— Прости меня за Богдана! — горячо сказала она. — Хочешь, при всем классе извинюсь: и перед тобой, и перед ним? И у вас все еще может наладиться… Стоит только захотеть!
— Я не хочу, — твердо сказала Марина.
— Значит… значит… ты все-таки… с Вадимом? — В лицо Марго бросилась краска. Оно как-то вдруг скривилось, сморщилось и стало некрасивым. — Ты скажи… — она с трудом подбирала слова. — Ты… значит… все-таки… его любишь?
Марина задумалась, вспоминая поцелуи Орловского и свое необыкновенное состояние невесомости и полета. Она не знала, что ответить Марго, но та и не нуждалась в ее ответе. Она заговорила сбивчиво и нервно:
— А я люблю его! Ты понимаешь, люблю так, что ты себе даже представить не можешь! Ты вот тут плечами пожимаешь и молчишь, а для меня в нем — все! И я тебя умоляю, оставь его! По тебе вон и Феликс сохнет… А он ничуть не хуже Вадима! Да и Рыбарева стоит только поманить…
По лицу Марго текли слезы пополам с дорогой косметикой. Марина сама готова была расплакаться вместе с ней.
— Ну… я даже не знаю… — начала сдавать позиции она. — А вдруг он… ну… не захочет быть с тобой?
— Это уж мое дело. Главное, ты отойди в сторону! — Марго, видя колебания Митрофановой, решила ковать железо, пока горячо. — Обещаешь? Скажи, обещаешь?
— Ну… я попробую, — не очень решительно проговорила Марина, почему-то ощущая себя Золушкой, которой по жесткому требованию мачехи предстоит надеть свою хрустальную туфельку сестре.
— Спасибо! — Григорович подскочила к Марине, поцеловала ее в щеку, так же наскоро, как Милка, и быстро ушла, оставив в комнате теплый и свежий запах духов.
В понедельник в школу Марина шла, как на эшафот. Она совершенно запуталась в своих чувствах. Все воскресенье она прождала звонка Орловского, чтобы как-то с ними, с чувствами, определиться, но так и не дождалась. В конце концов она решила, что Вадим получил от нее после дискотеки все, что хотел, и больше она его не интересует. Самое неприятное заключалось в том, что это почему-то сильно ее расстраивало. Но, с другой стороны, при таком положении дел гораздо проще будет передать Орловского с рук на руки Марго, как она ей и обещала.
В гардеробе Митрофанова столкнулась нос к носу с Вадимом. Оба они нервно дернулись, отскочили друг от друга и стали подниматься в класс по разным лестницам. Около дверей в кабинет они опять столкнулись. Орловский с совершенно потерянным лицом уступил Митрофановой дорогу. Она прошла в кабинет на подгибающихся ногах и остановилась, натолкнувшись, будто на преграду, на обращенные к ней напряженные лица сразу нескольких человек. Перво-наперво ее хлестнула недобрым взглядом Марго, когда увидела, что вслед за ней в класс зашел Орловский. Потом Марина увидела горестный взгляд Феликса, потом — затравленный — Кривой Ручки. На Рыбарева она даже и не стала смотреть, чтобы не расплакаться от переполнявших душу чувств.
Марина уселась на свое место и тут только заметила, что стул рядом пустует. Она огляделась в поисках Милки. Та весело помахала ей рукой с парты, за которой обычно сидели вместе Кура с Орловским. Марина почему-то здорово испугалась и еще раз огляделась. В классе произошла некоторая перегруппировка. Не только Милка пересела к предмету своей весьма укрепившейся любви. Улыбающаяся Лена Слесаренко сидела рядом с Пороховщиковым, а Марго Григорович — уселась на место Лены к Феликсу. Посреди класса в замешательстве стоял Орловский. Пустовали только два стула: один — за последней партой около Богдана, вторым был тот, на котором до этого дня сидела Милка Константинова.
Марина от ужаса покрылась страшными мурашками и задрожала сразу всем телом. Только бы Вадим выбрал стул рядом с Богданом! Только бы он сел туда! Она умоляюще посмотрела ему в глаза, но он то ли не понял ее взгляда, то ли решил разом обрубить все концы. Он шлепнул на стол свой рюкзак и сел рядом с ней.
Все уроки Марина просидела рядом с Орловским с деревянной спиной и прижатыми локтями. Она боялась ненароком коснуться его даже краем одежды. На одной из перемен к ней подошла разгневанная Марго.
