— На моем месте ты был бы последним трусом. С чего мне тебя бояться, а?
Он встает. Смотрит сверху вниз. Замахивается для удара. Я не жмурюсь — отвечаю на его взгляд. Улыбаюсь замерзшими губами. Герасимов уходит, а возвращается с бечёвкой, которой туго перематывает мои лодыжки и запястья. Я закатываю глаза — что за дешевый спектакль. Даже не собираюсь сопротивляться. Всё это — всего лишь фикция, надежда, что я испугаюсь его безумства.
— Думаешь, сбегу?
— Просто люблю пожестче, — гаденько подмигивает он.
Ладонь, которой он хватает меня за стянутые запястья, горяча. Герасимов тащит меня на улицу и... кидает на землю. Подумав, уходит в дом размашистым шагом, возвращается с остатками бечевку — и привязывает меня за талию к растущей посреди участка яблоне. Я молчу.
— Подумай над своим поведением
Он просто уходит. Бросает меня здесь. Совсем одну!
Мне холодно. Мне чертовски холодно. Мне так холодно, что я готова окоченеть. Пальцы онемели настолько, что я не могу ими двигать. Низ живота болит, тошнота пробирается. Голые ветви яблони качаются над головой от пронизывающего ветра.
— Остыла? — раздается над ухом насмешливое.
Он срезает веревку и, перекинув меня точно куль с мукой, тащит в дом. Бросает на знакомый диван. Я не могу надышаться теплым воздухом — его слишком много.
Герасимов сидит, уткнувшись лицом в ладони. Потом поднимает голову, и в его взгляде — тоска. Я чувствую, как он пытается выдумать хоть что-нибудь, чтобы довести меня до грани. А я спокойна и относительна расслаблена.
— Ты — чудовище! — Вскакивает. — Зачем ты так поступила?!
Он трясет меня за плечи, и я, не удержавшись, сваливаюсь на пол.
— Такими темпами наш ребенок не доживет до первого УЗИ.
— Что?!
Он удивлен настолько, что не находит других слов. А я с садистским удовольствием рассказываю про задержку и тест. Почему же мне так больно? Я должна была считать нашего ребенка монстром, я хотела так считать. Но... это ребенок. Мой... И с глазами Никиты...
Подавляю стон.
— И отец, конечно же, я, а не те другие, с кем водилась ты во время наших отношений?
Но, схватившись за нож, срезает путы. Глупый, уж если враждовать, то по полной.
— Ты действительно считаешь, что во мне чей-то чужой ребенок? Наивный.
И он молчит, как молчу и я. Гробовая тишина поселяется на веранде. Виски сдавливает тугим обручем. Наш ребенок. Наш! Я могу сколько угодно ненавидеть Герасимова, но не часть себя. Господи, чтобы с ним, с этим не рождённым малышом, всё было хорошо. Пожалуйста...
— Саша, — говорит Герасимов голосом нормального человека, — я ненавижу тебя так сильно, что готов убить прямо здесь.
— Знаю.
— За что я заслужил это... — он разводит руками, — всё? Неужели за то, что бросил тебя четыре года назад?
Маленькая девочка во мне плачет: "ты должен был остаться со мной, плюнуть на друзей и их насмешки, не слушать родителей, а сидеть у моей койки и смотреть, как я сплю! Потому что так поступают любящие мужчины, так происходит в книгах и фильмах! А ты забил на меня! Ты ушел тогда, когда тебя сильнее всего не хватало". Да и не только. То расставание давно забыто. Если бы он только ушел — нет, он имел наглость вернуться!
— Ты так ничего и не понял.
Герасимов вполне мирно кивает, присаживается на корточки. В его взгляде я читаю, нет, не ненависть, а... сочувствие? Жалость?.. Или даже тревогу? Не могу разобрать!
— Да, я был полным кретином. Но не настолько же?!
Тогда.
24.
Отец выпорол Никиту ремнем. Как маленького мальчика, как несмышлёного ребенка, засунувшего пальцы в розетку. Лучше бы бранился, чем так... Никите было стыдно до слез, но он не расплакался — потому что был сильный, потому что настоящие мужики не плачут. Отец молчал. С того самого момента, как он узнал, что его сын угнал автомобиль и попал в аварию, папа сказал всего несколько односложных предложений. Забрал Никиту из больницы (тот отделался парой царапин и одной рваной раной, которую скоренько залатали) и молчал. Только ходил из угла в угол. Мама ревела, уткнувшись лицом в ладони. Потом папа взял ремень и схватил вырывающегося Никиту за грудки.
