Он выигрывал. Всегда. Хотел быть лучшим. И она должна была стать лучшей. По-другому было нельзя.
Она хлюпала. Когда ела суп и когда пила чай. Суп и чай в саду подавали всегда слишком горячими, и Ульяна хлюпала громче всех в группе. Это не раздражало его, просто это было неприлично и могло в будущем перерасти в скверную привычку. Этого нельзя было допустить.
Он исправил это за две недели. Каждый раз, когда она начинала хлюпать, он пинал ее под столом в голень. Суп расплескивался, чай обжигал губы, стакан бил по зубам, через две недели от хлюпанья не осталось и следа. Воспитательница попросила Ивана поработать и с другими ребятами в группе, он отказался, до других ему не было никакого дела.
Жвачка. Мятная, фруктовая, но арбузная больше всего. Сразу по две таблетки.
Он тоже жвачку любил. И тоже по две таблетки, правда, абрикосовую. Но как-то раз он услышал, что от жвачки разрастается челюсть и ухудшается дикция, причем очень быстро, буквально после пары лет усердного чавкания. На свою дикцию ему было плевать, на челюсть тоже, однако допустить, чтобы подобные недостатки укоренились в Ульяне, он не мог.
На жвачку времени потребовалось еще меньше. Неделя. Он сделал это с помощью свистка. Как только Ульяна начинала жевать, он доставал свисток и дул. Ничего не объяснял, просто свистел, и все. Свистел, свистел и свистел, пока не начинала болеть голова.
Ногти. На ногти он никогда не обращал внимания, просто они однажды смотрели мультик про Каспера, а ее мама стала ругаться, что у Ульки самые нестриженые ногти на всей улице, а она бац – и стала их грызть. Тогда и он заметил – Улька грызет ногти. Это было недопустимо, она просто не могла грызть ногти, под ногтями обитали миллионы микробов самых вредоносных пород.
К тому же это некрасиво – ходить с корявыми ногтями.
Борьба с этой опасной привычкой отняла у Ивана много сил и душевной энергии. Сначала он планировал мазать ей пальцы горчицей, но это оказалось хлопотно – ходить все время за Улькой с банкой. Потом он решил надеть на нее перчатки. Такие специальные, с цепочками и замками, чтобы нельзя снять даже на ночь. Но таких не нашлось. Тогда он прибегнул к способу жесткому, но действенному. Каждое утро он заходил к Ульке с маникюрными ножницами и стриг. До мяса. Тупо и упорно. Ульке это ужасно не нравилось, и очень скоро она научилась стричь ногти сама.
Гораздо трудней оказалась борьба с котиками, Иван даже не ожидал. Ульяна рисовала котиков. Таких, каких рисуют все девчонки, глазастых. Ничего, в общем-то, страшного, но Ивана котики раздражали. Очень. Они были тупыми, когда он этих котиков видел, ему хотелось сбегать за ведром с водой – и топить, топить. Он сказал, что котики ему не нравятся. Если ей хочется рисовать, она может вполне рисовать танки, против танков он возражений не имеет.
Ульяна ответила, что танки ее не интересуют, а котята, напротив, нравятся чрезвычайно. И львята. И в подтверждение тут же изобразила львенка прямо на крыльце.
Иван заметил, что львенок выглядит придурочно. Ульяна не стала спорить, просто сказала, что это красиво. Началась борьба.
Он начал пририсовывать котятам лишние запчасти, фингалы, шрамы и неприличные усы и уродовать их по-другому, однако это оказалось бесперспективным направлением. Ульяна ловко исправляла все безобразия, например к усам пририсовывала шляпу, и получалось уже не глупо, а смешно, фингалу делался братец на другом глазу и фингал уже вовсе не фингалом казался, а элементом расцветки. И все в том же ключе.
Тогда Иван загнул с другой стороны – он говорил, что котиков рисуют только сопляки и соплячки, что настоящие девочки в сторону котиков и не глядят, только одни дурехи.
Котики держались.
Иван пробовал действовать жестко – рвал котиков, нарисованных на бумаге, и замазывал львят, изображенных на стенах и досках забора.
Котики были непреклонны.
К тому же он не мог контролировать Ульяну постоянно, ему казалось, что только он отправляется вечером домой, как она немедля бежит к альбому и рисует до вечернего какао.