— Ты же обещала! — зло шепнула она в ухо Митрофановой.
— Ты же видела… он сам… — промямлила Марина.
— Могла бы сказать, чтобы сел к Богдану!
— Слушай, Марго! Отвяжись от меня, а! — Глаза Марины наполнились слезами. — Сейчас у нас химия. Заходи в класс первой и садись к Орловскому, а я… сяду к Феликсу.
Григорович кивнула и отошла, а Митрофанова до крови закусила губу, чтобы не разрыдаться. Она специально задержалась в коридоре после звонка, чтобы войти в класс последней. Она вошла, когда Орловский и Марго со злыми лицами стояли друг против друга возле ее парты. Марина отвела глаза и увидела радостно-просветленное лицо Феликса. Похоже, он решил, что Григорович освободила возле него место специально для Марины. Митрофанова горестно вздохнула и, чтобы зря не обнадеживать Лившица, прошла к последней парте и села рядом с Богданом. Неизвестно, что сделал бы Орловский, если бы в класс не вошла химичка и не призвала бы всех к порядку. Из РОНО неожиданно для всех прислали проверочную работу, и надо было срочно начинать ее писать, поскольку заданий было больше обычного. Вадим с грохотом опустился на стул. Довольная таким решением вопроса Марго изящно присела рядом.
Контрольная давалась Марине с трудом. Она все время ловила себя на том, что смотрит на склоненные головы Марго и Орловского и проверяет, на сколько приблизились они друг к другу по сравнению с началом урока. Голова Марго явно сдвигалась в сторону Вадима, а он писал уже на самом краю стола, повернувшись к ней спиной.
О Богдане, который сидел рядом, Марина почему-то даже не думала и очень удивилась, когда он локтем подвинул к ней записку. Она развернула листок, вырванный Рыбарем из контрольной тетради, и прочитала: «Ты сможешь меня простить?» Митрофанова небрежно черкнула «да», потому что прощение Богдана уже не имело для нее того великого смысла, какой она вкладывала в это слово всего несколько дней назад. Сегодняшнее прощение было обычным жестом вежливости и снисходительности к не очень красивым поступкам человека, с которым ничего ее не связывает.
Рыбарь же понял ответ Марины совсем не так. Проверочная работа моментально перестала его занимать. Он чертил прямо в контрольной тетради немыслимые узоры в предвкушении последующей встречи с Мариной. Хоть она и написала «да», он все равно будет еще и еще умолять ее о прощении, каяться и фигурально посыпать голову пеплом. Он расскажет ей, как мучится сознанием безобразности своего поступка, объяснит, что Марго была всего лишь затмением, помрачением рассудка, и что лучше Марины никого нет на всем белом свете. А потом он поцелует ее нежно-нежно, и все будет так прекрасно, как не было даже в момент их первого свидания. Он так расчувствовался, что даже забыл о своем дежурстве по классу. Ему срочно надо было бежать домой, чтобы приготовиться к встрече с Мариной. Надо было вымыть голову, отгладить шелковые брюки и пришить болтающийся лоскут на новом голубом джемпере.
Марина убирала класс одна и радовалась тому, что одна. В конце концов она взяла себя в руки и справилась с «самостоялкой» довольно быстро. Она видела, как закончил писать Орловский, как сдал тетрадь и быстро вышел из класса. Вслед за ним бросила свою тетрадь на кафедру Марго и тоже выскочила в коридор. Что ж! Так и должно было случиться. Она сама отдала Вадима Григорович, а Марго уж своего не упустит. Марина представила, как Орловский обнимает Маргошку, и наконец всласть наревелась, уткнувшись в тряпку для мытья доски.
После школы она отправилась в универсам, так как мама попросила ее купить хлеба, макарон, молока и рыбы для оставшейся в одиночестве Муси. Как всегда, Марина опустила несколько монеток в йогуртовый стаканчик уже известной старушки, по-прежнему несущей свою нелегкую службу у дверей магазина, и, нагруженная тяжелыми пакетами, побрела к дому.
Она была убеждена, что с четырьмя одноклассниками, добивавшимися ее благосклонности, все уже решено раз и навсегда, и даже не могла предположить, что все они, как один, ждут ее во дворе, ежась от холода и пряча красные носы в воротники курток.
