«Смешно, — подумала я вновь, — я жду встречи с ним так, словно мы провели вместе ночь, а теперь я боюсь увидеть его первую реакцию на секс… Боюсь, что он снова станет холодным и чужим. Вот глупость-то!»
Но это была веселая глупость. Сон — не реальность. Шутка подсознания. Его нельзя принимать всерьез. Просто маленький прикольчик, которым можно скрасить один унылый денек. Не более…
«А может, более? Ведь говорят же: если человек снится, значит, он думает о тебе. Возможно, Антон думает обо мне… Возможно, я давно ему нравлюсь? Возможно, он тайно хочет меня? А я, тайно от самой себя, хочу его!»
Я мысленно прыснула от такого предположения. Но мысли эти были приятными. Каждой женщине хочется, чтобы ее хотели… Хотя, если оно так, до сегодняшнего дня Антон ничем своих скрытых чувств не выдавал.
Впрочем… На днях он уступил мне очередь в буфете. Точнее, сделал одновременно два заказа — себе и мне — и галантно оплатил оба. А полгода назад, когда мы праздновали на работе Новый год, пригласил меня танцевать и во время танца не выдавил из себя ни звука. Тогда я сочла его букой и не придала тому ни малейшего значения… Но сейчас его поступки предстали предо мной в совершенно ином свете.
«Он просто онемел от счастья, что держит меня в объятиях! А кроме того, как порядочный человек, не афиширует свою страсть. Ведь все в офисе знают: я практически замужем. Во всяком случае, у меня есть постоянный мужчина — Владимир».
Я лихорадочно вспоминала все, что знаю об Антоне. Не женат, недавно получил повышение, собирает старинные ключи и утюги (это я выяснила, когда наш отдел дружно решал, что подарить ему на день рождения), имеет собаку таксу, машину «опель-астру». Живет на Печерске. Вроде бы у него был роман с Галей, но слухи быстро угасли. Естественно, у них не могло быть ничего серьезного, если Антон безнадежно влюблен в меня…
Говорят, самая быстрая вещь на свете — мысль. Но следовало бы уточнять — женская. Ни один мужчина не в состоянии доскакать столь лихорадочным галопом от простого предположения «Я нравлюсь!» до ЗАГСа, венчания в Лавре, детей, внуков и тихой послепенсионной жизни вдвоем в загородном доме.
Я мысленно примеряла своего виртуального любовника то так, то эдак, словно платье, увиденное мной в витрине, которое я вроде бы и не собираюсь покупать, но в мечтах уже успела сходить в нем на все концерты и приемы, куда меня тоже никто не приглашал.
Процокав каблучками по коридору, я заглянула в кабинет Антона. Он только что пришел и как раз снимал промокший под дождем черный плащ.
«Какой он все-таки симпатичный! Чем-то похож на Дольфа Лундгрена…»
— Здравствуйте, Антон, — поздоровалась я, улыбаясь ему нежнейшей из своих улыбок.
— Здравствуйте, — отозвался он удивленно. — Вы ко мне… м-м… по делу?
Улыбка сползла с моего лица.
— Нет. Просто так. Шла мимо…
«Черт, какая же я дура! Вот тебе и сон, и колдовство…»
«Вот тебе ночные прогулки по девочкам! Вот тебе седина в бороду! Вот тебе бес в ребро!» — добавил бы мой Володя, обожающий «Двенадцать стульев».
И воспоминание о нем расстроило меня окончательно.
Весь день я пребывала в отвратительном расположении духа, будто по собственной глупости с размаху впрыгнула в лужу, и меня окатили ледяной помойной водой. А еще мучили угрызения совести: «Кошка похотливая, достаточно было увидеть какой-то дурацкий сон, чтобы… Какая гадость! Да-да, я была практически готова изменить Володе…
Дура. Дура и потаскуха!»
* * *Вечером настроение не улучшилось. К концу дня дождь усилился, и я вернулась домой, продрогнув до костей. Пастель на лице превратилась в расплывшуюся акварель. Шифоновый шарф, напоминавший радужные крылья бабочки, поник и свисал с шеи двумя крысиными хвостиками. Узел на нем никак не хотел развязываться. Я раздраженно вцепилась в него ногтями и порвала тонкую воздушную ткань. Бежевые туфли размякли и пошли какими-то подозрительными пятнами. Еще неизвестно, сойдут ли они, когда высохнут.
