– Почем кавуны? – приценился я.
– А яки у вас гроши? – предусмотрительно осведомился длинный крестьянин с китайскими усами.
– Да хоть бы и керенки. Есть и царские.
Крестьянин подумал и предложил:
– На барахло сменяемо?
– Можно, – согласился я. – А красненькие у вас есть?
– Красненькие зараз будуть. Кум везе.
– А синенькие?
– И синенькие везуть.
Пока мы так разговаривали, дивчина смотрела на меня, и глаза ее смеялись.
Спустя немного показался воз с «красненькими», потом с «синенькими», потом с молодой кукурузой, потом опять с кавунами… День был базарный, и возы шли и шли.
– Вы откуда? – спрашивали покупатели.
– А с Кудряевки.
– Так это ж рядом с Припекином. Правда, что там красные?
– Да боже ж мий, де воны, ти красные! Булы, а зараз немае. Кудысь пошлы.
Около одного воза стоял парень с придурковатым лицом и зазывал сновавших по базару офицеров:
– Ваши благородия, купуйте кавуны. Це ж не кавуны, це мед. Господын повковнык, – хватал он за рукав безусого юнца-прапорщика, – чи у вас повылазыло! Берыть же кавуны!
Увидя меня, парень чуть заметно подмигнул. Я ходил от воза к возу и с беспокойством всматривался, не высовывается ли где из-под арбузов или кукурузы дуло винтовки. Но нет, все было припрятано как следует. «Крестьяне» торговали, покупали тут же самогон и – цоб, цоб! – тянулись к заезжему двору. Там уже частила гармошка. В кругу, упершись кулачками в бока и дробно стуча каблучками, дивчина, что приехала на возу с арбузами, задорно пела:
«Придурковатый» парень носился вокруг нее вприсядку. Тут же стоял длинный крестьянин. Пуская слезы и растирая их на морщинистом лице кулаком, он умиленно говорил:
– Та шо ж воно за диты!.. Та це ж не диты, це ж ангелочки божи, нехай им бис!.. А ну, выпьемо ще по стопци…
А ночью в северной рощице вдруг загрохотало. Точно эхо, грохот отозвался на околице, где стояли два пулемета. В разных местах заполыхали пожары. Поднялась беспорядочная стрельба: белые выскакивали полураздетые из хат и палили куда попало. И тут из оврага к поселку с неистовым криком устремился весь наш отряд.
Не прошло и часа, как белые были выбиты.
Но утром, когда группа ребят проходила с Дукачевым через площадь, на колокольне оглушающе громко застучал пулемет. Мы бросились врассыпную. Двое остались лежать неподвижно, третий – Сережа Потоцкий – схватился руками за ногу и запрыгал на месте.
Дукачев поднял бревно и ударил им по железной двери, что вела на колокольню. Бревно то поднималось, то падало, по за стуком пулемета ударов слышно не было, и мне казалось, будто оно колотит по железу беззвучно.
Мы прижались к стенкам церкви. Не рискуя выйти из «мертвого» пространства, партизаны поднимали винтовки вертикально и стреляли вверх. Пули задевали карнизы, и битый кирпич падал нам на головы.
Тогда от стены отделился какой-то парень с чугунным котелком вместо каски на голове и, не пригибаясь, с колена стал посылать на колокольню пулю за пулей. На короткую минуту пулемет умолк, но потом опять застрочил, и перед парнем, в пяти-семи шагах от него, частыми вспышками задымилась пыль.
– Прижмись!.. Прижмись!.. – кричали от стенки.
– Артемка, прижмись!.. – закричал и я, узнав под чугунным котелком своего друга.
Еще трое отбежали от стены, растянулись на булыжниках и принялись стрелять по колокольне.
И вдруг из переулка показались белые. Полураздетые, кто без сапог, кто в ночной рубашке, они шли сомкнутым строем, со штыками наперевес, с бледными лицами и в предрассветном сумраке казались воскресшими мертвецами.
Мы окаменели. Опять загрохотал пулемет. Но теперь из него бил не враг, а сам товарищ Дукачев. Несколько человек у белых упало, строй искривился, начал ломаться. Толстый офицер, шедший сбоку, сделал яростное лицо и истошным голосом провизжал:
– Сомкни-ись!..
