Собственное тело казалось ей жирным и уродливым. Как можно было хотеть эти целлюлитные ляжки? Эти трясущиеся, как холодец, складки сала на боках? А этот дряблый живот с обвисшей после родов и так и не пришедшей в норму кожей, испещрённой растяжками — кому это покажется красивым и сексуальным? Убрать эти излишки и подтянуть живот могла бы абдоминопластика, но сердце Марии могло не выдержать наркоза. Для неё теперь вообще любая операция под общей анестезией была практически под запретом.
Как когда-то она под любыми предлогами избегала близости с мужем, так теперь ускользала и от объятий Влады. Как она вообще могла лечь с ней в постель — такой подтянутой, стройной? Владислава тоже посещала спортзал и успела неплохо подкачать бицепсы — получились красивые, сильные руки, которые обнимали крепко и до головокружения сладко. Да и остальное тело она проработала — словом, держала себя в форме. Дошло до того, что при ней Марии даже раздеваться неловко было.
«Как я могла себя так распустить? — с горечью и негодованием думала Мария. — Докатиться до такого?» А между тем на диету садиться пока было нельзя, она ещё кормила Ксюшу грудью. От всех этих мыслей только сильнее хотелось запихнуть в себя пироженку или слопать ведёрко мороженого. А ещё Мария питала слабость к пицце и пасте. Она могла легко обходиться без мяса, но мучное обожала. Она страстно любила русские блины — как у мамы. Кухарка такие печь не умела, и Мария могла сама настряпать целую гору и тут же половину этой горы умять с каким-нибудь джемом или сладким йогуртом. А вареники с картошкой и жареным лучком, а пельмешки, а хинкали? А хачапури с яйцом и сыром? Всё это она умела готовить не менее виртуозно, чем блины. Боже, Боже, как она устала от этого помешательства на еде — и не могла его прекратить!
Она моментально вспыхивала и заводилась от поцелуев Влады, но от мысли о собственном огромном, складчатом теле желание умирало, как морозом схваченное. Она чувствовала себя слонихой: навалится на Владу и задавит своим весом.
— Машуль... Иди ко мне, я соскучилась по тебе, — ласково соблазняла Владислава, обнимая её своими красивыми сильными руками.
— Владя... У меня... живот болит. Прости, мне надо в ванную, — сдавленно пробормотала Мария.
Она выскользнула из рук Влады и закрылась в ванной. Там она пустила воду и, склонившись над раковиной, плакала.
— Маш, ты там как? — послышался обеспокоенный голос Влады. — Что случилось? Что с тобой такое?
— Нормально... Не беспокойся, я скоро.
Умывшись, Мария вышла из ванной с красными глазами и носом, молча легла в постель и закуталась в одеяло. Ей было зябко и тошно. Влада обняла её и тихонько, нежно чмокала всё её лицо кругом.
— Солнышко моё... Может, к доктору сходишь, м? Что-то часто у тебя в последнее время всякие недомогания. Нельзя же так!
— Да, Владь, схожу.
Никуда она, конечно, не пошла. Вместо этого она добавила себе ещё одну тренировку в фитнес-клубе — теперь она занималась не три, а четыре раза в неделю, но при этом продолжала переедать. Обуздать проклятый аппетит не получалось. А кардио-упражнения ещё и усиливали его. Она занялась аэробикой и записалась в бассейн. Мерзкий жир трясся и колыхался, как студень, но не уходил.
Однажды в воскресный день Мария отправилась в парк — позаниматься быстрой ходьбой на свежем воздухе. Вставив в уши наушники с бодрой музыкой, она наматывала круги по асфальтированным дорожкам в течение полутора часов. Вернувшись домой, она застала на кухне картину: Влада сидела на рабочей поверхности у раковины в коротком халате на голое тело, а Ксюшина няня, красивая филиппинка Далисей, ублажала её ртом. Видимо, они были так увлечены, что не услышали, как Мария зашла домой.
Её вырвало в унитаз. Роняя с губ тягучую слюну, она вся сотрясалась от судорог желудка, а по щекам катились слёзы. Душа выворачивалась наизнанку, вот только её не могло стошнить физически. Всё внутри было изломано, раздавлено. Их с Владой Новый год в Чикаго... Два выкидыша — кровоточащее нутро, исторгшаяся наружу маленькая жизнь. Они плакали вместе оба раза. УЗИ, «вы ожидаете девочку». И голос Марии, задушенный невидимой удавкой во время разговора с мужем — «мне всё известно, Маша». Она понесла это наказание, этот крест, и теперь всё это было будто гусеницами танка расплющено. Перечёркнуто, предано.
