Кислота в моём теле больше не растекается. Она становится густой, твердеет, стягивается в шарики, тяжёлые металлические шарики, что вот-вот разорвут меня изнутри. Зачем он купил мне платье? Туфли? Зачем его беспокоила губная помада? Уж лучше бы выставил напоказ голой. Ему ведь без разницы.
Во рту сухо и мерзко. Я разворачиваюсь и слышу вдогонку:
- Доронин, ты слишком суров к ней. Ты рассматриваешь её писанину с пристрастием, - вставляет Вазович. - Зря! Это просто вид женского эскапизма. Вспомни старину Фрейда!
Я останавливаюсь. Любопытство погубило кошку. Интересно, что ответит мой муж. Его голос звучит возмущённо:
- Помилуйте, батенька! Какой эскапизм? От чего ей убегать? У неё всё есть. Она благодарна и счастлива.
- Нет, ты всё же зря так. У тебя прелесть жена. Кто бы мне так готовил... И вау-эффект, кстати, в рассказе имеется, - шутливо возражает Вазович. - Девица в рассказе ждёт принца, а получает взамен гастарбайтера.
- Твоя супруга, и правда, мечтает о гастарбайтерах? - подтявкивает Ройман. - Какая испорченная девочка... Займись воспитанием! Я б её непременно воспитал...
Я снимаю туфли. Можно метнуть в одного из них. Рассматриваю каблук - десять сантиметров. Достаточно тонкий. Если вонзить в глаз с силой... Пробьёт до самого мозга. И с брызгами крови вытечет на пол желеобразное серое вещество, которым они так гордятся. Жаль, у меня не хватит сил - так ударить.
Боже, как Анна права! Повсюду мужской шовинизм. На Земле есть две только нации: мужчины и женщины. Враждующие. Пока этот жестокий мир принадлежит мужчинам. При всей раздутой легенде о равноправии у меня просто не достаточно мышц, чтобы постоять за себя. Я даже оплеухи раздавать не умею... Ненавижу этот мир! Ненавижу! Нарушаешь правила - и ты наказана. Придумываешь милую историю - тебя высмеивают... Ты... ты... просто кукла... куколка. Глупая и бездарная. Барби.
Я поджимаю губы и несусь прочь. Огни фойе уже совсем близко. Я замедляюсь, надеваю туфли, поправляю платье. И вдруг меня до дрожи пробирает брезгливость. Опять сливаться с толпой тщеславных носителей Армани и Прада, становиться одним из этих картонных персонажей? О, нет. Только не туда! С удивлением обнаруживаю, что не потеряла клатч. Хотя к чему он, если я даже не захватила кошелёк? Дойду пешком: от Якиманки до Ордынки - не великий путь. Его даже Барби на каблуках одолеет. Отключаю телефон: я в полёте - все к чёрту.
Вижу ответвление коридора - бар. Там наверняка есть отдельный выход на улицу. Открываю дверь и ступаю в сизую полутьму. Сигаретный дым, спиртные пары и ленивый гитарный блюз витают под потолком. Я иду по проходу между столиками, пытаясь угадать, где выход. До меня нет дела философу-бармену, нет дела тёмным фигурам за столиками. Мне до них тоже. Это хорошо.
- Иванова, не проходи мимо!
Я всматриваюсь в лицо под лохматыми космами.
- Не узнала, Иванова? Скоро буду богатым, - смеётся лохмач в джинсах и косухе.
Я недоумеваю и, наконец, узнаю своего однокурсника.
- Роман? Что ты тут делаешь?
- Что делают в баре? Пью.
Он показывает на пустую стопку и початую бутылку "Царской", приглашает жестом составить ему компанию. Возможно, напиться вдрызг с другом юности - именно то, что мне надо. Я приземляюсь.
- А ты шикарна.
- Спасибо, Ром. Только я без денег...
- По виду и не скажешь. Не парься.
Роман берёт у бармена чистую стопку. Маслянистая тягучая жидкость из запотевшей бутылки наполняет шоты до краёв.
- Водка для леди. Какими судьбами?
- Была с мужем на вручении премий.
- Блин, Иванова, я и забыл: ты ж у нас супруга самого Доронина! И как оно?
Я никак не могу решиться выпить, кручу в руках стопку. Потом обязательно разболится голова. Раздумываю, что сказать и... начинаю реветь. Навзрыд. Белугой.
Роман теряется:
- Ну, ты что? Дарья, а ну-ка успокаивайся и выкладывай. Не успокоишься, ща буду чаржить тебя, как риал шринк. А ты без наличности.
Я вытираю глаза, мне стыдно:
- Прости, давно не плакала.
- Это полезно. Я ж говорю - перед тобой риал психолог. Что у тебя за беда?
