С полусотни ярдов взгляду Гласса открывались все три западни: одна стояла нетронутой, две остальные захлопнулись – подпорки подломились, камни лежали на земле плашмя. Гласс спешно пополз вперед.
Шагах в пяти от первой ловушки он заметил на звериной тропе множество новых следов, присыпанных свежим пометом. Прерывисто дыша, он оглядел камень – из ловушки ничего не торчало, но Гласс, не теряя надежды, приподнял и перевернул камень. Сердце ухнуло, Гласс тоскливо вздохнул. Неужели он закрепил подпорку слишком слабо и камень упал сам собой?
Он подполз ко второй западне: спереди под камнем ничего не было, и Гласс, подтянувшись, заглянул на противоположный край.
Мелькнуло черно-белое пятно, послышалось еле слышное шипение – и боль нахлынула прежде, чем Гласс успел осознать происшедшее. В ловушку попался скунс: камень придавил переднюю лапу, однако способность брызгать едкой жидкостью осталась при звере, и теперь глаза ожгло так, будто в них плеснули горящим маслом. Хью перекатился назад, пытаясь хотя бы принять заряд не полностью, и вслепую пополз к реке.
Рухнув в глубокую прибрежную вымоину, он нырнул с головой, надеясь смыть обжигающую жидкость, и открыл под водой глаза – слизистую жгло невыносимо. Зрение вернулось только через полчаса, и то частично, приходилось все время щуриться, а веки и без того опухли и болели. Тошнотворная вонь пропитала все тело и одежду. Гласс вспомнил, как некогда наблюдал за уличным псом – тот неделю валялся в грязи, пытаясь избавиться от докучливого запаха. Как и пес, Хью знал, что вонь выветрится не скоро.
Жжение в глазах чуть ослабло, и Гласс решил наскоро обследовать раны. Проведя рукой по шее, он посмотрел на пальцы – шов не кровоточил, однако дышать и глотать было больно. Говорить он не пробовал несколько дней, и теперь напряг было голосовые связки, однако из горла вырвался только жалкий хриплый писк. Восстановится ли голос – Хью не знал.
Вытянув голову, он оглядел параллельные борозды, тянущиеся от шеи к плечу, – на них еще оставалась сосновая смола, наложенная Бриджером, и порезы явно заживали, хотя плечо по-прежнему болело. Болело и проткнутое медвежьими когтями бедро, раны на котором тоже мало-помалу затягивались. Шрам на голове наверняка выглядел устрашающе, но уже не кровоточил и не причинял боли.
Помимо горла опасения вызывала спина. Ни осмотреть, ни толком ощупать раны Гласс не мог и потому воображал худшее. По странным ощущениям от борозд он заподозрил, что струпья, покрывающие раны, время от времени повторно лопаются, а концы ниток, которыми капитан Генри сшивал края, то и дело царапают кожу.
Однако больше всего раненого ослаблял голод.
Последний оборот событий изрядно надломил Гласса. Лежа без движения на песчаном берегу, он разглядывал желтые цветы на тонких стеблях, похожие на дикий лук. Он знал, что это ядовитый сорт лилий, и даже заподозрил, не по воле ли провидения отравленные цветы попались ему на глаза. Интересно, как действует яд: просто мирно уснешь последним сном? Или будешь корчиться в муках? И что хуже – беспомощно длить агонию в ожидании смерти, как сейчас, или сразу умереть?
Вдруг Гласс заметил движение на противоположном берегу: из ивняка вышла к водопою крупная лань, осторожно огляделась по сторонам и подступила к реке. До нее было шагов тридцать – из кентуккской винтовки Гласс бы не промахнулся. Да только где она, та винтовка…
Впервые за все время Гласс дал волю воспоминаниям об обидчиках, и пока он смотрел на лань, ярость росла с каждой минутой. Его ведь не просто бросили в лагере. Бросить – почти не поступок: ты только убегаешь, не заботясь о том, кого оставляешь. Если бы его просто бросили, он сейчас целился бы в лань из винтовки, а рядом лежал бы нож, которым ее можно потрошить, и огниво, чтобы зажечь костер и приготовить мясо. А вместо этого он валяется на земле мокрый с ног до головы, раненый, с горечью во рту от одуванчиковых корней и вонючий после стычки со скунсом.