— Машунь... — На её плечи легли руки Владиславы. — Маш, всё, Далисей нет, она ушла. Она больше не появится у нас. Ксюшка спит, всё хорошо.
— Не т-т-трогай... — Мария дёрнула плечами, стараясь сбросить руки Влады.
Владислава, уже в запахнутом и подпоясанном халате, присела сзади, упираясь коленом в плитку пола.
— Машенька... Я не буду просить прощения, потому что это глупо, — проговорила она негромко, глухо. — И, наверно, бессмысленно. Ничего не отрицаю, случилось то, что ты видела. Это был просто секс. Тупой, физический. Мне нужна была разрядка. Всю беременность тебе было не до этого, потом Ксюшенька родилась, начались другие проблемы. Ты отдалилась, стала избегать меня. Что прикажешь мне делать, если у меня практически нет секса с собственной женой?! И я не знаю, что с моей женой происходит. То ли она меня больше не любит и не хочет, то ли ребёнок всё время отнимает, то ли ещё что-то... Я ведь всю эту прислугу наняла, чтоб тебя разгрузить, чтоб ты не уставала, чтоб у тебя было время на себя... И на меня. Маш... Скажи как есть. Что с тобой? Всё кончено? Ты меня уже не любишь? Я стала тебе противна? Хотя о чём я спрашиваю... После того, что ты увидела... Ох, Господи.
Со вздохом Владислава поднялась и вышла из ванной, мягко ступая босыми ногами. Мария, прислонившись спиной к стене и обхватив поджатые к груди колени, тряслась от озноба — душевного и телесного. Тихие слова Владиславы тронули её раздавленное нутро, и там что-то перевернулось горько и запоздало.
Ксюша спала на животике в большом манеже с игрушками. Её белобрысая головка была повёрнута чуть вбок, из приоткрытого розового ротика капали слюнки. Мария осторожно перенесла её в кроватку, подложив ей под бок её любимого плюшевого ослика Иа. Малышка во сне крепко обняла игрушку.
Владислава уже надела брюки и майку. Плеснув в стакан виски, она единым духом влила его в себя неразбавленным, виновато покосилась на Марию.
— Маш, я чуть-чуть только. В хлам я не собираюсь, хотя нажраться хочется. — Она убрала бутылку и села к столу, обхватив голову руками.
Мария побрызгала чистящим средством рабочую поверхность, на которой происходила «разрядка», вытерла бумажным полотенцем. Вымыла пустой стакан из-под виски.
— Влада... Дело не в том, что ты мне противна. Я сама себе стала противна. Мне стыдно раздеться при тебе, я не могу смотреть на себя в зеркало. У меня проблемы... с едой. Я жру, жру, жру... как свинья. Пытаюсь это остановить, но не могу. Я стала уже на себя не похожа. Во мне почти сто килограммов — грёбаный центнер! — Мария вытирала пальцами текущие по щекам слёзы, стоя к Владиславе спиной, не в силах посмотреть прямо в глаза. — У меня живот обвис и весь в растяжках, и я даже не могу лечь на пластику, потому что мне нельзя общий наркоз из-за сердца. Так и придётся с этой «красотой» дряблой ходить до конца жизни. Даже если я похудею — ещё хуже будет. Кожа лишняя повиснет только, вот и всё. Это никак не убрать, только отрезать. Но не отрежешь, потому что наркоз нельзя. Я упахиваюсь спортом, но всё без толку, потому что во мне сидит какая-то сволочь, которая требует: жри, жри, жри! Скоро меня разнесёт так, что в дверь не пройду. Я превратилась в жирную тушу, покрытую целлюлитом и растяжками. Как вот это всё, — она схватила складку на животе и встряхнула, до боли ущипнула себя за полное бедро, обтянутое тканью спортивных брюк, — можно хотеть? Мне даже одежду снять стыдно. Как эта жирная дряблая туша может быть кому-то желанна? Она мне самой омерзительна, видеть её не могу в зеркале!
Руки Владиславы легли ей на плечи, заскользили ниже, на бёдра, чуть сжали их. Дыхание защекотало ухо:
— Машутка... Глупенькая ты моя. Ох, наломали мы с тобой дров... А всё от грёбаной привычки молчать и держать всё в себе. И копить проблемы. Машунь, ты не жирная туша. Ты — мама. И ты — женщина, которую я люблю и хочу в каком угодно весе. И по которой я так изголодалась, что хоть на стенку лезь. Потому что в тебе — сердце моей певчей пташки и её душа.