- Понимаешь, - хлюпаю носом, пытаюсь сдерживаться - выходит плохо. Может, рассказать ему всё, как попутчику в купе поезда? Мы не виделись кучу лет и столько же не увидимся. И меня прорывает на откровенность: - Беда в том, что я совсем в себе не уверена - хочу писать, но выходит что-то... такое. Не знаю. Мне нравится, а муж поднимает на смех... Он, конечно, гений... Ты наверняка его читал, да? Но... обидно. Понимаешь? Обидно... Будто я ни на что не способна... Помнишь, вроде бы в универе у меня хорошо получалось... А сейчас... не знаю...
- Да брось, Иванова! Ты же крутая чувиха. Была одной из самых-самых на курсе, - кивает Роман и залпом глотает водку. - Чего не пьёшь? Супер антидепрессант. Не думаю, что талант у тебя выветрился. Я и то издамся скоро. Притом что чаще с ребятами рок лабаю, чем по клаве стучу. И работаю. Мани, знаешь ли, мани надо зарабатывать. Но, мать, чего ты боишься? Доронина с его мракобесными идеями? Или себя?
- Ром, я не боюсь. Я пишу. Но, кажется, мастерства пока не хватает.
- Мастерства? Хм. Чушь какая! Ан.Дора на нашем писательском сайте - не ты ли часом? Стиль похож.
- Я, - признаюсь и сглатываю - оказывается, мои тексты можно узнать, и их узнают... Робею ещё сильнее. Не верю.
- Разве у меня уже выработался стиль? Его оттачивать и оттачивать.
- Йо, чувиха! Ты о чём? Да ты гонишь! Ты оттачиваешь свои тексты только потому, что стесняешься их, боишься, что за ними кто-то увидит, какая ты реальная.
- Ничего я не боюсь. Просто есть вопросы ремесла. Художники тоже достигают мастерства в технике...
- Нет. Нет! - голос Романа в возмущении становится высоким. - Ремесло - дело даже не десятое! Битлы как музыканты были слабыми. Кобейн и Моррисон - дилетанты. Но, скажи, кто слушает миллионы технарей, а? Никто. Вот их слушают. А ты просто ссышь. Именно. Ссышь.
Роман удовлетворенно кивает и опрокидывает следующую стопку.
- Прекрати. Это обидно. Ты меня совсем не знаешь!
У меня пересыхает в горле. Зачем слушать то, что я не хочу слышать? Зачем он говорит мне всё это? Я не просила...
- Я рили разбираюсь в людях. Но режу без анестезии. И раз уж ты заговорила об этом, скажу: то, что ты сейчас пишешь, это... это... Ты не творишь, ты пытаешься убогонько так постоять в уголочке со своим творчеством, лишь бы не вытолкали...
- Это просто интеллигентность и воспитанность... - возражаю я.
Господи, что не даёт мне просто заткнуть его? Задняя мысль, что он прав? Может, он, и правда, прав... Но, чёрт возьми, с меня хватит на сегодня правды-матки! Я привстаю и ... Роман взрывается, ударяет кулаком по столу:
- Это не аргумент, блин! - Стопки подпрыгивают, а я сажусь обратно на стул. - Человек-творец должен быть бульдозером. А ты? Что ты пишешь? Как будто кто-то стоит у тебя за спиной. С плетью...
Я ещё не прикоснулась к водке, но голова у меня начинает болеть, напряжение в черепе выдавливает глаза. Нестерпимо. "И этот тоже учит меня жить. Мне почти тридцать, а я всё девочка, куколка. Как же вы достали меня, менторы!"
С увлечённостью рыбака, рассказывающего о невообразимом улове, Роман машет руками и никак не закончит мысль:
- Искусство - это эксгибиционизм. Полный. Наизнанку. Выплесни на бумагу тёмные стороны твоей души! Читатели хотят знать, что они не одиноки со своими проблемами. Что есть и хуже! А твои рассказы про распущенных куриц и романы, романчики, они мертворождены...
С этого момента я не слышу, что он говорит. Одно слово раздаётся звоном в ушах. Мертворождены. Мертворождённый. Это слово - триггер. И я схожу с ума. Передо мной всплывает страшная картина крошечных посиневших пальчиков, увядших ручек, сморщенное личико... моего ребёнка. Истерика на зимнем кладбище. Слова врача: "У вас больше не будет детей". И бесконечная вереница чёрных дней, подмявших под себя моё я. Потому что я виновата. Не уберегла. Упала в подъезде на лестнице после ссоры с сестрой. Мне важней был собственный гнев, чем дитя. Олег простил. Я себя - нет. Олег сказал: "Я никогда тебя не брошу!" и дал почувствовать, что я замужем. За мужем. И пусть я растворилась в нём, но... растворилась и чёрная муть, в которой я захлёбывалась. Мертворождены. Значит, я не только не могу родить человека, я не могу родить ничего? Даже роман?! Вот такой лёгкий диагноз. Походя. Да как он смеет судить, этот самодовольный знаток людей? Кто он мне?
Мои ещё влажные глаза высыхают. Я решительно поднимаюсь и, не задумываясь, отвешиваю звонкую пощёчину. С размаху. От души. Так, что он чуть не падает со стула, этот здоровый мужик. Роман хватается за скулу и орёт.
