне, и я вижу маленькие бисеринки пота, которые хочется смести пальцами. Страх куда-то исчез. Ненадолго спрятался, оставляя какое-то мистическое очарование тишиной и тяжелым дыханием Огинского.
Я обхватила губами его нижнюю губу. Захотелось настоящего поцелуя. Неожиданно и очень сильно. И где-то очень тихо трепыхалась мысль – что было бы, если бы все случилось иначе, и он сам вот так целовал меня? Чтоб я почувствовала? Мне бы понравилось?
Оголенных сосков касались полы его рубашки, заставляя слегка подрагивать от повышенной чувствительности, и зажатые между моих ног сильные бедра, как отсроченная необратимость, не двигались, но я вдруг представила, как они двинутся вперед, и свело судорогой низ живота, и в тот же момент я слегка прикусила его губу, вместе со звуком бьющейся посуды разбилось вдребезги и очарование. Я всхлипнула и дернулась назад, а он отшвырнул вилку и, тяжело дыша, глядя на меня исподлобья, больно толкнул в плечи, а потом выскочил из комнаты как ошпаренный. Я так и не поняла почему. С ним не было понятно совершенно ничего. Непредсказуемый, дикий, то ледяной, то горячий, то жуткий, то вкрадчиво и опасно нежный.
Неужели он не смог, потому что я попросила? Или мои поцелуи были настолько отвратительны? Ведь со шлюхами не целуются. Я это где-то читала. Мысль об этом казалась странной и абсурдной. Но в любом случае я победила. Пусть ему станет противно настолько, что он меня отпустит. Выгонит, вытолкает и забудет, как я выгляжу.
Меня впервые никто не запер и никуда не увел насильно. Я сама пошла в свою комнату, сжимая порванные трусики в кулаке и придерживая края разодранного корсажа платья. Оглядываясь по сторонам и прислушиваясь к уже ненавистной тишине. Пока боролась с Огинским, туфли спали, и я не стала искать их под столом, так и шла босиком, оглядываясь по сторонам и впервые ни от кого не убегая. Дом притих в каком-то выжидании, как и я сама. Я прислушивалась к нему, а он ко мне. Конечно же я заблудилась, иначе и быть не могло. В иной ситуации можно было посмеяться над собой, но сейчас смешно совершенно не было. Я боялась этого дома почти так же, как и его хозяина. Наверное, свернула куда-то не туда. В этом коридоре-лабиринте нужны были стрелки или путеводитель. Но я, наоборот, была безумно рада, что за мной никто не гонится, никто никуда не ведет насильно, и я могу почти спокойно находиться в своей огромной живой клетке сама. Или таким образом меня к ней приучают? Я бы не удивилась очередному трюку Огинского, а точнее, раунду в его играх. Но когда он бросился прочь из залы, у меня не возникло чувства, что он играет. Анализировать его поступки можно до бесконечности, но истинного их смысла я никогда не узнаю. Да он мне и не нужен. Огинский больной на голову садист-психопат, а я его игрушка, и как бы он не поступил, это всегда будет неприятно и больно для меня. Мне так хотелось думать. Потому что еще страшнее было, когда с ним становилось приятно. Почему-то от этого намного больнее, чем если он причинял мне боль. Трогать его губы своими губами, когда он замирает от этих прикосновений, оказалось дьявольски приятно, и именно это больно отдавалось в виски. Стокгольмский синдром. Я читала о нем. Немного в ином ракурсе… но я бы не хотела стать безумицей, которая от безысходности позволит делать с собой что угодно и начнет испытывать от этого наслаждение. Стать добровольной игрушкой – хуже смерти.
В этом крыле дома было особенно тихо. Так тихо, что я слышала эхо своих шагов и, кажется, даже сердцебиения. Открыла одну из дверей и остановилась на пороге, с ужасом понимая, что случайно забрела в самое логово чудовища. Как в сказке… только в моем случае вряд ли у этой сказки будет хэппи-энд. Скорее всего, она превратится в хоррор с ужасным концом. В воздухе витал его запах, и в каждом углу кабинета затаилась его тень. Казалось, даже над пепельницей струйкой вьется дым от незатушенной сигары. Вначале захотелось броситься прочь что есть мочи, но любопытство взяло верх, и я переступила порог, осторожно прикрывая за собой дверь.