Ручьи слёз Мария промокала полотенцем, пропитанным чистящим средством: другого не было под рукой, до рулона не дотянуться. Владислава держала её крепко, зажав между собой и кухонной тумбой. В этом тесном пространстве Мария смогла кое-как повернуться к Владе лицом. Сердце кольнуло, встретившись с взглядом полных бирюзовой боли глаз.
— Влада, мы с Ксюшей съездим в гости к бабушке... То есть, к маме моей.
Губы Владиславы приоткрылись и задрожали, в глазах была виноватая мольба и тоска.
— Маш... Не надо...
— Владюш, ты не думай, что я от тебя ухожу и Ксюшку забираю, — поспешно заверила Мария, пытаясь улыбнуться. — Мне просто надо успокоиться, прийти в себя. Подумать, переварить это всё и решить, как быть дальше. Я сейчас не могу... Не знаю, что я чувствую. Мне надо побыть отдельно. Вдалеке. Я сейчас даже кухню эту видеть не могу. — И Мария сморщилась, содрогнувшись.
Владислава с горечью в глазах тихо качала головой.
— Маш, я не могу тебя потерять ещё раз... Просто не могу. Да, я похотливая сволочь, я идиотка, я причинила тебе боль, оскорбила тебя, но второго раза я не вынесу.
— Это не второй раз, я не ухожу. Я просто съезжу с Ксюшей в гости к маме, вот и всё, — вздохнула Мария, ощущая грустно-щемящее желание погладить Владу по голове, как маленькую, взять на руки, покачать и успокоить: такие беспомощные, умоляющие у той были глаза. Бесенята в них съёжились и почти плакали. Их, непутёвых, ей тоже хотелось приласкать.
— Надолго? — чуть слышно спросила Владислава.
— Я не знаю пока. Не могу сказать. Ты не переживай... И не вздумай тут пить! — Мария покосилась на дверцу бара со спиртным, куда Владислава только что убрала бутылку.
— Я не буду, Машунь, — слабо, невесело усмехнулась та. — Не бойся.
9. Жена декабриста
— Нда, голубушка, ну и разнесло тебя, — проговорила мама, наливая Марии чай. — Что правда, то правда.
Она никогда особой деликатностью не отличалась, но Марии было горько не от её слов, а от сознания, что всё так и есть. И что всё это никуда не годно.
У матери был новый мужчина — Лев Егорович, весьма респектабельный, седоусый дяденька, полковник в отставке. Этот был уж точно не альфонс, имел неплохую пенсию и помогал Любови Григорьевне в домашнем хозяйстве, ухаживал за садиком у дома, выращивал цветы и помидоры. Они даже поставили две теплицы для овощей и разбили грядки на участке. «О, глянь, какие! — с гордостью похвасталась мама, принеся в дом полную корзинку спелых помидоров — крупных, красивых, образцово-показательных, как с картинки. — Это мы с Лёвушкой вырастили. Хобби у него такое. А что? Полезное увлечение, свои овощи никогда не помешают, всё лучше, чем покупные!» Цветник у дома тоже был великолепен и радовал глаз, около него стоял столик со скамеечками под навесом, где сейчас они и пили чай. Ксюша была уложена на дневной сон, с ней охотно нянчился Лев Егорович, давно мечтавший о внуках, вот только взрослые дети пока не торопились его порадовать. Усатый дяденька понравился девочке, у него было уютное пузико, румяные щёки и ласковые глаза. Он будто сошёл с картинки на упаковке кефира «Весёлый молочник». В «женские разговоры» он тактично не вмешивался: то проходил мимо с каким-нибудь садовым инструментом, то включал колодезный насос и качал в бочку воду для полива, чтоб согрелась. Жили они с мамой пока без официального оформления отношений, но подумывали всё-таки расписаться.
— А чему ты удивляешься, доча? — сказала мама, помешивая изящной ложечкой чай и накладывая в розетки смородиновое варенье собственного приготовления. — Думаешь, только у мужиков так? Всем ласки и тепла хочется. Не будешь давать — будет искать на стороне то, чего дома нету.
— То есть, я же и виновата. — Мария горько скривила уголок губ, тёплых от чая и кисловато-сладких от варенья.