Я обиженно зашмыгала носом: и шарф, и «лодочки» «Moschino» было жалко до слез.
Володя, развалившись на диване, смотрел телевизор.
— Как дела, суслик? — спросил он, не отрывая глаз от экрана.
— Я сто раз просила: не называй меня так! — разозлилась я.
— Чего ты заводишься? — удивился он.
— Прости… Вымокла насквозь. Сейчас приму что-нибудь противовоспалительное и в койку. Иначе, ты меня знаешь, завтра слягу с температурой.
— Сама виновата. Зачем одеваться не по погоде…
Я виновато потрусила в ванную. Сам того не зная, любимый был прав как никогда. Я сама во всем виновата! Если бы не мой дурацкий сон, я бы наверняка надела с утра кроссовки, джинсы и свитер и не чувствовала бы себя сейчас облезлой попрыгуньей-стрекозой. Тем паче что повод для песен и плясок был лишь порождением моего больного воображения.
* * *Я оторвалась от асфальта и взлетела. Мои ступни без сожалений распрощались с землей, мгновенно утратив не только связь, но даже саму память о ней.
«Оказывается, летать нелегко…» — удивленно подумала я.
Тело было собранным и сосредоточенным. Втянутый живот, напряженные руки по швам. Стоило мне подняться на несколько метров, и я ощутила: воздух плотный, и нужно аккумулировать все силы, чтобы преодолеть его, — расслаблю хоть одну мышцу, я упаду.
Но все равно это было ни с чем не сравнимое ощущение свободы и избранности — оторвав ноги от земли, я словно бы оторвалась от самого статуса: человек. Разорвала все социальные, психологические, генетические связи с человечеством с той легкостью, с какой обретает свободу воздушный шарик, выдернув свой нитяной хвостик из рук хозяина.
Люди внизу стали похожи на крохотных оловянных солдатиков, а Киев-город, напротив, вдруг обрел огромность и бесконечность. Я легла на живот и осторожно развела руки.
География града волшебным образом изменилась. И сейчас я летела прямо на «радугу» памятника воссоединения, за «воротами» которого сияла вдалеке Киевская Лавра — солнечно прекрасная, похожая на розово-перламутровое, выгнутое чашей нутро раковины. Я хотела туда…
Но поток ветра упрямо сносил меня влево — в сторону Днепра.
Я напрягла все силы, сопротивляясь ему, но не смогла выровнять курс. Ветер развернул мое тело, как флюгер. Лавра осталась позади — впереди раскинулся Левый берег. Я видела свой дом вдалеке, пятый этаж, распахнутые двери балкона. Если я подчинюсь, то смогу без труда приземлиться там и оказаться в своей квартире. Но мне отчаянно не хотелось домой. Мне хотелось летать, даже несмотря на то что, оказалось, это не такая уж простая наука.
Я мужественно сопротивлялась ветру, пытаясь изменить направление, — тщетно, тщетно, тщетно… Смирение представлялось подобным смерти, но ничего другого не оставалось… Может, потом… Как-нибудь в другой раз…
И тут кто-то взял меня за руку.
Я повернула голову и увидела Антона — он летел рядом, точно так же, как я, расставив руки. Он взял мою руку, и ветер исчез. Или, может, сила Антона превозмогала силу ветра — так легко, улыбаясь, он развернул меня обратно. И мы понеслись, стремительно, неудержимо, навстречу перламутрово-розовой, сияющей солнцем Лавре, смеясь от счастья и понимая друг друга без слов…
* * *— Проснись! Слышишь, проснись…
Я мучительно открыла глаза. За окном водопадом шумел дождь. Утро было грязно-серым и рваным, словно старое тряпье. Надо мной висело злое, раздраженное лицо Владимира.
— Кто такой Антон? — мрачно спросил он.
— Антон?
— Да, Антон.
— Да никто… А что? Что случилось? Зачем ты разбудил меня?
— Ты только что три раза подряд произнесла это имя.
— Я?
— Ты. Так кто такой Антон?
— Мой сотрудник, — машинально ответила я.
— Ясно.
Владимир встал с кровати и начал одеваться. Я посмотрела на часы — шесть утра.
— Куда ты? — спросила я его.
— Ухожу.