Но едва ступила вглубь помещения, включился приглушенный свет. Я тут же обернулась назад, всхлипнув от испуга, и с облегчением выдохнула – позади меня никто не стоял. Говорят, о человеке многое можно узнать из окружающих его вещей и атмосферы, которую он создает в том месте, где бывает чаще всего или проводит много времени. Но это оказалось неправдой. Огинский мог бы стать загадкой для любого психиатра. А я и вовсе не умею «читать» мысли и поступки людей. Умела бы – не оказалась бы в этом доме.
Кабинет напоминал логово отшельника и аскета. Минимум мебели, скорее, как в офисе, чем в доме. На столе ни пылинки, ни бумажки, ни журнала. В подставке всего лишь карандаш и рядом с ним футляр с золотистой надписью: «Паркер». Всего одна полка с книгами, кресло и толстый ковер на полу. Ноги приятно в нем утонули и тут же согрелись, хотя здесь было довольно прохладно. Я прошла вдоль стен и подошла к полке, на которой помимо книг стоял стеклянный шар и единственная фотография хозяина дома на вершине какой-то скалы с довольной улыбкой на губах.
В очередной раз поразилась этому бешеному магнетизму, который излучал этот человек. Он вызывал одновременно ужас и заставлял испытывать дьявольское притяжение, как к огню, и в тот же момент понимание, что он и углей от меня не оставит. Взяла в руки шар, потрясла и заворожено смотрела, как крутится внутри снег. Что с тобой не так, Роман Огинский? Почему в твоем кабинете нет фотографий твоей семьи? Матери, отца или покойной жены? Только ты сам. Неужели ты в своей жизни никого кроме себя не любил? Это ведь так печально и в то же время отвратительно. И меня снова окатило волной презрения к хозяину этого роскошного дома-тюрьмы. Такое случалось со мной постоянно с самого первого момента нашего знакомства. Все мои эмоции к нему были полярными настолько, что у самой дух захватывало от той скорости и температуры, которая постоянно менялась внутри меня. Когда снег в шаре опал, я увидела, что внутри находится миниатюра этого самого дома. Точная мини-копия. Захотелось шваркнуть его о стену, но что-то удержало, я перевернула шар снова и увидела надпись.
«Дом – это единственное место, где тебе рады даже стены».
Подарок от любовницы или жены? Совсем не несущий радости или позитива, и тем не менее он его хранит. Стало вдруг интересно – какой женщиной могла быть жена такого ужасного человека. Огинского мысленно я могла сравнить лишь с Жилем Де Рецем.
По коже прошел холодок, когда я вспомнила беседу охранников о смерти жены Огинского. Ни на секунду нельзя забывать – где я и что он опасен. Не относиться к нему, как к человеку. Люди так не поступают с другими людьми.
Я взяла шар с собой и вернулась к столу. Села в кресло. Очень удобно. Так удобно, что захотелось поджать ноги и заснуть. Но я потянула вначале руку к ящикам. Конечно же, в них не оказалось ничего интересного. Папки, бумаги. Все сложено очень аккуратно. И лишь в последнем лежал телефонный аппарат. Выключенный смартфон. Я схватила его в руки и, поддавшись порыву, резко включила. Стало страшно на мгновение, а потом вдруг подумалось, что это единственный номер, который может не прослушиваться. Дрожащими пальцами я набрала номер мамы. Пока шли длинные гудки, меня слегка потряхивало от волнения и предвкушения услышать ее голос. Но едва она тихо сказала «алло», предвкушение сменилось диким разочарованием от понимания, что мне нечего ей сказать. Кричать о помощи так глупо и нелепо – она ничем мне не поможет, только навредит себе, если начнет звонить в полицию.