— А хто? — иронично вскинула бровь мама. — Нет, я её, конечно, не оправдываю, — добавила она, сделав глоток чая и аккуратно, чуть жеманно поставив чашку. — И разговаривать друг с дружкой надо, проблемы обсуждать... Надо, кто ж спорит. Только ты, дочь, того... Как это у вас, у молодёжи, говорится? Загоняешься ты, вот. Нет, это ж надо, а? Она тебя в постель чуть ли не на руках тащит, и так с тобой, и этак, и танцы с бубном, и без бубна, а ты — «ой, я жЫЫЫрная, нихачу-нибуду...» Нет, конечно, если тебе хочется — возьмись и похудей, чтоб саму себя уважать. Это дело хорошее, только если не во вред здоровью. Но и тараканов в голове потравить тоже надо.
Мама отправила в рот сахарное печенье в форме кренделька, запила чаем. Сама она тоже была аппетитной дамой, заполняя собой приличное пространство на скамейке. Её глубокое и широкое, как горнолыжный склон, декольте горделиво и с достоинством вздымалось при дыхании, и проходивший мимо с садовыми ножницами Лев Егорович скосил на него глаза. В душу Марии начало закрадываться подозрение, что он и курсировал мимо них по этой траектории именно ради сего зрелища.
— Я считаю так: красота — она изнутри идёт. В голове она. Любить себя надо! Чувствуешь себя красивой — будешь красивой, и никакие килограммы не станут помехой. Блин, дочь, тебя и стокилограммовую в койку тащат, а ты упираешься. Сама придумала себе проблему и сама теперь рыдаешь. Дуры бабы, одним словом. Что ещё тут скажешь?
Мамина «лекция», хоть и не отличавшаяся тонкостью и дипломатией, исполненная в её обычном прямолинейно-грубоватом стиле, всё же произвела на Марию впечатление. Её будто носом ткнули в собственные ошибки. Теперь всё виделось под иным углом, как-то проще и прозаичнее, с житейской точки зрения. Накал страстей поутих, снизился градус драмы, высокая трагедия приобретала черты если не фарса, то ироничной пьесы как минимум.
После развода с Марией Борис Михайлович не отказал маме и мужу Галины в работе, но те сами со временем подыскали себе другие места. Ещё работая у него, мама параллельно выучилась на мастера по маникюру и теперь работала в салоне красоты. Это занятие было ей больше по душе — более творческое и интересное. Программы и таблицы мама недолюбливала и называла страшной тягомотиной.
Мама считала, что Владу стоит простить и вообще относиться ко всему этому проще. Мария пока колебалась, мамин житейский взгляд с трудом укладывался в её собственное мировоззрение, на которое накладывала значительный отпечаток её творческая натура. Она была драматической актрисой в той же мере, что и певицей. Если не в ещё большей... И драма со сцены поневоле проникала в её собственную жизнь.
— Ох, Манюнь, не можешь ты без страданий, — вздыхала мама. — А если их нет, ты их сама создашь на ровном месте. Видимо, потому что иначе тебе скучно жить.
— Ты считаешь, что измена — это «ровное место»? — горячилась Мария.
— Ос-с-спади, да какая там измена? — закатила глаза мама. — Ну, оступился человек, с кем не бывает. Твой отец, если хочешь знать...
— Ничего я не хочу знать, — перебила Мария поспешно, чувствуя на подступах к горлу солёную боль. — Не надо об этом, мам.
— Ой, какие мы чувствительные, — хмыкнула мама. — Ладно, не буду. И всё-таки не руби сплеча, Марусь. — Она вздохнула, положила руки на край стола, склоняясь к Марии в доверительном сближении. — Всякое в жизни бывает, доча. Все ошибаются, даже самые дорогие люди. И если разбрасываться ими... Не заметишь, как окажешься совсем одна. Я не хочу сказать, что надо закрывать глаза вообще на всё. У каждого своя мера допустимого, свои границы прощения. Не будь лишь опрометчивой, только и всего. Остынь. Взвесь всё хорошее, что у вас было... И сто раз подумай, прежде чем его перечёркивать.
Наверно, Марии был необходим и полезен взгляд со стороны, даже столь отличный от её собственного. Она старалась остыть, как могла, и домашняя обстановка этому способствовала. Было ощущение каникул, когда все хлопоты и жизненная суета лежат в неопределённом отдалении, и хотелось просто наслаждаться текущим моментом. Хотя бы просто тем, что она жива, дышит и видит этот чудесный цветник, эти грядки и теплицы, эти образцовые помидоры. Что Ксюшке хорошо и весело с дедом Лёвой. Хотелось бы Марии, чтоб папа увидел!..