Строй сомкнулся, выпрямился, и колонна, не ускоряя шаг, не делая ни одного выстрела, двинулась прямо на нас.
Это было нестерпимо страшно. Хотелось закричать и стремглав броситься бежать. И кто знает, не началась ли бы паника, если б из другой улицы не показался командир. Был он в распахнутой тужурке, с наганом в руке и тоже страшный.
– Бе-ей их!.. – закричал командир сиплым, незнакомым мне голосом.
На белых бросились с двух сторон; от церкви – мы, а с улицы – шахтеры, подоспевшие с командиром. Я помню только начало схватки: раздробленная пальба, вскинутые приклады, перекошенные лица, хряск, стон, сцепившиеся в пыли тела… Да помню еще тишину, которая наступила, когда все было кончено.
Артемка принимает решение
В Щербиновке нам оставаться было нельзя: после такого дела нас быстро обнаружили бы. Путая следы, кто пешком, кто на арбах, мы разбрелись в разные стороны, а неделю спустя, потные, запыленные, заросшие, опять собрались вместе. И даже не сразу в Припекине, а сначала в лесу, за поселком.
Из Щербиновки мы вывезли тридцать шесть винтовок, много гранат и два пулемета. Но что мы еще вывезли из Щербиновки, наверно не вывез бы ни один партизанский отряд. В поселке было театральное помещение, вроде сарая, где играли заезжие актеры, со сценой, с занавесом, с декорацией, даже с суфлерской будкой. Увидя все это, Артемка побежал к командиру:
– Дмитрий Дмитриевич, да неужто бросить все это добро?
И добился того, что командир велел занавес снять и постелить на арбе под ранеными. А картонную декорацию Артемка уже своей волей разрезал на куски и уложил в другой арбе.
Пока мы сидели в лесу, в Припекине побывали белые. Не найдя тут нас, они переночевали и ушли. Через два дня мы как ни в чем не бывало опять расположились в поселке.
Теперь уже спектакль готовился по всем правилам: повесили занавес, из кусков картона соорудили «комнату»; даже мебель появилась в виде трех кресел и дивана, пожертвованных нам командиром из своего кабинета.
Но вот беда: разбрелась часть исполнителей. Сережа Потоцкий ходил с костылем; Таня не отрывалась от раненых; кое-кто из поселковых ребят, испугавшись белых, убежал на соседние рудники. Артемка рыскал по поселку и уговаривал местных девушек вступить в драмкружок. Он взывал к их сознательности и обещал славу. Не меньшую энергию развивал и Ванюшка Брындин. А Труба даже наливал Сереже в миску двойные порции, лишь бы тот скорее поправлялся. Через короткое время спектакль был опять готов. На этот раз даже афиши расклеили по поселку. Правда, писал их Артемка на старых газетах; правда и то, что через час их уже содрали со стен на цигарки наши люди. Но все-таки афиши были.
А спектакль опять не состоялся. Как заворожил его кто!
Вот как получилось.
Вернувшись в Припекино, я опять принялся за свое дело. Ходил я теперь не в Щербиновку, которая оставалась ничьей, а в Крепточевку, маленький городишко, занятый каким-то сводным отрядом из казаков и десятка то ли дроздовцев, то ли алексеевцев – короче, белых офицеров. Стояла она на пути Красной Армии и была у нас как бельмо на глазу. Нам до зарезу надо было знать не только количество штыков, сосредоточенных там, но и планы врага. А что я мог знать об этих планах! «Языка» нам достать не удавалось, а тех сведений, что я добывал, было недостаточно. Докладывая командиру, я видел, как темнело его лицо, и беспомощно умолкал.
– Ну хорошо, – сказал однажды командир, сдерживаясь, чтоб не повысить голоса, – ты насчитал четыре «кольта». Так этих пулеметов они и не маскируют. А где укрытые? Ты знаешь, сколько беды принес нам с колокольни «максим», пока не захватил его Дукачев?
– Знаю, – отвечал я угрюмо. – А что ж я мог сделать?
Тут в разговор вмешался Дукачев:
– Ничего он больше и не узнает, если будет только ходить да присматриваться. Надо своих людей иметь там, прямо у них в середке.
– В этом все и дело, – согласился командир.