Надо было придумывать что-то новое. Необычное. Он придумал. Он принес настоящего котенка. Налил ему молока в блюдечко. Котенок стал лакать. Ульяна пришла в умиление. Он достал котенка с пола и сообщил, что, если она не оставит своих художеств, котенку придет конец. Это просто: защемить в дверях, утопить в умывальнике, замуровать в валенке.
С котиками было покончено в тот же день, а кота почему-то назвали Лопухом, он был жив и сейчас, злой и дряхлый.
Нет, осталось еще кое-что. Ну, из привычек вредных. Мелочи, он не стал их выкорчевывать, чтобы потом было с чем бороться. Потому что даже идеал должен быть с недостатками, по-другому ведь неинтересно.
Пялиться. Она обожала пялиться, прицепится к чему и смотрит так, будто мозги отключаются.
Все время трогала себя за левое ухо. Постоянно. В ухе, конечно, вины ее не было, это из-за отца. Дядя Федор тоже то и дело дергал себя за ухо, правда, за правое. А дочка его за левое. Этот недостаток Ивана очень интересовал. Первоначально он собирался его искоренить как котиков, но потом решил оставить. Потому что заметил, что дядя Федор очень гордится этой странной привычкой – вроде как родовой признак, фирменный знак Семиволковых. К тому же Иван обнаружил в этом дерганье некоторый смысл. У него были часы, пластиковые, недорогие, он нашел их возле железки, и вот по этим часам он отметил, что за ухо Ульяна дергает каждые восемь с половиной минут.
Ему очень захотелось выяснить, дергает ли Ульяна за ухо ночью, и он устроил так – как-то в среду прикинулся больным и остался ночевать. Его устроили в комнате Ульки, возле окна, на старом диване. Разумеется, он не спал. И выяснил, что сначала Улька за ухо не дергает. Но потом, когда засыпает глубоко, опять дергает. И тоже с частотой восемь с половиной минут, точно тикает у нее где-то в глубине самозаводящийся секундомер.
Еще он заметил следующее: когда Улька пребывала в хорошем настроении, она всего лишь касалась уха пальцем, если же настроение было наоборот, то Улька принималась безжалостно выкручивать мочку. Так что по степени красноты левого уха можно было легко определить ее душевное состояние.
Так что ухо Иван оставил в покое.
И косичку тоже.
Все девчонки заплетают косички. Ульяна их не заплетала. Она устраивала какую-то мерзкую, по мнению Ивана, висюльку, болтавшуюся опять же за левым ухом. В косичку регулярно зачем-то вплетались конфетные фантики, разноцветный бисер и фольга, а на самом низу болталась резиновая лягушка с сомнительной физиономией.
Он хотел просто отрезать эту дурацкую косичку, но остановился. Лягушка, что ли, хитро подмигнула, и он ее оставил.
Все это он оставил. Пусть.
Это было тактическое отступление, он сделал шаг назад, чтобы потом сделать двадцать два шага вперед.
Уступать тоже полезно, вот что он понял. А еще в этой войне он открыл еще одну истину, очень простую – враг может быть не только снаружи, он проникает и внутрь. И это гораздо опаснее. С тех пор он следил. По крайней мере, старался следить. Чтобы никаких котиков.
Иван был доволен. Все шло хорошо. Когда они гуляли по улице, он смотрел на тени. Его тень совпадала с ее тенью. Вернее, ее тень совпадала с его, так правильнее. Тени пришли в соответствие.
И вдруг у нее появился шарик. Совершенно незначительный шарик, через месяц она про него уже забыла, но из-за него они поссорились в первый раз.
Шарик был стеклянный, почти прозрачный, в центре жила небольшая золотая искра, больше ничем примечательным он не отличался. Но Улька уверяла, что шарик необычный. Волшебный. Если класть его под подушку, снятся только хорошие и добрые сны, в которых летаешь и не падаешь.
Он не поверил.
Нет таких шариков, которые наводят хорошие сны, это он знал твердо.
Нет таких снов, в которых летают. Есть сны, в которых падают, это точно, этого сколько угодно.
Она уверяла, что все так и есть и даже одолжила шарик ему на ночь. Он взял и честно закатил его в подушку. В эту ночь ему не приснилось, что он летал, ему приснились медвежата. Они заполнили дом и стали расти и очень быстро, буквально за несколько минут, превратились в медведей. И открыли мясную лавку.
– Ерунда твой шарик, – сказал он на следующий день Ульке.
