Нет, я не винил себя, это было бы как-то по-детски. Испытать чувство вины за какие-то ошибки, за какие-то неверные шаги. То, что я сделал, ошибкой назвать нельзя – это непоправимое уродство. Я изуродовал свою жизнь, ее жизнь, я отказался от нее… и бросил один на один с этим кошмаром. Виноват ли я? Конечно, нет. Я не виноват. Я уже казнен. Вчера меня приговорили и расстреляли. Только не до конца. Оставили корчиться в агонии, извиваться и орать от боли.
Я не знал, как буду просить у нее прощения. Она мне сказала, что такое не прощают, и она права. И у меня, наверное, язык не повернется просить это самое прощение. Не стоило впускать ее в свою жизнь много лет назад… стоило дать ей сбежать от меня без оглядки. Не охотиться на нее зверем, не ставить ловушки. Но я бы не смог, я и сейчас не смогу ее отпустить. Не смогу дать уйти. Буду побитой псиной шляться где-то рядом и рычать на каждого, кто посмеет подойти.
Но я лучше перегрызу себе вены, чем опять причиню ей боль. Среди ночи проснулась Маша. Поднялась, посмотрела на меня сонными глазами, а потом перебралась мне на грудь и обняла за шею. И дрожь начала отступать… сердце не так сильно скручивало в камень. Она несколько минут лежала на мне, а потом вдруг приподняла голову и снова на меня посмотрела. Тыкнула мне в грудь пальчиком, потом себе в грудь и губами сказала «папа».
Я усмехнулся, а в глазах что-то запекло, начало жечь так, что стало плохо видно ее сонное личико. Она не ложилась, словно чего-то от меня ждала, и я вдруг неожиданно сам для себя сказал:
– Да, я твой папа.
А утром мне позвонили и сообщили, что Аня пришла в себя… Ад только начинался.
ГЛАВА 25
Спустя месяц….
Меня уже выписали, оставалось забрать некоторые бумаги, и я до дрожи в руках ждала этого момента. Бежать отсюда. Бежать куда глаза глядят. Так далеко, чтоб даже запахи стали другими, чтобы воздух вибрировал иначе и солнце светило с другой стороны. Хотя на самом деле мне бы хватило просто вернуться домой. В свой город. Мне было тошно здесь оставаться после всего, что произошло, и после всего, что я узнала.
Это как вынырнуть из кошмара в кошмар, закрыть глаза, потому что ужас и боль обрушились на все тело, и открыть их, чтобы задохнуться от той же боли, увидев ЕГО рядом… Его и Машу. Пока я была без сознания, а точнее, они все считали, что я без сознания, я слышала его голос. Слышала, как он читает мне что-то. Я не могла разобрать слов, не понимала смысла, но мне хватало этого тембра. Он выдергивал меня из темноты, из бессвязных ужасных снов, в которых я искала своего ребенка и не могла найти. Я цеплялась за этот голос и шла к свету, держась за стены. Там, в своем беспамятстве я любила его абсолютно и безоговорочно, и мне было не за что прощать. Там мы с ним были счастливы. Между нами не было дикой пропасти… И лучше бы я оставалась в этой бездне своих иллюзий, мечт и фантазий, потому что реальность оказалась страшнее любого дикого бреда. Потому что я разбилась о нее и раздробила себе кости. Иногда жизнь бывает страшнее самого извращенного фильма ужасов… потому что в ней все по-настоящему.
Моя реальность начиналась с той палаты, в которой я лежала, как растение, продолжилась с приездом Антонины и больше не заканчивалась. Моя больная реальность, в которую было невыносимо поверить, но все же она была похожа на правду и наконец-то сложила весь пазл в чудовищную, уродливую картинку, от которой затряслись руки и ноги и помертвело внутри. Последний раз я так мертвела, когда умерла моя мама. Последний раз я испытала эту нечеловеческую боль именно тогда и надеялась, что больше ничто не сможет меня убить снова… И ошиблась.
Мой бывший муж и все, что его окружало, воздух, которым он дышал, все, что было им, всегда причиняло мне боль. Даже мысли о нем заставляли задерживать дыхание от ломоты в груди и каменеющего сердца.