— Ещё раз вытворишь что-то подобное, — сказал отец серьезно и без единой эмоции на мужественном, заросшем щетиной, лице, — выгоню из дома. Усек?
Никита кивнул. Без сомнений выгонит. Желания чудить как-то поубавилось даже не из-за угрозы, а потому что Никита подвел папу, свой пример для подражания.
Его лишили интернета, мобильника, общения с друзьями, карманных денег и вообще всего, о чем раньше Никита никогда не задумывался. Он порывался сходить к Саше, но мама запрещала.
— Тебе незачем видеть эту девчонку. Она тебя едва не угробила!
Мама так и не узнала, что «эта девчонка» носит её супер-дорогое кольцо с бриллиантом. Да, оказалось, что то простенькое колечко, которое Никита выкрал из шкатулки, было одним из самых дорогих и невероятно ценных, и мама не носила его не потому, что не любила, а из соображений безопасности. И вот, оно пропало. Мама искала его повсюду, ревела, обвиняла всех подряд, но так и не нашла. Никита порывался сказать правду, но передумал. Пусть Саша ходит с чем-то по-настоящему дорогим. Мама бы не пережила, узнай, у кого её колечко.
Мама говорила многое про Сашу, запугивала страшилками про то, как она изменится после аварии. Не в лучшую сторону. Саша, в отличие от Никиты, пострадала.
— Тебе нужна инвалидка? — Мама закатывала глаза. — Твоя Саша не будет прежней.
А ему было невероятно стыдно и страшно. Он втянул Сашу в передрягу! Хотя вот мама уверяла, что не он, а она…
И всё-таки Никита наплевал на все уговоры и навестил свою Сашу. Она, как и предрекала мама, представляла собой жалкое зрелище. Лежала на койке, укутанная одеялом, с загипсованной ногой. Лицо вытянулось, проступили скулы, глаза помутнели, и под ними налились синевой тени. Никита поморгал, надеясь, что эта некрасивая девчонка исчезнет, и вновь появится его тонкая грациозная птичка.
Нет, она была ужасна!
Получается, она никогда не сможет танцевать с лентами? Это пугало Никиту больше остального — ведь он так любил, как она изгибалась, а лента рисовала узоры по воздуху.
Неужели Саша теперь такая: мрачная, выцветшая, неухоженная? Ему нужна другая, та милая и улыбчивая, пахнущая летом, верящая в чудо, смотрящая в будущее! Та, с которой охота уехать на край свет и прожить вечность. А не хромоногая бродяжка с волосами-паклями.
Его отец презирал слабаков и был груб к нытикам. И Никита пытался походить на отца. Ну и как у него, взрослого парня, могут быть чувства к сломанной девице?.. Не могут. Он изгонял их из себя. И мама говорила такие правильные вещи… Разве мама обманывает? Может, Саша действительно не пара ему? Ведь у него и девушек-то не было, он не знает, какие они, другие.
Никита написал письмо дома под диктовку мамы — и та, проверив текст, одобрительно покачала головой. Мама думала, что Никита отправит его по почте, а он решил взять с собой, но сомневался, отдавать Саше или нет. Думал, увидит её — и выбросит конверт. Но Саша стала той, которую мама называла «поломанной».
Никита испугался. Он отдал письмо и убежал так быстро, чтобы не появилось желания вернуться. Дома ревел как пятилетка, а мама жалела его. Никите вернули компьютер и телефон, выдавали деньги как раньше. Ему требовалось лишь расстаться с Сашей, чтобы остальная жизнь наладилась.
Никита вырывал её из себя, долгими ночами нюхал открытки, пахнущие Сашиными духами, смотрел старые фото. Но мама повторяла:
— Ты не её любишь, а её танцы. Первая любовь всегда болезненна, сын.
И Никита начинал верить маминым словам. Мама не врет.
Всё-таки он хотел объясниться, подойти к Саше, извиниться хотя бы, ведь их столько связывало, но так получилось, что папе предложили командировку на год в другой город, и папа взял с собой маму и Никиту. Они уехали. Там Никита познакомился с Любой — а она была просто изумительная, и воспоминания о девочке-гимнастке начали размываться. Саша ведь тоже переехала и не писала ему, не звонила — наверно, и сама не жаждала общаться. Он даже выбросил её фотографии, все, кроме одной: уж больно она там была хороша, как с картинки. Профессиональное фото разве виновато, что его хозяин разлюбил ту девочку? Не виновато, конечно же.
