Илона Волынская, Кирилл Кащеев
Жрица голубого огня
[1], таскать! Вся в мать – такая же ленивая! – процедила она, выволакивая девочку за дверь.Спотыкаясь, Аякчан брела через стойбище, от слез не видя дороги и не замечая устремленных на нее со всех сторон любопытных взглядов. Кожа на голове нестерпимо горела, ей казалось, что у нее вовсе не осталось волос, все отец выдрал! А и пусть бы выдрал, может, лысая она жениху и не сгодится?
Миновали стойбище. Сильный толчок в спину швырнул девочку внутрь стоящего на отшибе чума.
– Ну что за служанка мне досталась – возится да копается, дрянь колченогая! – нетерпеливо оглядываясь, процедила мачеха. – Ладно, раздевайся пока! – Она опустила за собой меховой полог, и в чуме сразу воцарился полумрак, нарушаемый только голубыми язычками Пламени в жаровне, да еще бликами лунного света, пробивающимися сквозь дымовое отверстие. – Снимай одежду, говорю! – мачеха нетерпеливо дернула Аякчан за край старенького платья, так что прохудившаяся домотканая материя затрещала. – Нельзя, чтоб отец ждал – и так он на тебя сильно злой! Велел даже оленя тебе не давать, к жениху ехать…
– Я не хочу… ехать, – слабо пробормотала Аякчан, пытаясь вырваться из раздевающих ее рук.
– А и не поедешь – ногами пойдешь, – злорадно отрезала мачеха. – Стой смирно! – Она стащила с Аякчан платье и быстро сдернула исподние штанишки.
Вздрогнув, девочка торопливо прикрылась руками.
– Было б чего прикрывать! – насмешливо фыркнула мачеха. – Какая еще из тебя невеста – так, паренек заморенный! Хоть лук со стрелами тебе давай вместо мешка-муручуна с иголками да нитками! О, наконец-то явилась!
Полог робко приподнялся, и внутрь чума вползла скособоченная фигура, толкая перед собой большой берестяной короб. Мачеха торопливо откинула крышку, послышался легкий переливчатый перезвон, и Аякчан дернулась от прикосновения металла к обнаженному телу – на ее бедрах замкнулся положенный невесте пояс с колокольчиками.
– Ну вот! – с довольной улыбкой сказала мачеха. – Так до самой свадьбы ходить будешь – кроме мужа, его уж никто не снимет!
Все еще как в тумане Аякчан слабыми пальцами заскребла по замочку на поясе – колокольчики откликнулись злорадным дребезжанием.
Мачеха торопливо вытряхнула содержимое короба на пол. Выволокла сплошь расшитую цветным бисером узорчатую повязку. Сожалеюще цокнула языком – повязка была хороша! Покосилась на Аякчан, на тихо присевшее у порога скрюченное существо – и все-таки повязала ее на бедра девочке. – Штаны, платье теперь… – Она дернула за торчащую из кучи вещей штанину. Послышался треск, и штанина осталась у мачехи в руках. Она хмыкнула. Распялила на пальцах маленькое девчоночье платье и принялась изучать его при свете жаровни, время от времени скребя пальцем ветхое сукно. Порылась в медных сережках и браслетах и наконец подняла на вытянутых руках драную и, кажется, гнилую собачью шубу.
– Это все тебе господин дал? – с сомнением спросила она.
Скрюченное существо закивало, униженно заглядывая в глаза хозяйке.
Мачеха помолчала – видно было, как в ее душе жадность борется с боязнью опозориться перед чужим родом. Наконец, с тяжким вздохом она пробормотала:
– Стыдить нас будут, посмехом сделают. Я поговорю с господином. А ты жди здесь, – строго наказала она Аякчан и, перекинув шубу через руку, направилась к выходу.
Облаченная только в пояс с колокольчиками и набедренную повязку девочка осталась в оцепенении стоять посреди чума. Блики Голубого огня жаровни играли на разноцветном бисере.
От порога послышалось шамканье:
– Эту повязку когда-то я шила… Для свадьбы с твоим отцом. А теперь вот ты ее надела… доченька моя родная… – От скорчившейся у порога жалкой фигуры донеслись всхлипывания.
Аякчан дернулась, так что колокольчики отчаянно зазвенели.
– Свадьба? Как у тебя с отцом? Нет!
Пришедших за ней сватов она видела – от таких не убежишь! И потом, когда ее уже приведут в стойбище молодого мужа и навстречу высыплет вся его многочисленная родня и будущая свекровь затянет алгавку, песнь-благословение во здравие невестки (еще бы, больная им много не наработает!), бежать будет уже поздно. Удирать надо прямо сейчас!
Аякчан метнулась к пологу – колокольчики на поясе задребезжали, казалось, на все стойбище. Девочка замерла. Так просто наружу ей все равно не выйти – увидят. Не двигаясь, чтоб не звенели колокольчики, Аякчан вертела головой в поисках пути к спасению. Воинов учат выпрыгивать из чума сквозь дымовое отверстие – но она-то не воин! Аякчан бросила быстрый взгляд на мать – нет, не подсадит. Со своим изломанным позвоночником мать была не выше одиннадцатидневной дочери. Не выше…
Под звон предательских колокольчиков Аякчан кинулась к ней:
– Дай мне свое платье! Быстрее!
– Зачем это? – мать невольно вцепилась в свои драные лохмотья, которые и платьем-то назвать нельзя было. В ее слезящихся глазах мелькнуло испуганное понимание. – Да ты… сбежать задумала, дочка? Нет-нет! Никак нельзя. – Седая голова снова затряслась от страха. – Хозяйка осерчает – кричать будет, хозяин огневается – бить будет…
В отчаянии стиснув руки, Аякчан глядела на запуганное, затравленное существо, в которое превратилась юная невеста, что двенадцать Долгих дней назад вошла в стойбище. Работала на отца не покладая рук, как велит обычай: «Бэе ахи унякандин бэе овки» – «Пальцами жены муж человеком станет». Отец стал человеком и… заплатил калым за жену из сильного рода, которая и вошла хозяйкой в поднятый матерью дом! Неужели и она, Аякчан, такая же искалеченная, будет вот так жаться к стене в страхе перед… обыкновенным мальчишкой? Который может с ней сделать что пожелает только потому, что муж? А потом и перед новой его женой – малодневной девчонкой из богатеньких? Ну, не-ет!
– Видно, правду отец с мачехой говорят – не мать ты мне, коль своей судьбы для меня желаешь! – выдохнула она в лицо матери.
Слезящиеся глаза под спутанными космами растерянно и воровато заметались – такой взгляд бывал у матери, когда мачеха визжала, что служанка молоко у дойной важенки оленя отпивает! Мать закряхтела… и начала медленно – мучительно медленно! – стаскивать с себя лохмотья, бормоча:
– Доченька, а может, не надо? Ну куда ты пойдешь – тайга кругом!
– Помнишь старика, что на торжище к нам подходил, калым предлагал, сильно-сильно меня в жены хотел? У него хозяйство крепкое, род большой – защитят.
– Но… – путаясь в наполовину стащенных с себя лохмотьях, мать замерла. – У него же… жена есть! Ты что же, доченька, велишь ему тоже… тоже ее из жен гнать, кости ломать?