— Свят! Свят! Свят! Господь Саваоф! — шептал Михей и поминутно крестился, всеми силами стараясь избавиться от страшных существ. Но ему не помогал ни крест, ни молитва: они не исчезли.
— Сейчас мы замучим тебя!
— Замучим! Да, да!
— И утащим в ад!
— И утащим! Утащим! — пищали они, кривляясь на разные лады. И дикая пляска их продолжалась без конца вокруг Михея.
— Слушайте, родимые! — не своим голосом прошептал Михей. — Не губите душу христианскую! Отпустите меня!
Тогда самый высокий подскочил к Михею и захохотал ему диким хохотом прямо в ухо:
— Отпустим тебя, только клятву нам дай: этот лес — ни ногой никогда, никогда! В это место забудь заходить!
— Слышу, родимые! За десять верст близко не подойду. Отпустите только!
— Клянешься?
— Жизнью своей клянусь! Пущай меня гром убьет на этом самом месте.
прогремел страшным голосом высокий и так дико засверкал глазами на Михея, что тот как безумный вскочил на ноги и стрелой понесся по лесу, крича во все горло:
— Родимые, спасите! Голубчики, помогите! Смертушка пришла! Ой! Ой! Ой! Ой!
За ним вдогонку понеслись визг, свист, хлопки и улюлюканье. Потом все собрались около Коти, который очнулся и сидел под деревом, обнимая мохнатую шею Кудлашки, снова очутившейся возле него.
При виде возвращающейся «нечистой силы» Котя громко вскрикнул, протянул вперед руки и закрыл глаза.
Тогда самый высокий прыгнул вперед и радостно крикнул голосом Алека Хорвадзе:
— Котя, голубчик! Ты можешь быть спокоен, дядя Михей никогда уже не придет за тобою!
И маленький грузин схватил удивленного Котю в свои объятья.
— Так вот вы кто! А я думал… Спасибо, что спасли меня, братцы! — вскричал Котя, в то время как пансионеры горячо целовали и обнимали своего маленького приятеля.
Алек рассказал ему в нескольких словах, как он придумал напугать Михея, как десять мальчиков отправились на чердак и взяли из большого сундука десять святочных костюмов, которые им делали к прошлому Рождеству, и как догнав Михея, они напугали его так, что он никогда уже не вернется в Дубки.
Котя слушал, восторгался умом и находчивостью своих друзей и пожимал их руки.
Друзья подняли его на руки и торжественно понесли, но только не в ад, а в Дубки. Кудлашка сопровождала шествие оглушительным лаем.
Ровно в десять часов все пансионеры сидели ужином как ни в чем ни бывало. Мальчики едва успели смыть сажу с лиц, которою их тщательно намазал Алек, чтобы увеличить сходство с нечистой силой. Костюмы же снять не успели.
Когда Макака, Жираф и Кар-Кар явились ужину, они были неприятно поражены этим неожиданным маскарадом в неурочное время.
Директор сердито нахмурился и произнес строго:
— Кто позволил вам взять костюмы с чердака? И как вам не стыдно думать о проказах, когда ваш маленький друг снова попал к своему притеснителю! У вас нет сердца, если вы…
Но директору не суждено было докончить его фразы. Чьи-то нежные ручонки обняли его за его спиною. Он быстро обернулся и тихо радостно вскрикнул:
— Котя!
Мальчики вскочили со своих мест, и, пока обрадованный директор обнимал общего любимца, они рассказали про свою проделку. Тогда г. Макаров сияющими глазами обвел всех своих милых проказников.
— Слушайте, — произнес он так задушевно и мягко, как никогда не говорил еще со своими маленькими пансионерами, — слушайте, милые мои шалуны. Вы дали сегодня вашему директору самую сладкую минуту в его жизни. Спасибо вам за это, ребятки, золотые маленькие сердца! Никогда вам этого не забудет ваш старый ворчун-директор! Никогда!
И, отвернувшись, он незаметно смахнул радостную слезу с ресницы.
— Ура! Ура! Ура! — хором подхватили мальчки. — Качать директора! Качать нашего доброго, милого директора! Ура! Качать! Качать!
И двадцать мальчиков бросились к Александру Васильевичу, стараясь поднять его на воздух на своих маленьких, слабых руках.
Директор отбивался руками и ногами от шумливой оравы, уверяя мальчиков, что они «сломают ему его последний нос».
— Господи! Да неужели же умер он?!
Кто-то зарыдал.
Это был Витик Зон.
Он кинулся первый к Коте, распростертому у корней старого дуба.
За ним и все мальчики окружили несчастного Котю. Он был безгласен.
Смертельная бледность покрывала его лицо. Глаза скрылись под опущенными веками. Он был весь холодный, не дышал и казался мертвым.
Вдруг страшное, потрясающее душу рыдание раздалось за ними.
Кто-то растолкал толпу пансионеров и, упав на колени перед бесчувственным Котей, закричал:
— Если ты умер — я умру тоже! Ты из-за меня умер. Меня хотел спасти. Меня и Никса. А я-то?! Я-то?! Прости! Прости! Все мое зло прости! Котя! Котя! Прости меня! Не умирай только! Котя! Котя! Ты мой спаситель! Живи, прости. Котя! Котя!
И Гога Владин залился слезами. Его отвели от него, оттащили насильно. Потом рабочие подняли безжизненное тельце с земли и осторожно понесли в дом.
Рыдая навзрыд, мальчики поплелись за ними.
* * *Они сидели, все двадцать человек, притихшие, безмолвные. Уже трое суток прошло, как бесчувственного Котю принесли в лазаретную комнату пансиона, а мальчик все еще не приходил в себя. Два доктора поселились в Дубках и по просьбе директора не отходили от постели больного.
Страшный удар о ствол дерева потряс все существо бедного мальчика и разразился сильнейшим воспалением мозга, грозившим смертельным исходом. Больной то открывал глаза и безумным взором окидывал окружающее, то снова впадал в странное оцепенение или кричал на весь дом:
— Бык! Опять бык! Он схватил Гогу! Надо отнять! Иду! Иду! Да не держите же меня! Пустите, пустите!
И мальчик вскакивал с постели. Его схватывали, укладывали снова и поливали его голову ледяной струей. Это помогало немного, и Котя успокаивался на время.
Так прошла неделя. На восьмой день его положение стало особенно плохим. Всю ночь доктора поочередно дежурили у его постели.
Добряк Макака не отходил от него ни на шаг. Маленький белокурый мальчик, и без того любимый им, стал ему вдвое дороже после своего самоотверженного геройского поступка.