– Не ерунда, – ответила она. – Просто ты не умеешь им пользоваться. Надо прятать его так, чтобы он был как раз напротив уха, тогда все и получится, волшебство так сразу не проявляется.
Что-то нашло на него, наверное, с недосыпу, он залез на забор, достал шарик и громко крикнул:
– Шарик – фигня!
Она попыталась его достать, сорвала крапивину и стала подпрыгивать и лупить его по ноге.
Иван рассмеялся и стал подкидывать шарик. Высоко. Так высоко, что его даже не было видно, только где-то в высоте вспыхивала пронзительная искра.
Конечно же, он его не поймал. Конечно же, под забором оказался камень. Шарик разлетелся на миллион звездочек, просто растворился в воздухе.
Она обиделась. Отвернулась и убежала домой.
Сначала Иван решил, что это просто. Ну, обиделась и обиделась, немного пообижается и успокоится. Пройдет. Но это не прошло. Ни завтра, ни на следующий день.
Улька дулась. Она продолжала с ним разговаривать, они даже выпили чай с гренками. Но она отводила глаза.
Он разозлился. Очень разозлился, как не злился ни на Кареева, ни на Золотарева. И сказал, что через день притащит ей тридцать таких шариков. Уля плакала. Он промолчал и отправился в путь.
Знал куда.
Такие шарики водились в изобилии на четырнадцатом километре к западу от их разъезда. Когда-то там был пакгауз, со стекольного завода по узкоколейке доставляли вагоны с банками и бутылками и перегружали их на большие поезда. Много стекла билось. Со временем стекло на насыпи обкатывалось бесчисленными вагонами, превращалось в крупную стеклянную картечь, после чего неизвестным путем эта картечь распространялась по железнодорожному полотну за километры. Найти было легко, достаточно просто прогуляться.
Иван отправился в путь. Четырнадцать в одну сторону, четырнадцать обратно. Он вышел из дома в пять и вернулся в одиннадцать. Возле Еленского чуть не попал под товарняк, машинист гудел так, что Иван оглох на левое ухо.
Он добыл семнадцать обычных шариков, два шарика глубокого голубого цвета и два шарика с внутренними искрами. Очень хотелось найти что-нибудь необычное – шарик с двумя искрами или еще что-нибудь, чтобы ей понравилось.
Он принес шарики, но Улька уже утратила к ним всякий интерес, ей больше не хотелось видеть сны с полетами, ей хотелось шиншиллу. Ее двоюродной сестре купили шиншиллу, и теперь Улька не мыслила без шиншиллы существования. Она говорила только о шиншиллах, рисовала шиншилл и даже придумала для шиншиллы имя.
Джина.
Иван позвал ее купаться, Улька в ответ попросила смастерить для шиншиллы клетку. Он не выдержал. И это тоже случилось в первый раз. Ему ничего не оставалось. Он взял ее руку и сжал.
Дальше все было хорошо. Очень. Погода наладилась, они купались и гуляли и не вспоминали о случившемся. Иногда она морщилась – правая ладонь болела, два пальца все-таки.
Но Иван был рад, что все так получилось. Теперь все стало понятно. Окончательно. Был он, была она. Между ними воздух. И ничего больше. Никаких шариков.
О шиншилле Улька больше не вспоминала. Иван подозревал, что она опасалась, что он разберется с каждым, кто потревожит воздух между ними. Пусть это будет даже зверек размером с кулак.
В августе приехал ее отец, дядя Федор. Они долго разговаривали с матерью на веранде, и в первый класс он и Улька отправились вместе. Держась за руки. Рюкзаки за плечами, большие букеты.
Он счастливо улыбался.
Глава 6
Ждать оказалось тяжело.
Он начал ждать еще с зимы, еще тогда, тогда, в декабре.
Стал снег, разъезд накрыло тяжелой лапой и темнотой, светился лишь фонарь над ларьком Крыловой, да над перроном болтались синие полосы ламп. Семиволковы ждали на перроне. Тетя Даня, Петька, она. Тюлька еще.
Этого, Владика, не было, видимо, вчера уехал, только семья. Дяди Федора тоже не было, он решил пробираться к городу через завалы на джипе, а своих решил отправить на поезде, так безопаснее. И теперь они ждали пригородного. Тетя Даня курила, Улька мерзла и притоптывала сапожками, а может, просто вид делала, что мерзнет. Петька и Тюлька ползали по перрону, выкатывая снеговика.