Я не помню, как проходило мое выздоровление. Оно слилось в череду однотонных серых дней с моим маниакальным стремлением как можно быстрее уехать. Как можно быстрее оставить это место, уйти, спрятаться подальше от того, кто разрушил и разорвал мою душу, и в то же время я не понимала, как можно безумно любить своего палача. Вопреки всему, что он сделал со мной, там, в глубине души до сумасшествия обожать все, что является им. Даже имя его произносить и дрожать от страсти и от отчаяния, потому что никогда ей не сбыться. Нельзя прощать… я предам и себя, и Машу.
Тогда… в моей палате, когда я полностью пришла в себя, я поняла, что не смогу его простить. Не смогу и не хочу. Я не готова. Я не стану терять себя снова. И даже его голос для меня мучителен, как адская пытка. Все в нем слишком любимо, так любимо, что ненависть из-за этой любви превращалась в чудовищную тьму, которая застилала мне глаза, когда я чувствовала, как болит по нему сердце. Как он весь живет внутри меня и не собирается умирать, как бы жестоко я его не травила, как бы не вырезала из своего сердца, он воскресает там снова и снова.
Егор молча сидел рядом с постелью. Совсем другой, изменившийся, осунувшийся с длинной щетиной на лице. Словно прошло не несколько дней, а целое десятилетие, и за это время Шумаков успел постареть. Никогда не думала, что люди умеют стареть так быстро. Да, смерть матери — это невыносимое горе и с ним тяжело смириться… когда я проводила свою мамочку, я стала старше на две жизни.
Он протянул руку, чтобы накрыть ею мою, но я одернула пальцы. Одернула так быстро, что даже больно стало сведенным мышцам. Мы молчали. Долго молчали. Потом он ушел, а я повернула голову к окну. Пусть уходит. Так лучше. Чем меньше я вижу его рядом, тем легче попытаться снова выдрать его из своей души.
Нет, у времени все же нет способности лечить раны на сердце и дарить возможность прощать. Моя душа не была готова к прощению в тот момент. Я не могла даже думать о нем спокойно. Каждая мысль вызывала в моей душе болезненную судорогу. Какая-то часть меня осталась в прошлом и проживала тот момент на обочине, по щиколотку в грязной воде, с младенцем на руках снова и снова. И я не могла выйти из этого дня сурка ни на мгновение. И память не стирается, и нет излечения, нет никакого света в конце тоннеля. Мне все так же нестерпимо больно.
Егор привозил ко мне Машу и оставался за дверью палаты. И мне казалось, что эти дни изменили и моего ребенка тоже. Она стала другой. Мне это нравилось и не нравилось. Она постоянно говорила о нем. Восторженно, взахлеб. И… называла его папой. Я кивала, слушала и чувствовала, как мне хочется заорать, что не папа он ей, что это лишь название, и что за несколько дней папой стать невозможно. Что нет у нее никакого папы, есть только я, а он… он от нас отказался, выгнал нас, отрекся, вышвырнул… да что угодно сделал, чтобы не быть с нами.
И молчала. Я не смела разрушить ее счастье, ее радость, ее восторг. Никогда раньше я не видела Машу такой счастливой. И мне от этого становилось одновременно и больно, и радостно.
– Мам, а ты все еще на него злишься? А мы приезжали, папа сказки тебе читал.
Я кивала и улыбалась, она переставала смеяться и внимательно смотрела мне в глаза.
– Ты его ненавидишь, да?
– Нет. Просто… просто мы много ссорились, и мне нужно время. А я рада, что папа общается с тобой.
Хотелось попросить ее не говорить о нем, не сиять, когда он входил в палату, чтобы забрать ее, не кидаться ему на шею. Но я не просила, только стискивала челюсти все сильнее и руки в кулаки. Я не имею права лишить Машу радости… но я бы лишила этой радости его! Он не заслужил, чтоб она его любила. Ни одной ее улыбки не заслужил.
Но меня ждал еще один удар, тот, после которого я уже никогда не стану прежней. Иногда бывают такие удары от судьбы, что человек душевно умирает, а когда воскресает, он уже не находит себя нигде.
Я позвонила Антонине. Хотела узнать, как продвигается лечение Маши. Едва смогла вставать с постели и мне отдали мой сотовый, я набрала ее. Вначале она говорила мне что-то пространственное, о лечении, о том, что анализы все еще не готовы и о сложностях с их трактовкой, но мне показалось, что она лжет.