Фицджеральд с Бриджером не просто его оставили. Они не просто странники на дороге из Иерусалима в Иерихон, отворачивающие лицо от незнакомца, израненного разбойниками: пусть Гласс не ждал от них самоотверженности доброго самаритянина, но зачем было осложнять его участь?
Они сознательно забрали то немногое, что дало бы ему выжить, и тем самым приблизили его смерть. Убили его вернее, чем вонзая нож в сердце или пуская пулю в лоб. Убили – только он не умер. И не умрет. Здесь, на берегу Гранд, он дал себе клятву выжить назло обидчикам и убить убийц.
Хью Гласс поднялся на локтях и пополз вперед, вниз по течению реки.
Оглядывая ближайшие окрестности, он заметил невдалеке пологую низину, с трех сторон переходящую в широкий сухой склон. Землю покрывали невысокие травы, среди которых торчали кусты полыни. Гласс вдруг вспомнил холмы вдоль реки Арканзас и западню, которую на его глазах однажды соорудили дети племени пауни. Что для индейских детей было игрой, Глассу предстояло совершить всерьез.
Он осторожно пополз в низину и остановился примерно в центре, там нашел острый камень и принялся рыть плотную песчаную почву.
Выкопав яму шириной в четыре дюйма так, что в нее входила рука до середины плеча, он принялся расширять нижнюю половину – по форме получалась широкая бутылка горлышком вверх. Поднятый из ямы грунт Гласс равномерно рассыпал поблизости, чтобы не привлекать внимания к яме, и, тяжело дыша, остановился передохнуть.
Предстояло отыскать большой плоский камень и три поменьше – все нашлись неподалеку. Три мелких камня Гласс поставил так, что они образовали треугольник вокруг ямы, а плоский положил на них сверху – теперь над отверстием нависала крыша, пространство под которой давало видимость убежища.
Подвернувшейся под руку веткой Гласс замаскировал ловушку и медленно пополз прочь. По дороге ему попались мелкие горошины помета – добрый знак. В пятидесяти шагах от ямы он остановился. Колено и ладони саднило от усилий, разболелось бедро, лопнувшие струпья на спине вновь начали кровоточить. Остановка давала временный отдых, и тем яснее Гласс понимал, как сильна внутренняя усталость – непрестанная ноющая боль, рвущаяся изнутри наружу. Нестерпимо хотелось закрыть глаза и провалиться в желанный сон, однако раненый знал: если не поесть – силы иссякнут.
Он вновь поднялся на локтях и пополз, ни на миг не упуская из виду ловушку и стараясь двигаться вокруг нее строго по кругу. Полный оборот занял полчаса, тело молило об отдыхе, однако остановка только помешает делу, и Гласс пополз дальше, постепенно сужая круги. На пути временами попадались кусты, и тогда Гласс не упускал случая пошелестеть ветками, пугая зверье, оказавшееся внутри круга: тому ничего не оставалось, кроме как перебираться все ближе и ближе к западне.
Через час Гласс добрался до ямы, снял плоский камень-крышу и прислушался. Он однажды видел, как индейский мальчишка, поторопившийся сунуть ладонь в дыру, тут же с визгом выдернул ее обратно: на руке болталась гремучая змея. Гласс, запомнивший тот случай навсегда, нашел поблизости подходящую палку с плоским концом и несколько раз опустил ее в яму.
Убедившись, что в ловушке нет никого живого, он сунул туда руку. Одну за одной он достал четырех дохлых мышей и двух сусликов. Как бы ни был примитивен такой способ охоты – Гласс все же остался доволен результатом.
Низина давала хоть какое-то укрытие, и Гласс решил развести костер. Он знал, что огонь можно добыть трением друг о друга двух палочек, но никогда такого не пробовал и подозревал, что высечь искру таким способом если и можно, то после слишком долгих усилий.
Проще было обойтись специальным луком для розжига огня – согнутым древком, концы которого скрепляются бечевой. Кроме него, еще потребуется плоский кусок дерева и круглая палочка толщиной в три четверти дюйма и длиной в восемь дюймов – ее нужно будет вращать с помощью лука тем же движением, каким виолончелист ведет смычок вдоль струн.
Гласс быстро нашел в низине три нужные составляющие из четырех: древко для лука, палочку для розжига и плоский кусок дерева, когда-то выброшенный на берег волной. Оставалась бечева. Подумав, он отрезал бритвой длинный кусок кожи от сумки и связал им концы лука, затем той же бритвой проковырял в плоской дощечке отверстие для стержня – чуть шире диаметром, чем толщина палочки.