Вечером я сидел на сцене в пыльном кресле с золочеными ножками и жаловался Артемке на свою неудачливость. Артемка сидел напротив, тоже в кресле. Чуть в стороне, на диване, подогнув ноги к самому подбородку, лежал Труба и мирно сопел. С трех сторон нас окружала декорация, изображавшая комнату с цветными обоями, занавес был опущен, на ящике потрескивал фитилек в блюдце с постным маслом. Честное слово, здесь было так же уютно, как и в настоящей комнате. Но я был удручен разговором с командиром и ничего не замечал.
– Надо что-то придумать, надо что-то придумать, – повторял я. – Нарядиться кадетом разве?
– Нет, у тебя это не выйдет.
– Не выйдет, – уныло сказал я. – А без этого как к ним проникнешь? Они даже в свой театр без записки не пропускают.
– А у них разве есть театр?
– А как же! Есть. Только актеры неспособные, ничего не получается.
– Постой, постой! – заволновался Артемка. – Ну-ка, расскажи: какой театр? Какие актеры?
– Да солдаты.
И я рассказал, что знал. Сидел я в скверике на скамейке, а по дорожке мимо меня ходил парень с лычками на погонах. Он заглядывал в тетрадочку и все твердил: «О, ваше превосходительство, доблестный полководец, спаситель родины, пошлите меня на ратный подвиг против красных башибузуков». Твердил, твердил, потом сел рядом со мной, вздохнул и даже глаза прикрыл. «Что с вами?» спросил я. Он глянул на меня раз, другой – и рассказал. «Завелся, – говорит, у нас при штабе поручик по фамилии Потяжкин. Чудной такой: вроде поэта, только страшный ругатель. Написал он пьесу, построил в казарме сцену с занавесом и назвал ту казарму «Комедия». Ему удовольствие, а солдатам, которых он в актеры определил, мука. Он их и стихами и крепким словом, а толку нету». Рассказал, потом вскочил и опять принялся за свое: «О, ваше превосходительство, доблестный полководец, спаситель родины…»
– Костя! – схватил Артемка меня за руку. – Да чего ж ты молчал!.. Пойдем к командиру. Мы ж такое сотворим!..
– Постой, – уперся я. – Успеем к командиру. Говори толком, что сотворим.
– Как – что? Мы с Трубой поступим в эту самую «Комедию» и будем тебе сведения передавать.
– Чего-о? – Труба так повернулся, что под ним зарычали пружины. – К дьяволу в зубы?
– А что с нами случится! Мы их обдурим! Ого, еще как!
В тот же вечер все было обсуждено и решено. Требовалось лишь согласие Трубы. Он долго думал, сопел, кряхтел, но потом сунул свой поварской колпак под диван и с отчаянием сказал:
– Пропадать так пропадать!.. Мы сейчас же отправились к командиру. Последние минуты мы провели в нашей картонной комнате, при свете коптилки, в задушевном разговоре. С нами была и Таня, разрешившая себе по такому важному случаю отлучиться на часок от раненых. Потонув в кресле, она неотрывно смотрела оттуда на Артемку испуганными глазами.
– Ты не боишься? – шепнула она.
– А ты не боялась, когда шла тогда открывать партизанам двери? – в свою очередь спросил Артемка.
– Боялась, – откровенно призналась Таня. – Даже ноги дрожали. – А все ж таки пошла?
– Пошла, конечно.
– Ну и я пойду. Таня вздохнула.
– Хоть бы уж скорей побили их всех!
– Когда белых побьют, Совнарком декрет специальный издаст, – неожиданно вмешался в разговор Труба; – все театры строить только из мрамора, а антрепренерам – по шее. Я знаю.
– Верно! – поддержал Артемка.
Почему-то всем нам стало весело. Перебивая друг друга, мы заговорили все вместе, и все, даже Труба, беспричинно смеялись.
Пришел командир. Застав нас в отличном настроении, он и сам повеселел.
– Эх, – сказал он, запросто усаживаясь между нами и обнимая Артемку за плечи, – так и не удалось нам потолковать, вспомнить старое. Никогда в жизни чай не был такой вкусный, как тогда, в твоей будке.
Артемку и Трубу мы провожали за террикон. По дороге командир рассказывал о своей подпольной работе, о том, как шел он на штурм Зимнего, как встретился в Смольном с Лениным и как Владимир Ильич пожурил его, что он, раненый, пришел охранять дворец.