После Люба сменилась на Женю, ну а вместе с той была Алина. Оказалось, что хранить верность — дикая скука; гораздо круче безболезненно расставаться или встречаться сразу с двумя.
О Саше он почти не вспоминал. Иногда, правда, ночами появлялось безудержное желание выглянуть в окно — и ему казалось, будто на лавочке у подъезда, вытянув ноги, сидит она. Но тогда Никита задергивал шторы — прочь глупое наваждение. Саша уехала, Саши нет, Саша никогда не станет прежней.
Ну а дальше вообще завертелось. Папа помог поступить на финансиста в самый престижный университет города — пригодились связи с бывшими сослуживцами. Попутно Никиту взяли на работу в банковскую сферу стажёром, но с намеком на дальнейшие перспективы. Крупнейшие перспективы! Родители съехали, оставив квартиру сыну.
Если бы Альбина — или Марина, кто бы вспомнил — не нашла в залежах старых книг фотографию девочки-гимнастки, ничего бы не произошло. Но она копалась там, пока Никита варил утренний кофе, и прибежала к нему с фоткой в руках.
— Какой классный снимок, Ник! — восторгалась она. — А лента будто выписывает сердечко. Вау! Это твоя знакомая?
Никита вгляделся в фотографию. Девочка улыбалась открыто и весело.
Короче говоря, тем же вечером он отыскал Сашу в социальных сетях и долго рассматривал её профиль. И обомлевал от того, в какую красоту превратилась маленькая птичка, разучившаяся летать. Она не сломалась, не опустилась на дно, как предрекала мама, — она выстояла, приобрела женственности и красоты. В её взгляде плясало пламя.
Дыхание перехватило. Никита был обязан увидеть её вновь!
25.
Почему-то, когда динамики ноутбука оповестили о новом сообщении, Сашино сердце остановилось. Всего на долю секунды, но она почувствовала слабый укол, потерла грудь. Без задней мысли открыла браузер.
Повзрослевший Никита Герасимов смотрел на неё с картинки и улыбался дьявольской улыбочкой. А сообщение до безобразия простое, как если бы они с Сашей переписывались только в прошлом месяце: «Привет! Давно не общались. Вспомнил о тебе и решил написать…»
И что ей на это ответить? «Привет, я тоже о тебе думала (по правде говоря, старалась не думать вообще). Что у тебя новенького?» — или что-то типа того в духе молодежных переписок? Или ответить серьезно: «Добрый день, Никита. Рада, что ты написал», поставить в конце суровую точку, а на вопросы отвечать односложно и безынициативно. Почему он вообще вспомнил о ней?! Разве о ком-то бывшем вспоминают просто так?..
Она трижды набирала и стирала сообщение, перечитывала его про себя и вслух. Отправила и сбежала от ноутбука, закрылась в ванной, умыла пылающее лицо водой.
Никита задавал ей пустяковые вопросы: как дела, как жизнь, чем занимается, на кого поступила. Словно у них не было прошлого, от которого сводило левую ногу. Словно они не пережили первую любовь — одну на двоих. Саша отвечала, спрашивала что-то глупое и безобидное. Они проболтали до полуночи.
«Я позвоню?» — вдруг написал Никита.
«Да», — ответила Саша и уже потом вспомнила, что он не знает её номера. Тогда почему телефон, валяющийся на кровати, зазывно вибрирует?! Как он догадался?! Ах да, номер был в открытом доступе на страничке.
— Привет, — хихикнула как школьница Саша.
— Привет.
Его голос вывел из равновесия. Подскочило давление, кровь прилила к щекам. Голос, полный иронии и нежности, заботы и отчуждения, тепла и безразличия. Голос, знакомый до слез. Голос, доводящий до исступления. Как она могла забыть его?!
— Ты простыла? Очень уж сипишь, — сказал Никита, и Саша надсадно закашлялась.
Какой же он дурак!
Ту ночь она проплакала, обнимая подушку и перечитывая их переписку. А утром он пожелал ей хорошего дня — так маленькая девочка, когда-то закопанная глубоко-глубоко под маской безразличия, робко показала миру свое личико.
26.
Они договорились пересечься в кафе-баре, и за два часа до встречи Саша ревела, перерывая гардероб. Всё не то! Старье, убожество, серость! Где же то платье, которое произвело бы впечатление? Такое, чтобы одного взгляда было достаточно для капитуляции. Чтобы он мгновенно понял: ей без него жилось отлично, и он очень многое потерял. А туфли, что делать с туфлями? На высоком каблуке она ходить не могла, а балетки или обувь на низком казалась ей недостойной Никиты.