— Куда?
— От тебя.
Я села в кровати. Было зябко и муторно. Обрывки сна и реальности перемешались в голове винегретом. Я спешно пыталась отделить одно от другого, определиться в своих чувствах, разложив их на кучки.
Я люблю Антона…
И Володя уходит, потому что я люблю Антона.
Но это был только сон, в котором я любила Антона.
На самом деле я люблю Володю.
Почему же тогда мне снится, что я люблю Антона?
И если мне снится, что я люблю Антона, значит ли это, что Володю я не люблю?
Конечно нет. Ведь сон — это одно, а реальность — совсем другое. Между ними нет никакой связи.
Володя не должен уходить!
— Подожди, — слабо выдавила я. — Ничего не было. Мне просто приснился сон…
— И что тебе снилось?
— Я летала. И он летал вместе со мной.
— Вот вы и долетались.
— Но это же смешно! — закричала я охрипшим, непослушным спросонья голосом. — Это идиотство ревновать ко сну! Мы с Антоном… мы почти не знакомы.
Володя нерешительно присел на край кровати и заглянул мне в лицо. Сейчас его серые глаза казались почти черными из-за расширенных огромных зрачков. Его зрачки глядели на меня как два знака вопроса.
— Тогда почему он снится тебе?
— Не знаю… — сказала я честно.
— Скажи мне сейчас, глядя в глаза, что ты не любишь его. — Два вопросительных знака вцепились в меня, словно два железных крюка мясника.
— Конечно не люблю… — поспешно поклялась я, стараясь, чтобы мой голос звучал правдиво.
Все три слова прозвенели неприкрытой фальшью, как всегда, когда я безуспешно пыталась соврать. Я не умела лгать — это знали все. Но абсурд нынешней ситуации был в том, что сейчас я точно знала: я говорю абсолютную правду!
— Ясно… — обреченно повторил Володя. — Все ясно.
Он встал с кровати и направился к двери, попутно смахивая свои вещи в спортивную сумку: мобильник, очки, лекарство от насморка, зачитанного до дыр Ильфа и Петрова, недочитанный детектив Переса Реверте…
Я молча хлопала глазами, пораженная предательством собственного голоса, выдавшего меня во сне, а затем лжесвидетельствующего против своей хозяйки.
На душе было забко и тоскливо, будто в пустом холодильнике.
Володя уходил от меня, а я даже не знала, что ему сказать…
Что можно сказать, если нечего говорить, потому что не было НИЧЕГО!
Что можно сказать, если сам твой голос свидетельствует против тебя, утверждая: БЫЛО!
Уже стоя в дверях, Володя обернулся и с сожалением поглядел на меня:
— Надо было сказать мне сразу. Раньше ты хотя бы мне не врала…
* * *Я пришла в офис на полчаса раньше. Какой смысл лишних тридцать минут плакать в пустой квартире, названивая на мобильный бросившему тебя мужчине и слушая, как он сбрасывает твои звонки?
Выйдя из дому, я позвонила Володе из автомата, но эта хитрость мне не помогла — он отключился, едва заслышав мой голос.
Работа не ладилась. Дождь за окном казался бесконечным, жизнь беспросветной, как «Долгая дорога в дюнах». Помню, в детстве я до соплей сопереживала героине этого прибалтийского сериала, которую любимый бросил лишь потому, что не поверил в ее верность. Потом, ближе к пенсии, они помирились. Но подобная перспектива меня не утешала.
В обед я увидела в буфете Антона.
Взгляды встретились. Он вежливо кивнул мне, здороваясь. Я резко отвела глаза. Я ненавидела его, прекрасно понимая необоснованность этого чувства — он, бедный, ни в чем не виноват. Он даже вряд ли помнит, как меня зовут, и понятия не имеет, что сегодня ночью разрушил мою жизнь на корню, сволочь! Ненавижу! Ненавижу!
— Простите, можно?
Я подняла голову от тарелки. Антон стоял возле моего стола. В одной руке у него был стакан кефира, в другой — тарелка с бутербродами.
Хмуро кивнув в ответ, я сразу встала, безжалостно покинув свой нетронутый витаминный салат. Все равно кусок в горло не лезет. И вообще, чем раньше я умру с голоду, тем лучше.
Хлюпая носом от жалости к себе, я вышла из буфета и вернулась на рабочее место.