Мы слушали притихшие, присмиревшие. У оврага все остановились.
– Скоро в Москве откроется Съезд союзов рабочей молодежи, – сказал командир. – Надо и Нам создать тут свою молодежную организацию. Вот сколько уже вас. Да какие! Гляди, и делегата пошлем на съезд. А что? Пошле-ем!
Стали прощаться. Таня поколебалась и, вскинув Артемке на плечи руки, поцеловала его.
Когда очередь пожать Артемке руку дошла до меня, он вынул из-под рубашки что-то завернутое в тряпочку и протянул мне.
– Спрячь, – сказал он тихонько, – а то как бы беляки не отобрали.
Мы расстались. Была луна, и я еще долго видел две фигуры, шагающие вдоль оврага.
Я вернулся в нашу бумажную комнату, зажег коптилку и развернул тряпочку: в ней лежали часы с искристым циферблатом, маленький бумажник из мягкой желтой кожи и золотистая парча.
Сверток я зарыл в землю, под сценой.
У белых
Вот что я потом узнал.
До рассвета Артемке с Трубой удавалось избегать всяких встреч, по утром, когда вдали показался серый, мрачный корпус Крепточевского литейного завода, из-за куста сначала высунулась сонная физиономия, а потом заблестел погон.
– Ох!.. – тихонько вырвалось у Трубы. Но тут же лицо его приняло умильно-радостное выражение. Он истово перекрестился и с облегчением сказал: – Слава тебе, царица небесная: свои!
– Свои и есть! – подхватил Артемка. – А я что говорил?
– Ты, конечно, говорил, да все как-то сомнительно было. Ну, слава тебе, господи!..
Офицер прищурился:
– Кто такие?
– Актеры мы, господин подпоручик, – снимая кепку и кланяясь, сказал Труба. – Из Харькова в Енакиево пробирались, да под Щербиновкой на красных напоролись. Еле ноги унесли.
– Документы есть?
– Какие документы! Слава господу, душа в теле осталась. Вот только и удалось спрятать. – Труба засунул два пальца в прореху между подкладкой и верхом пиджака и вытащил вчетверо сложенный листок бумаги.
– «Подсвичення», – прочитал офицер и с любопытством спросил: – Что такое «подсвичення»?
– Удостоверение. По-украински это, господин подпоручик.
– А-а… – сказал офицер. Он покосился на кусты: – Пономарев!
Из кустов вылез казак.
– Отведи этих шерамыжников к поручику Потяжкину. Скажи, подпоручик Иголкин прислал. – Он что-то пошептал казаку и опять повернулся к Трубе: – Вы что ж, в балаганах представляете?
– Да уж, конечно, не в императорских театрах, – вздохнул Труба. – Где придется. И на улице случалось. – Он вобрал в себя воздух и загрохотал в самое ухо офицера:
– Ого!.. – сказал офицер, отшатываясь.
…Полчаса спустя Артемка и Труба уже сидели в скверике и ждали поручика Потяжкина. По скверику ходил с тетрадкой в руке тот же писарь и с отчаянием повторял: «О, ваше превосходительство, доблестный полководец, спаситель родины, пошлите меня на ратный подвиг против красных башибузуков».
– Служивый, – поманил Труба писаря пальцем, – не скажешь, где тут поручик Потяжкин обретается? Пошел казак искать и пропал.
– А он еще спит. Вчера ездил в Марьевку мужиков сечь, так поздно вернулся. Труба побледнел:
– А он и сечет?
– А то как же! – удивился нашей неосведомленности писарь. – И марьевских посек, и тузловских, и каменских. Подождите, он и вас высечет.
– Шалишь, братец, – сказал Труба неуверенно. – Мы актеры.
Писарь безнадежно махнул рукой:
– Он и актеров сечет.
– Актер актеру рознь, – не сдавался Труба. – Таких, как ты, и я бы высек; не берись не за свое дело.
– «Не берись»! – обиженно шмыгнул писарь носом. – Кто бы это взялся за такое дело, если б не приказ! – Лицо его вдруг вытянулось. – Вон он идет. Побегу в театр – сейчас начнется.
По скверу в сопровождении казака, с папкой под мышкой, шел худой, сутулый офицер. Выражение его лица с мутно-голубыми заспанными глазами было такое, будто он принюхивался к чему-то дурно пахнущему.