– Алло! Кто это?…. Надя! Это ты?! Надяяяяя, где ты? Боже, если это ты, скажи хоть слово, я с ума схожу, доченькаааа! Мы в Германии.. ты скажи мне… скажи, где ты, нам все оплатили… даже мой телефон. Наденькааа, это ты, я чувствую.
По щеке стекла слеза, и я смахнула ее тыльной стороной ладони. Где-то на фоне пикали датчики, а потом я услышала мычание Мити и зажмурилась. Живой мой братик. Значит, операция прошла хорошо. Отключила звонок и несколько минут смотрела на аппарат, а потом набрала Лариску. Едва она ответила, я прошипела ей в ухо.
– Как тебе спится, дрянь? Кошмары не мучают?
– Надяяяяя. Надюша. Я так ра…
– Замолчи, лицемерка… какая же ты лицемерка. Если я выберусь отсюда, я...
И осеклась, понимая всю абсурдность своих угроз. А что я? Я никто и ничто. Такие, как Огинский, заткнут мне рот очень быстро и, скорее всего, навсегда. Я напрасно ей позвонила. Этой дряни не стыдно.
– Я вытащу тебя, слышишь? – от неожиданности чуть не выронила аппарат, – я думаю об этом каждый день. Вытащу. Ты только время потяни. Будь с ним ласкова. Надя, он, когда шлюх заказывает, требует от них ласки. Требует признаний в любви. Если противятся, может боль причинить физическую. Ты сыграй… Сыграй для него. А я найду, как тебя вытащить.
– Не верю тебе. Лжешь ты. Продала меня… за сколько продала?
– Не лгу. В доме горничная работает от нашей компании. Я через нее передам, что делать. Тяни время, Надя. Нравишься ты ему, слышишь? Он, как ты появилась, не звонит к нам больше. Гошу просил все о тебе узнать. Со мной разговаривал, выспрашивал каждую мелочь. Повернут он на тебе! Я точно знаю… и его знаю. Используй… будь умной. Ты же женщина!
Я не женщина, я наивная глупая идиотка, которая не имеет ни малейшего представления, как вести себя с чудовищем. Как остаться целой рядом с ним.
Я выключила звонок и откинулась на спинку кресла. Покрутила сотовый в руках. Затем удалила номер и положила обратно в ящик. На меня вдруг навалилась какая-то адская усталость. Словно по мне пошли трещины, и я начала рассыпаться на куски. Я снова встряхнула шар и положила голову на руки. Ненавистная усадьба скрылась за слоем снежинок, как в пепле, я вдруг подумала о том, что было бы прекрасно, если бы она сгорела.
Я уснула, отключилась прямо там. Наверное, сказалась усталость, болезнь и бессонные ночи. Мне впервые за много лет приснился папа. Он о чем-то говорил со мной, улыбался, гладил по голове. А потом поднял на руки и отнес в постель. Пока нес, от него странно пахло, совсем не так, как обычно, но мне нравился его запах, и в его руках было очень уютно и так спокойно.
Он уложил меня в постель и укрыл одеялом, а мне стало так хорошо, так тепло и больно от того, что он не рядом со мной и никогда больше вот так не сядет возле моей постели. Я заплакала…
Пробуждение было резким с отчетливым цветочным запахом, забивающимся в ноздри. Я словно вынырнула из воды на поверхность и резко села… на диване. Мягкий плед соскочил с плеч, и я на автомате потянула его на себя обратно и тут же замерла – Огинский сидел в кресле за столом и внимательно на меня смотрел, отпивая из чашки с серебряным подстаканником чай.
– Доброе утро, Надя. Как спалось?
Я плотнее укуталась в плед, и на пол упала нежно-розовая слегка смятая орхидея. Судорожно сглотнув, перевела взгляд на диван и на свои колени. По мне были разбросаны ветки цветов, и именно они так сильно пахли.
– Нравится? Это же твои любимые цветы?