– Вы мне лжете. Анализ ДНК, который вы проводили, должен был быть готов менее, чем за сутки. Я хочу знать правду. Что вы там увидели? Машу нельзя вылечить? Там что-то серьезное, страшное? Говорите! Я уже ничего не боюсь.
– Нет… не страшное. Аня, вы ведь понимаете, что я… я обыкновенный врач, и у меня есть семья, есть любимая работа. Я не хочу всего этого лишиться.
– Почему вы должны всего этого лишиться?
Я села на кровати, чувствуя легкое головокружение.
– Потому что …
И я догадалась сама.
– Он запретил вам говорить со мной, да? Запретил рассказывать мне правду? Хорошо. Я вас поняла. Спасибо вам и за это. Только у вас есть семья, а у меня кроме Маши никого нет, и вы были моей единственной надеждой. Я имею право знать все. Неужели в этом мире правит только страх, только проклятые деньги? Вы же врач! Вы клятву Гиппократа давали! Вы детей лечите.
У меня началась истерика, я сорвалась на ней, впервые сорвалась на ком-то за всю свою жизнь… и под конец нашего разговора услышала:
– Я приеду и расскажу… Я приеду к вам.
Она приехала вечером. После того как Егор и Маша ушли. Точнее, Маша. Я не впускала его в свою палату. Когда он входил, я отворачивалась к окну и молчала. Он молчал так же, как и я. Давил на меня своим присутствием, своими посещениями, давил тем, что постоянно держал Машу за руку. Вот так все просто. Пару дней, и он получил дочь, которую не желал знать пять лет.
А потом иная боль вытеснила из моей груди ту прежнюю, на меня обрушился шквал, торнадо, адские тучи, закрученные черными клубами, с ураганными вихрями понеслись прямо на меня, чтобы погрести под грязью и обломками стихии.
Антонина прикрыла за собой дверь, и, едва я ее увидела, мне стало страшно, что с Машей что-то не так. У меня от волнения пот градом по спине покатился.
– Вот ваши анализы. Даже не знаю, стоит ли вас волновать, когда вы только оправились после травмы.
Я взяла у нее бумаги и тихо спросила:
– Егор Александрович сдавал кровь на тест?
– Сдавал…
На секунду у меня захватило дыхание, и я глубоко втянула воздух, чувствуя, как покалывает болью виски.
– Тест отрицательный. Он не является отцом девочки.
Кровь отхлынула у меня от лица, я ощутила это физически, как бледнею.
– И вы тоже.
– Что?
– Вы тоже не являетесь ее матерью. Вы с Егором Александровичем не биологические родители Маши. Именно поэтому я не могу провести обследование до конца. Мне нужно найти ее родственников… хоть каких-то.
Я смотрела в одну точку, и меня начало колотить крупной дрожью, так, словно везде открыли окна, а на улице минус тридцать градусов мороза. Какие-то обрывочные мысли… тот день, когда я потеряла сознание в электричке, роддом, лица врачей.
– Я думаю, что ребенка подменили в роддоме. Там, где вы рожали. Вы помните тот день?
Нет, я его почти не помнила… Я пыталась вспомнить. Лихорадочно трясла свое подсознание. Даже потом, когда Антонина ушла, я смотрела перед собой остекленевшим взглядом и прокручивала тот день. Обрывки реальности были настолько неясными, настолько размытыми, что я не знала – верить им или нет.
«Не дышит… запиши время… давай я попробую еще раз… да она умерла еще в утробе… давай еще раз… нет, не выходит…. О, Господи».
Тогда я думала, что они говорят не обо мне… тогда я предпочла об этом забыть, ведь мне на руки дали мою девочку, мою Машеньку, и она затмила собой любой бред и любое воспоминание. Хотя… я помню, мне приснился сон. Приснилось, как из меня вытаскивают другого ребенка, и я рыдаю, что это неправда, что моя дочь жива. Я помню, рассказывала этот сон маме, и она меня успокоила, сказала, что это всего лишь мои страхи.
А это были не страхи… это были воспоминания.
Я позвала Егора сама. Набралась смелости и позвонила, чтобы он пришел. Мне уже было нечего бояться… в ту ночь я многое поняла. Я собрала свою жизнь по осколкам и склеила в изуродованную, прошитую ржавыми нитками, растрескавшуюся картину. Перед его приходом я встала с постели и долго смотрела на себя в зеркало… Едва отросшие волосы, худое лицо, глаза с огромными синяками под ними и бледные губы. Тело превратилось в кости, обтянутые кожей, спрятанные под больничной пижамой. Вот и хорошо. Сегодня мне нравится быть страшной, быть уродливой и наконец-то поставить все точки над и. Я не хочу больше бояться, прятаться, скрываться. Я хочу жить. БЕЗ НЕГО. Без его тени, преследующей меня по пятам.