За ними уже довольно давно наблюдала из-за своих гераней бабка Антонина и размышляла, кому ее любимице Маришке стоит отдать предпочтение. Один из четверых был уж слишком мал ростом и неказист. Конечно, если бы Марине надо было бы идти замуж, то она, пожалуй, присоветовала бы ей как раз этого. Такие страшненькие — самые верные мужья, хотя, конечно, бывает и наоборот, если вспомнить хотя бы Степаниду из родной Антонининой деревни под названием Комаровка. Степанидин муж — хромой и низенький Николай — гонял свою красавицу Степаниду по деревне, как сидорову козу. В общем, пусть этот, щупленький, еще погуляет да подрастет. Оставив Кривую Ручку, Антонина поправила очки и переключилась на Орловского. Хорош, ничего не скажешь! Одни ноги чего стоят! Но этим-то он как раз и плох. Да за такими ногами небось полрайона девок бегает, а он в них, как в соре, роется. Вон как форсит: на таком холоду — и без шапки. А волос богат! Ой богат! Ну да не в кудрях счастье! А вот третий — Людмилки из соседнего дома Рыбаренок — тоже красивый да высокий вымахал, только уж больно непутевый. Людмилка все время жалуется, что учится плохо. А кроме того, она, Антонина, слышала, как однажды вечером во дворе этот Рыбаренок что-то очень сердито выговаривал Маришке. На сердитых, говорят, воду возят. Вот пусть себе и возят, а девчонке незачем терпеть его выговоры. Пожалуй, из всех четвертый — самый годящий. Она видела, как он чуть ли не каждый вечер ползал по асфальту и буквы про любовь вырисовывал. Видать, с ума по Маришке сходит! И собой ничего, казистый…
Антонина решительно дернула раму, уже заклеенную бумажными полосками на зиму, распахнула прямо в ноябрьскую стужу окно и поманила к себе Феликса. Он очень удивился, но все-таки подошел.
Антонина вытащила из-за горшка с геранью маленького, тщедушного котенка, самой что ни на есть дворовой серо-полосатой расцветки, и сбросила его на руки растерявшемуся Лившицу.
— Держи крепче! — из щелки, в которую дуло гораздо меньше, чем в открытое окно, прокричала ему бабка Антонина. — У Маришки недавно любимая кошка пропала, точь-в-точь такая же полосатая. Сама хотела ей котенка подарить, но уж так и быть, ты отдай. Может, она гораздо больше тебе-то обрадуется.
Бабка Антонина как раз успела закрыть окно, а Феликс вернуться на оставленную позицию под навесом детской беседки, как во двор вошла Митрофанова. Антонина, гордая собой оттого, что все для Маринки сделала, чтобы ей проще было выбирать, приникла к окну, из которого сильно дуло по причине оторванных бумажек.
Марина, увидев четырех молодых людей, чуть не выронила тяжелый пакет с продуктами. Она переводила изумленные глаза с Кривой Ручки на Феликса, с Феликса на Богдана, а потом на Орловского и мучительно соображала, как ей со всеми ними быть. Она извиняющимся взглядом скользнула по лицу Кривой Ручки, который сразу же решил немедленно и по-настоящему заняться упражнениями для развития мускулатуры, чтобы уж в следующем году сразить эту странную Митрофанову окончательно и бесповоротно. А Марина долгим взглядом посмотрела в глаза Богдана и отрицательно покачала головой. Рыбарь удрученно опустил голову, чтобы никто не видел опять готовые пролиться слезы.
Марина, улыбаясь, подошла к Феликсу, погладила котенка и почесала ему за ушком. Котенок жалобно мяукнул и выгнул спинку, а Феликс Лившиц стоял ни жив ни мертв.
— Прости, Феликс, — тихо сказала Марина и, не глядя больше на котенка, очень похожего на пропавшую Бусю, повернулась к Орловскому, сидящему на перилах беседки.
По лицу его пробежала тень, он спрыгнул с перил и тут же отвернулся в сторону, с трудом сдерживая рвущиеся из груди чувства. Митрофанова сунула ему в руку свой пакет с продуктами, и они пошли по направлению к ее подъезду.
Бабка Антонина в сердцах чертыхнулась, быстро пробормотала: «Свят, свят, свят», перекрестилась и в большом огорчении задернула шторы, чтобы не видеть больше эту странную Марину и ее длинноногого и длинноволосого кавалера.