Нет. Мне не нравилось. Меня это пугало еще больше, чем его агрессия.
– Мне нравится, когда они живые и нетронутые. А эти… эти умрут через несколько часов в угоду покупателю.
Тигриные глаза тут же сузились, и он поставил чашку на стол.
– А тех, кто сует нос в чужие комнаты и берет чужие вещи, как обычно называют и наказывают? Не знаешь?
Краска тут же прилила к щекам. Что за намеки, я никогда в своей жизни не воровала.
– Я ничего у вас не брала и зашла сюда случайно. Я заблудилась.
Он вдруг рассмеялся и снова отпил свой чай. А потом взял в руки стеклянный шар и несколько раз его тряхнул.
– Это подарок моей матери. Я вернулся из заграницы и нашел это в своем кабинете на полке. Он там простоял больше десяти лет.
Стало вдруг ужасно стыдно и не по себе.
– Я не хотела трогать то, что вам дорого… просто он красивый, и эти снежинки... – я не знала, что сказать, а вдруг его мать умерла, – простите. Я бы его не разбила. Я очень аккуратная.
Пока я говорила, он невыносимо пристально смотрел мне в глаза, от чего щеки пылали еще сильнее, и мне было до безумия стыдно.
– Я не хотела… я понимаю, что это неприятно. Когда умер мой отец, у меня остались его вещи и… я очень не люблю, когда их трогают.
Огинский встал из-за стола, а я забилась в угол дивана, невольно подбирая орхидеи, чтобы не раздавить. От него это не укрылось, и выражение его лица стало для меня совершенно нечитабельным, пробуждая новую волну страха.
– Моя мать жива и невредима, а этот подарок и не подарок вовсе, а ее упрек тому, что я не сделал, как она хотела, и уехал против ее воли.
Я застыла вместе с цветами и судорожно сжатыми пальцами у горла. Его откровенность и некая досада в голосе были для меня неожиданностью. Огинский сунул руку в карман и протянул мне свой сотовый.
– Позвони матери, если хочешь.
Сегодня его глаза были какими-то совершенно странными. Жуткий огонь в них сменился каким-то светлым и теплым медовым оттенком. Мне не нравилось и нравилось одновременно. Но я все же взяла смартфон из его рук.
– Без глупостей. Ты ведь умная девочка. Одно лишнее слово и…
– Я умная девочка.
Набрала номер мамы, но ее сотовый оказался выключенным. Пока набирала, Огинский присел на корточки и, приподняв плед, взял в руки мои ступни. Я втянула в себя воздух, набирая повторно номер и боясь сделать что-то не так, чтобы он не отобрал у меня телефон. А он потер мои пальцы и сжал руками, словно согревая.
В сотовом снова сработал автоответчик, и по икрам вверх от его пальцев потянулись маленькие огненные искры. Потому что его руки ласкали, массировали, гладили, разгоняя кровь в замерзших ногах, пока он смотрел мне в глаза, и в расплавленной патоке точками поблескивал зарождающийся огонь. Отшвырнуть его руки не хотелось. Мне было приятно и тепло. И мозг прорезала догадка, что это он перенес меня на диван и укрыл пледом. А потом? Он что – сидел в своем кресле и смотрел на меня? От этой мысли стало очень неуютно.
– Мама не отвечает… я могу позвонить ее подруге?
Кивнул и сжал мои щиколотки, а потом тихо и хрипло сказал.
– Завтра во всех комнатах этого дома будут ковры, раз ты так не любишь обувь.
И я не знаю, что меня ошарашило больше – его слова или голос тети Аллы в трубке.
– Алло. Здравствуйте, тетя Алла. Это Надя. Я не могу дозвониться маме.
– Надяяя, о боже! Ты где пропала, моя хорошая? Мама извелась вся! Мы уже заявление в полицию подавать хотим.
Я перевела взгляд на Огинского.
– У меня все хорошо, я работаю. Здесь очень плохая связь и звонить получается редко. Вот сейчас я ей не дозвонилась. Как Митя?