Егор прикрыл за собой дверь палаты, он пришел с цветами. Я усмехнулась. Как вовремя. Цветы, извинения, давление на тех, кто знает правду. Как это похоже на его прошлые приемчики. Только я уже не та Аня. Не сработает, как когда-то, когда он открыл на меня сезон охоты и добивался так, что у меня не оставалось ни малейшего шанса.
– Завтра меня выписывают.
– Да, я знаю. Дома все готово к твоему приезду…., – выдержал паузу. – Здравствуй, Нюта.
– Я не поеду к тебе домой.
Подняла взгляд и посмотрела на него через зеркало. Больно смотреть. Особенно когда приняла решение, что готова на что угодно, только не оставаться рядом с ним.
– Почему?
Спросил так обыденно, будто мы все еще женаты, и я вдруг решила покапризничать.
– Как все просто у тебя. Почему? Потому что я больше не намерена выполнять условия твоей сделки. Да и смысла в ней больше никакого нет. Тебе больше нечем меня держать и пугать, Шумаков. Ни одного козыря. Теперь только связать и держать силой. Станешь?
Улыбка пропала с его губ, она исчезла мгновенно, и уголки опустились, взгляд стал болезненно тяжелым.
– Кто рассказал?
– Какая разница кто. Это теперь не имеет ни малейшего значения. Ты разве не это пытался мне доказать? Что Маша не твоя дочь? Так и есть. Ты был прав. ОНА ДЕЙСТВИТЕЛЬНО НЕ ТВОЯ! – сама не поняла, как сорвалась на крик, – и мне больше нечего делать в твоем доме. Я больше не желаю никакого лечения и никаких операций. Мы и так справимся. Жили без тебя раньше и сейчас проживем!
Сделал несколько шагов ко мне, и мне захотелось войти в зеркало, чтобы спрятаться от него там. Чтоб не приближался. Чем дальше он стоит, тем уверенней я себя чувствую.
– Для этого ты позвала меня сюда? Сказать, что больше не боишься? Я думал, мы поговорим о нас…
– Да, только для этого. Я хочу, чтобы ты оставил меня в покое, Егор. Меня и МОЮ дочь. Перестал играть с ней в отца и вернулся к своей прежней интересной жизни без нас. Нас уже давно нет. Нас ты убил еще пять лет назад. Сам. Собственноручно. И ты знаешь… ты оказался прав… твои проклятые тесты были настоящими. Только тебе даже в голову не пришло, что я не виновата… ты так сильно меня любил, что тебе было легче казнить меня, чем постараться поверить.
Сделал еще несколько шагов ко мне, швырнул цветы на тумбочку.
– Думаешь, моя жизнь без тебя была действительно интересной? Думаешь, мне было легко тебя казнить? Думаешь, я не горел живьем в аду все эти годы?
– Я не думаю. Я знаю. Ничего ты не горел. Ты жил счастливо со своей женой. Или ты предлагаешь мне пожалеть палача, который вырезал мне сердце без единого сожаления? И вообще, я больше не хочу о тебе думать, Егор. Теперь я имею на это полное право.
– Имеешь.
Ответил как-то обреченно, и даже не поверила своим ушам, что слышу его голос именно вот так. Как эхо того, былого, уверенного в себе, дерзкого.
– Только давай сначала поговорим. За все эти годы. За все пять лет давай хотя бы один раз с тобой поговорим, маленькая моя. Просто выслушай… просто дай мне сказать.
«Маленькая моя». Нет-нет-нет. Только не это. Не нужно снова меня затягивать в это болото, ловить на эти старые трюки. Я выросла из них, у меня больше нет на них сил.
– Если ты пообещаешь, что потом уйдешь, мы поговорим.
Снова посмотрела на него через зеркало и увидела, как он стиснул челюсти, отвернулся в сторону, кусая нижнюю губу. На лбу слева пульсирует вена, как бывало всегда, если он сильно нервничал. Ладонь непроизвольно защекотало от тактильных воспоминаний, как гладила его волосы в такие минуты.