- Обалдела?! Ты неадекваная!
- Да, неадекватная. И не тебе меня учить! - бросаю я и ухожу к выходу. Ладони больно. Пофиг. Шаг за прозрачный металлопластик, и ветер бьёт в глаза ледяной крупой. Скользко. Я втыкаю каблуки в снег и иду прочь от огненно-красного массива отеля. Меня закручивает метелью, жутко холодно, но я счастлива. Внезапно. Чихать я на всех хотела. Я буду писать глупые милые истории. Для таких же, как я - куриц и Барби. Я не хочу сливать на читателей дерьмо моей жизни. Золотарей от литературы хватает. А тёмные стороны души.... Да, они у меня есть. Валом. У кого нет?
Я захожу в тёплый светлый холл нашего дома, вытираю мокрое лицо платком, поправляю волосы. Консьерж, увидев меня, поднимается и выдавливает улыбку:
- Вас Олег Петрович дожидается. Ищет. С ног сбился.
- Хорошо, - я подхожу к лифту.
Тот же брюнет с газетами под мышкой спешит за мной:
- О! Это вы! Добрый вечер!
Двери лифта закрываются, и он, воображая себя мачо, упирается одной рукой в полированную стенку, нависает надо мной:
- А вы были не совсем вежливы. Таким богиням это, конечно, прощается... Но что если нам с вами выпить за знакомство?
- Руку уберите. Я замужем, - резко отвечаю я.
- Ну, зачем же так? Все мы не одиноки, - его глазки масляно тают. - У меня есть прекрасное вино. Только привёз из Франции.
- А у меня есть хорошо отточенный маникюр. Слово в таком тоне, и получишь в морду, - отвечаю я, с удовлетворением отмечая, как обиженно вытягивается смазливое лицо. Он замолкает.
Я выхожу из лифта и думаю: всё же оттачивание - не такая плохая штука! И для тупых Барби, и для крутых чувих.
Не успеваю воткнуть ключ в скважину, дверь распахивается.
- Где ты была? - гремит бас Олега. - Я же сказал: будь на связи! Я звонил! Искал!
- Решила прогуляться, - спокойно отвечаю я и прохожу мимо него в кухню.
- В такую погоду?! - орёт муж. - Это ж надо быть такой...
- ... тупой. Представь, болонка сорвалась с цепи, потому что у неё русский язык не родной, и эротические фантазии тянут только на домохозяйку. Заметь, тупую домохозяйку, - я с пафосом поднимаю палец.
Он краснеет и застывает в проходе.
- Куколка...
Я бросаю палантин на диванчик, скидываю туфли и, откусив эклер - всё-таки я чертовски вкусно готовлю - говорю с полным ртом:
- У меня имя есть - Дарья. Ты знаешь, познавательный был вечер - одному мужику вмазала по морде, второму пообещала. Вот стою и думаю: запустить в тебя сковородкой или достаточно сказать, что твой новый текст нуднятина и дерьмо? Что лучше, милый?
- Ты пьяна?
- Трезва, как стёклышко. Но зла, как собака. Умный поймёт.
Он садится напротив меня. Сердитый, но растерянный:
- Ты слышала...
- Ненавижу тебя, - я запихиваю в себя следующий эклер и подтягиваю вверх вечернее платье, чтобы забраться на диван с ногами.
Олег молчит.
- Гении на извинения не способны?
- За что извиняться? За то, что ты врёшь, а я говорю правду? Или за это...?
Он нервно, рывками достает из внутреннего кармана пиджака сложенную вчетверо бумагу и швыряет на стол. Не вытирая измазанные в креме пальцы, я хмыкаю и тянусь к ней:
- Хочешь удивить меня тем, что научился распечатывать фай... - слова застревают у меня в горле.
На титульном листе написано:
"Договор на неисключительное использование авторских прав... Кинокомпания "Супернова"... Дарья Доронина... идея рассказа... телефильм"
Олег вскакивает и пытается протереть очки полой своего пиджака. Напяливает их криво на переносицу. Опять снимает. Роняет на пол... Совершенно для него не типично.
- Ты же высмеивал его... издевался, как полный придурок...Олег!
- Прости, но писать надо лучше. А это не искусство... Это пошлятина... Но точки зрения коммерции - хороший продукт...
- Ты сказал "прости". Уже достижение.
Олег проводит рукой по волосам и добавляет:
- И по твоей Ан.Доре. Напишешь синопсис. Они хотят снимать сериал... Для центрального канала.
У меня пропадает дар речи. Кусок эклера падает в желудок, не прожёванный. Я закашливаюсь. Олег снова садится напротив:
- А мы с тобой что будем делать?
- В смысле?
- Ты сказала, что меня ненавидишь... И что тебе не нравится, как я пишу... И что... Это конец? Конец нашим отношениям, да? Куколка... Дарья?
Его голос дрожит. Руки тоже. Это мило. Чёрт возьми, а ведь я люблю его, гада!
Только в "куклы", пожалуй, мы больше играть не будем...