Теперь, когда лук был собран, требовалось приготовить трут и топливо для костра. Сохранившуюся в сумке ружейную ветошь Гласс порвал на полоски, затем достал собранные головки рогоза – пушистые и рыхлые, как вата. Выложив растопку в неглубокую ямку, он подсыпал сверху засохшей травы, несколько сухих веток и бизоньего помета, пекшегося на солнце несколько недель.
Пора было заняться луком. Круглое отверстие в плоской дощечке Гласс выстлал трутом, вставил стержень и обернул вокруг него шнур. Придерживая стержень ладонью правой руки, все еще обернутой полосой одеяла, левой он принялся водить лук из стороны в сторону – стержень начал вращаться в отверстии, создавая трение, от которого займется огонь.
Правда, Гласс сразу же понял ошибку: один конец стержня, как и положено, вращался в отверстии дощечки, где и должно появиться пламя, однако второй конец терся о его руку. Гласс вспомнил, что индейцы пауни сверху придерживали стержень второй дощечкой размером с ладонь, – пришлось искать подходящий кусок дерева, а потом бритвой выковыривать в нем отверстие для стержня.
Орудовать левой рукой было непривычно, Гласс не сразу нашел нужный ритм вращения и не сразу приспособился держать стержень так, чтобы он не выскальзывал из отверстий. Труды оказались не напрасны: через несколько минут из нижней дощечки показался дым, трут вспыхнул пламенем. Гласс тут же подложил в занявшийся огонь пух от рогоза, прикрывая пламя рукой. Пух загорелся, и Гласс перенес огонь к растопке в приготовленной ямке. В спину хлестнуло порывом ветра, и Гласс побоялся, как бы пламя не погасло, однако трава и щепки вспыхнули ярким огнем, и вскоре Гласс уже подкладывал в костерок сухой бизоний помет.
Пойманных грызунов Гласс распотрошил и снял с них шкурку – мяса было не так много. И все же, наслаждаясь свежей едой, Гласс радовался тому, что старый способ добыть мяса оказался хоть и медленным, зато простым и действенным.
Догрызая тушку последней зажаренной мыши, Гласс решил на следующий день остановиться раньше и вырыть ловушки в двух разных местах. Мысль о задержке, правда, по-прежнему его угнетала. Интересно, далеко ли он еще проползет, не нарвавшись на арикара? Он ведь на берегах Гранд, а дороги здесь не безлюдны. «Стоп, – одернул он себя. – Не загадывай наперед. Сегодня главное – дожить до завтрашнего утра. Завтра – до следующего».
Жарить было больше нечего, и Гласс перед сном из осторожности погасил костер.
Глава 10
15 сентября 1823 года
Перед Глассом посреди равнины вздымались два крутых холма, в узкий просвет между которыми уходила Гранд. Холмы Гласс помнил с тех пор, как путешествовал вверх по реке с капитаном Генри. Сейчас, когда он полз вдоль Гранд на восток, ландшафт становился все более однородным: даже тополиные рощицы уступали место равнинной траве.
Хью решил заночевать в том же лагере у холмов, где в прошлый раз останавливался Генри с отрядом, – вдруг там сохранилось что-нибудь ценное. А даже если нет – крутой берег под холмом защищает лагерь от непогоды, а с запада находят тучи и часа через два грянет гроза, так что чем быстрее туда доберешься, тем лучше.
По пути к лагерю он заметил выложенный из закопченных камней круг, недавнее кострище. Отряд в тот раз не разводил костров – значит, кто-то шел здесь позже. Хью остановился, снял со спины одеяло и сумку и напился из реки. За спиной укрытием нависал крутой берег, на реке в обе стороны – ни малейшего признака индейцев. Деревьев мало, не спрятаться. В желудке привычно заныло от голода, и Гласс прикинул, не устроить ли еще одну мышиную западню: добыть еды, но рискнуть тем, что его могут заметить. С тех пор как он поужинал мышами и сусликами, прошло уже две недели, и Гласс знал, что он просто барахтается на месте: не тонет, но и не приближается к надежному берегу.
В разгоряченную спину хлестнул холодный ветер, предвестник грозы. Гласс повернул от реки и пополз на верхушку высокого берега – посмотреть, скоро ли дождь.