Аксён стоял возле дома Юрьихи, смотрел на перрон через сломанный забор.
Надо подойти. Он и собирался подойти. Говорил себе: вот сейчас, еще минута и подойду. И скажу, речь была заготовлена и запомнена. Но так и не решился.
Он никогда не думал, что это так. Больно. Не в голове где-то больно, не в какой-нибудь там душе, а по-настоящему. Пригородный тронулся, и в животе тут же поселилось тяжелое тянущее чувство, угли, ветер дул, и боль вспыхивала, что-то лопалось внутри.
Пригородный втянулся в снег, свет над перроном погас в целях экономии, осталась только метель. И где-то в ней, прямо и вверху, звякала лампа, Аксён стоял за забором, так и стоял.
Мимо прохрустел Тюлька. Он глухо выл, Аксёна он не заметил.
Аксён выбрался на перрон. На западе сквозь метель виднелись красные точки семафоров, на востоке не было ничего. Перрон был завален снегом, следов нет. Кособокий снеговик. Аксён приблизился. Снеговик смотрел пластиковыми пробками от колы и улыбался дугой из десятикопеечных монет. Без носа, только дырка. Видимо, нос вытащил Тюлька.
Снеговику было весело. Он издевался, насмехался своими десятикопеечными зубами. Аксён стащил перчатку. Сейчас зубы. И глаза. И вообще, расколет эту тупую репу, выпустит на воздух снежные мозги, потом будет прыгать так, чтобы снег к снегу…
Но он не ударил.
Вместо этого он привалился к холодному круглому боку и начал ждать.
Раньше он никогда не ждал. Разве что по мелочи. Лета, к примеру. Чтобы тепло, чтобы можно было не возвращаться домой, жить в шалаше у реки или болтаться по лесу. Чтобы в любой момент можно было заглянуть к ней в гости и отправиться куда-нибудь вместе. Или Дня Победы. В День Победы все было хорошо. Готовился стол, пекся пирог, иногда даже гости приходили. Даже Чугун себя хорошо вел.
Но это все было не то. Настоящее ожидание оказалось совсем другое. На следующий день он проснулся и не почувствовал ничего. Снегопад продолжался, засыпало все, и выбраться из дома не получалось, Аксён провалялся весь день в койке, не вставал даже обедать, хотя Чугун наварил с утра килечного супа.
Обидно. Она была недалеко, совсем рядом, он мог дотянуться до нее легко, даже сквозь пургу. Несколько часов через снег, и все. Если бы она уехала куда-нибудь в Америку, или в кругосветное путешествие, или в какой-нибудь Иркутск, то ему было бы легче. А сейчас он знал, что она здесь, что он может пойти…
Нет, он, конечно, мог пойти…
Не мог.
Потому что… Потому что она на него больше не смотрела.
К вечеру Аксён понял, что лучше не думать. Лучше начинать ждать.
Январь. Самый быстрый. Проскакивает так, что не успеваешь заметить.
Февраль. Холода. Жить легко – надо колоть дрова, топить печь, затыкать щели в стенах свернутыми в жгуты газетами, и все равно холод лезет из подпола, стекает с потолка, и в углу, там, где прогнило, нарастает сиреневая сосулька.
В марте будет тяжело. Станет больше солнца, потечет снег, в такую погоду ждать непросто. Но приятно. Потому что март – последний месяц. Каникулы начнутся двадцать третьего, но особо надеяться не стоит, Семиволковы могут и задержаться. Поехать во Владимир к родственникам. Или к Деду Морозу, в Великий Устюг. Или, что скорее всего, к морю, у них там квартира. Или еще что придумают, с ними так всегда – возьмут да и махнут в какое-нибудь интересное место. На Ахтубу, сомов ловить, дядя Федор – рыбак.
Но к концу месяца они вернутся. Или к апрелю. В школе Ульку всегда отпускают, она отличница, может задержаться и на подольше, на неделю. Точно, она приедет в апреле. Наверняка уже. И тогда он ей скажет. Или нет, он ей ничего не скажет, просто зайдет в гости, зевнет, и будет все по-старому.
К апрелю.
Аксён закрывал глаза и видел месяцы. Они были похожи на радугу, у каждого был свой цвет и свет, расположение и даже ощущение. Конечно же, самым светлым был апрель.