Надрывно зазвонил телефон. Я торопливо схватила трубку, опрокинув стакан с карандашами. Карандаши со стуком посыпались на пол…
Увы, это был не Володя.
— Привет! Сколько лет, сколько зим! — пропел голос подруги моего детства.
* * *— …А ты мне недавно снилась, — жалобно проскулила я. — Но я и подумать не могла, что ты объявишься. Пять лет ведь не виделись. Мне тебя сам бог послал. Я бы с ума сошла, если б пришлось ночевать дома одной.
— Ну вы даете! — Инна состроила двусмысленную гримаску и ловко опрокинула рюмку «Hennessi», извлеченного из бара по поводу нашей счастливой встречи. — Я вроде девушка бывалая, но такого еще не слыхала!
— То-то и оно, — продолжала плакаться я. — Самое обидное, весь сыр-бор на пустом месте! И главное — ничего теперь не докажешь.
— Конечно, я б тоже не поверила, если б мой жених стонал во сне: «Матильда! Матильда!», а потом объяснял это дурным сном.
— Вот видишь… — Я угрюмо насупилась.
— А знаешь… — Инна вытянула губы в эротичную трубочку. — Со мной тоже было нечто подобное. Представь себе, года два назад снится мне мой шеф. Я тогда уже кучу времени у него работала и ни разу на него как на мужика не взглянула. А тут приснилось… ну, в общем, что мы занимаемся сексом. И такой он, знаешь, нежный был во сне, так сладко ласкал меня, такие знойные слова говорил, что я проснулась вся перевозбужденная — хоть бери да выжимай.
— И? — От любопытства я даже вынырнула из своей депрессии.
— И… — хихикнула Инна, — не прошло и недели, претворила сон в явь.
— И?
— Ничего… тоже было неплохо. Так с тех пор роман и тянется. Сны — они вроде бы чушь, но иногда играют в судьбе роковую роль.
— Куда уж роковее… — скривилась я, снова погружаясь на дно.
— А как ты думаешь?.. — Инна подцепила вилкой оливку и зачем-то состроила ей глазки. — Может, Антон приворожил тебя? — Она с наслаждением закинула в рот соблазненный плод. — В нашей стране это случается сплошь и рядом. Все по бабкам бегают — и бабы, и мужики. А посмотришь, так в жизни не подумаешь. Помнишь Олю из нашего класса? Вот она…
— Нет, — устало покачала я головой. — Антон ни при чем. Это мне снилось, что я на него колдую. И ты тоже в том сне была. Мы с тобой танцевали языческий танец, и я расчесывала волосы под дождем. А потом…
— Что потом? — Инна сосредоточенно наполняла опустевшие коньячные рюмки.
— Да ладно… — махнула рукой я. — Ты-то как?
— О-о-о! — довольно протянула подружка. — У меня все просто отлично.
* * *— Как давно я мечтал об этом, как я хотел… — шептал Антон.
Его рука вобрала мою грудь, и впервые в жизни мне показалось, что моя грудь живая. Она прогибалась под его ладонью, как млеющий от ласки зверек, она ластилась к нему, тянулась к нему, целовала его пальцы.
— Я живая… — гортанно выкрикнула я.
Мои губы, мои ноги, мои запястья стали вдруг столь индивидуальны, самоценны и неповторимы, что в пору было давать им имена. И он давал им имена — трогательно-нежные, ласковые, горячие. Он открыл меня, как Америку, и, став полноправным хозяином моей страны, дал названия всем горам и впадинам, долинам и лощинам. Его горячие слова тонули в гуле стремительно мчащейся по рекам крови и всплывали вновь, непотопляемые, будто буйки.
— Я люблю тебя! — простонал мой живот.
— Люблю тебя… — обвили его мои ноги.
— Люблю… — улыбались губы, плавясь в его губах.
Моя страна отдалась на милость победителю, принимая его власть и принимая власть над ним — единственную и вечную власть Родины.
— Родная, — выдохнул он. — Ты самая родная…
— Антон, Антон, мой Антон…
— Да отстань ты от меня! Сексоманка!
Резкие слова прогремели небесным громом. Тело затрясло, заколотило, земля заходила подо мной ходуном — в моей стране началось землетрясение, высокобальное, разрушительное — смертельное.