От вида, открывшегося с гребня, захватило дух. Равнина кишела бизонами на добрую милю – тысячи их паслись за холмом. Один стоял шагах в пятидесяти, массивный и рослый, не меньше семи футов в холке. Косматая коричневая поросль на черном теле подчеркивала голову и плечи – такие мощные, что рога казались почти ненужными. Бизон, недовольный налетевшим вихрем, фыркнул и понюхал воздух. Сзади него самка, перевернувшись на спину, каталась по земле, поднимая клубы пыли, неподалеку мирно паслись еще с десяток самок с детенышами.
Впервые Хью повстречал бизонов еще в Техасе и с тех пор много видел их поодиночке и группами, однако всякий раз его охватывал почти благоговейный трепет – так величественны казались ему и бесчисленные бизоньи стада, и прерия, их породившая.
Сейчас на бизонов смотрел не один Гласс: за крупным самцом, стоящим на краю стада, и ближайшими самками следили восьмеро волков – стая, готовая напасть. Вожак, сидя у куста полыни, давно наблюдал за бизонами и выжидал, когда какая-нибудь группа отобьется от стада и ее можно будет окружить.
Вдруг вожак поднялся. Худое высокое тело на несоразмерных шишковатых ногах выглядело странно неуклюжим. Двое щенков играли у реки, взрослые волки спали – мирные, как дворовые псы. Стая скорее походила на ручных питомцев, чем на хищников, и только движение вожака их преобразило: в стремительном беге стала ясна их смертоносная мощь – не просто сила или гибкость тела, а слитная устремленность, неумолимая безжалостность стаи как цельного организма.
Вожак летел прямо в проход между стадом и отбившейся группой, стая позади него рассредоточилась по сторонам с военной четкостью, как солдаты в бою: даже щенки, судя по виду, осознавали важность дела. Бизоны отступили, вытолкнули в сторону детенышей и, прикрывая их спиной, повернулись к волкам ровным, плечом к плечу, строем. Главное стадо подалось прочь, разрыв становился все шире.
Бизон-великан ринулся на стаю, подцепил кого-то из волков на рог и отбросил на десяток шагов. Волки, грозно рыча, норовили вцепиться зубами в незащищенные бока, и остальные бизоны, подчиняясь инстинкту, бросились к стаду.
Волк-вожак успел вонзить зубы в заднюю ногу детеныша, и тот, сбитый с толку, оторвался от стада и побежал к обрыву над рекой. Стая, тут же почуяв ошибку, устремилась вслед. Детеныш, не разбирая дороги, с ревом летел вперед – и на обрыве свалился с кручи. Он попытался вскочить, однако перебитая нога подкашивалась, и когда он уперся ею в землю – переломилась окончательно, не выдержав веса. Детеныш упал наземь, и стая накинулась на добычу. Вожак, вонзив зубы в мягкое горло, сомкнул челюсти и перервал жертве глотку.
Гласс, лежа в сотне шагов, наблюдал за погоней со смешанным чувством страха и восхищения и радовался, что ветер дует в его сторону: значит, волки его не почуют. Стая принялась за пир – вожак и его волчица, вгрызаясь в мягкое подбрюшье, добывали лучшие куски, насыщались сами и давали поесть волчатам. Остальных они держали на расстоянии: если взрослый волк пытался подобраться к мясу, вожак отгонял его рыком или клацаньем зубов.
Наблюдая за волками и жертвой, Хью лихорадочно соображал. Детеныш родился весной и целое лето пасся на сочной траве прерий – теперь в нем было не меньше полутора сотен фунтов. Полторы сотни фунтов мяса! После двух недель скудного растительного пайка у Хью захватило дух. Поначалу он надеялся, что волки столько не съедят, однако туша таяла на глазах. Насытившиеся вожак с волчицей наконец отошли, таща за собой окорока для волчат, и на скелет набросились остальные четверо волков.
Гласс исходил отчаянием, не зная, что делать. Если сидеть и ждать – волки съедят тушу подчистую, и тогда ему по-прежнему питаться мышами и кореньями: они, конечно, поддерживают необходимые силы, но их добывание нещадно замедляет путь. За все время Гласс проделал миль тридцать, а то и меньше. Такими темпами добраться к форту Бразо до холодов – почти несбыточная мечта, а каждый день, проведенный на открытом берегу Гранд, только усиливает опасность попасться на глаза индейцам.