Она остановилась на строгой черной юбке и мятной блузе с цветочным рисунком по вороту. И каблуки одела максимально высокие, какие нашла — сантиметров семь. На запястье нацепила часики на тонком кожаном браслете — главный аксессуар деловой леди.
Никита сидел за столиком у панорамного окна и смотрел в телефон, а Саша застыла, едва приметив его. Ноги подкосились. Так и пялилась через стекло на знакомый профиль и родинку у кадыка. Если бы он повернулся к окну — непременно бы увидел её и, скорее всего, назвал сумасшедшей. Но Никиту не интересовало ничто, кроме мобильного. Одетый в серую футболку, он выглядел невероятно: никакой костюм не сделал бы это тело более привлекательным. Весь рельеф, широкие плечи — у Саши затянул низ живота.
Она пригладила волосы, заплетенные в косу, гордо подняла подбородок. Дверь распахнулась легко, колокольчик звякнул, извещая о новой гостье. Саша прошла прямо к столу Никиты и встала, не зная, как начать разговор. Он поднял глаза.
— Здравствуй, — сказал, мило улыбаясь. — Тебе помочь?
— Привет, Никит…
Она плюхнулась напротив него, вперилась взглядом в закрытое меню, лежащее с краю.
— Сашка?! — в тоне появилось неверие. — Ты ли это?
Она развела руками, мол, какая есть. Не сногсшибательно красивая, но с определенным изюмом — так охарактеризовала её Ира.
— Нет слов. Ты просто вау! — он присвистнул.
Они болтали о полной ерунде и не могли наговориться. Никита изучал её — она ощущала цепкий взгляд, от которого волосы на затылке начинали шевелиться. Он источал нечто такое, из-за чего в Саше заворочались навсегда заржавевшие шестеренки. Туго передвигались, скрипели, застревали, но потихоньку начинали двигаться. Её сердце, оледеневшее навеки, отмирало. Никита пах терпким мужским одеколоном и мускусом, словно весь сотканный из чистой похоти. Саша едва держала себя в руках, чтобы не схватить его и не оттащить в туалет, где попросту раздеть и...
Картинка так ясно встала перед глазами, что Саша покраснела. Никита принял это на свой счет.
— Я тебя чем-то смущаю? — Его тонкие пальцы по-свойски коснулись её запястья.
— Нет. — Саша осторожно отодвинулась. — Здесь как-то душно, не находишь?
Она вся пылала, точно находясь в предсмертной горячке. Никита вдохнул воздух, помешанный с корицей и кондитерской посыпкой, и повел плечом:
— Можем прогуляться.
И они гуляли. Она держала его под ручку, будто имела на него, Никиту Герасимова, самого очаровательного парня на всей планете, какие-то виды. Левое колено тряслось от усталости, ногу свело. Тогда Саша попросту стянула каблуки, становясь меньше Никиты на целую голову. Он удивленно поднял бровь.
— Ноги собьешь, — сказал с заботой.
— Не переживай!
Свечерело, а они бродили по набережной, наслаждаясь бурлением неспокойной реки. Другие парочки, такие похожие и совершенно другие, шли мимо, щебеча о чем-то своем. Одинокие люди курили, всматриваясь в закат. Голоса, лица, смех — всё смешалось этим ненормальным вечером в размытое пятно.
Саша перегнулась через парапет. Высота вскружила голову. Если бы она умела летать — Саша бы непременно рухнула к ледяным водам, чтобы в последнюю секунду взметнуться ввысь. Никита оттянул её от ограждения, прижал к себе. Горячий, жаркий, такой родной, что перехватывало дыхание.
— Ты устала, — не спрашивал, но утверждал Никита. — Поехали.
— Куда? — уточнила Саша, хотя мысленно догадывалась.
В этой квартире на девятом этаже, куда он внес её не руках точно жену, вещи стояли на прежних местах. Разве что Никита заменил телевизор в спальне на плазму и выбросил старые пейзажи, которые когда-то давно украшали коридор. После, уже отдышавшись, она разгуливала по комнатам и вспоминала. Она тут была всего несколько раз в отсутствие взрослых — Никитина мама почему-то невзлюбила Сашу. Почему, ведь та девочка из прошлого, хрупкая и совершенно безобидная, ничего ей не сделала?