Ирина Щеглова Принцесса на балконе
1. Особняк и прабабушка
У нас в квартире пол кривой. То есть при желании по нему можно кататься, как с горки. От дивана к балконной двери — вж-жжжж-ик! Довольно приличный уклон получился за двести-то лет. Да, нашему дому что-то около двухсот. Точнее, не дому, а особняку, потому что мы живем в старом центре, где все дома такие. Особняк когда-то принадлежал старинному дворянскому роду. Красный кирпич, белая отделка, два входа: парадный и черный. Сохранился кусок стены с аркой, куда въезжали кареты, даже двор с его службами. Теперь, конечно, все в ветхом состоянии, закрыто-заколочено. Но я знаю — раньше тут располагались каретный сарай и конюшня, флигель, сторожка, амбар, людская…
Кто-то скажет: круто! Может быть, и круто, если сам обитаешь в современной квартире со всеми удобствами и евроремонтом. Захотел соприкоснуться со стариной — пожалуйста. Наш город, точнее его старая часть, почти не изменился. Дело в том, что последняя война до нас не дошла. Город не бомбили вражеские самолеты, его не захватывали, не сражались за каждый дом, не жгли, не грабили. Городу повезло. И нам — его современным жителям, тоже. Если посмотреть на фотографии конца XIX — начала XX века, то можно увидеть все те же двухэтажные особняки и белоснежные соборы с золотыми куполами. Только вывески изменились. Гуляешь себе по историческим улицам, рассматриваешь кирпичную кладку, лепнину, колонны всякие, кованые балконы, похожие на кружева старинные… Романтично.
В нашем доме как раз такой балкон, вдоль всего второго этажа — неповторимое черное кружево, застывшие завитушки причудливых вензелей. Балкон всегда пуст, чист и прекрасен. Ставить на него ничего нельзя, перегораживать тоже, иначе нарушится архитектурный облик здания. Так и живем, почти в музее.
Мама время от времени негромко ругала несчастный особняк. Да и как не ругать: все время что-то отваливается, засоряются трубы, искрит проводка, барахлит сантехника и дует в окна.
Папа обещает, что нам вот-вот предоставят нормальную человеческую квартиру, но пока — пока я лихо катаюсь по полу-горке и, когда никого нет дома, выхожу на балкон помечтать.
Иногда задумаешься, и прямо-таки кажется: вот сейчас из-за угла, из ближайшего тихого переулка, цокая копытами, выплывет тройка лошадей, а за ней появится изящная карета или, если время летнее, открытый экипаж с незнакомой красавицей на сиденье… Она сидит прямо, подбородок надменно чуть вздернут, маленькая шляпка с вуалью…
Зимой так не помечтаешь, зимой у нас холодно. Хотя, когда мороз зашкаливает за двадцать и стекла в окнах покрываются сплошным сверкающим бледно-голубым узором, я сажусь в прабабушкино кресло с высокой спинкой и широкими подлокотниками, смотрю на морозные узоры и представляю… Я много чего представляю…
Квартира досталась нам от папиной бабушки — старой театралки и такой же, как и я, фантазерки и мечтательницы. Все говорят, что я — копия своей прабабки. Что касается прадеда, то его я совсем не знаю, он умер до моего рождения. Только старые фотографии в семейном альбоме помогают мне представить этого человека. Он был большой шишкой, руководил заводом; к тому же отчаянным и необыкновенно красивым, это уже со слов прабабушки. Ну, ей лучше знать. Ведь прадед увез ее из столицы, навеки покорив сердце пышноволосой, зеленоглазой московской барышни. Стоп, а были ли в те времена барышни? Скорее нет, чем да. Но вот моя прабабушка каким-то чудом казалась именно барышней. Утонченной и светской, как будто она училась в институте благородных девиц. Она никогда не работала, только после смерти мужа что-то делала для нашего областного театра, помогала с костюмами, что-то оформляла, не знаю, можно ли это называть работой, во всяком случае, мама говорит, что прабабушка не работала никогда. Она скорее тусовалась с людьми, которые были ей интересны. Пропадала в доме художников, ездила на премьеры, выставки, концерты. Ее комната была сплошь забита старыми программками, пожелтевшими билетиками, веерами, сломанными театральными биноклями, афишами и всяким, как мама выразилась, «мусором».