Целое пиратское государство, да еще и бурно растущее, неминуемо рисковало тем, что терпение окружающих стран рано или поздно иссякнет. И когда Соединенные Штаты решили наладить отношения с Испанией, дипломатическим усилиям ощутимо мешали постоянные налеты на испанские суда, зачастую происходившие прямо в территориальных водах США. В ноябре 1820 года президент Мэдисон отправил в Кампече лейтенанта Ларри Кирни и шхуну «Энтерпрайз» во главе американского боевого флота. Лейтенант Кирни предложил Лафиту ясный выбор: уйти с острова или быть разнесенным в куски.
Лафит, при всей его репутации головореза и склонности к бесчинствам, отличался завидной практичностью. Погрузив на корабли всю добычу, какую можно было увезти, он поджег Кампече и бесследно исчез вместе со своим пиратским флотом. Больше о нем не слыхали.
В ту ноябрьскую ночь, стоя среди погруженного в хаос Кампече, Хью Гласс осознал, что прежняя жизнь кончена. С пиратами он уходить не собирался. Более того – море, которое для него всегда означало простор и свободу, теперь сузилось в восприятии до тесного суденышка, плавучей тюрьмы. Пора было искать другие пути.
Багровое зарево пожара окутывало Кампече погребальным великолепием. Вокруг зданий и внутри роились люди, хватающие все мало-мальски ценное. Выпивка, в которой здесь никогда не было недостатка, теперь и вовсе лилась рекой, споры за чужое добро почти неминуемо заканчивались выстрелом, отрывистые ружейные хлопки слышались по всему городу. Пронесся слух, будто американский флот собирается расстрелять остров из пушек, и люди в отчаянии карабкались на отходящие корабли; пираты, угрожая саблями и пистолетами, сбрасывали их в море.
Гласс, толком не зная, куда бежать, вдруг наткнулся на собрата по несчастью – Александр Гринсток, как и он, попал в плен к пиратам во время налета на корабль, они вместе участвовали в последнем налете.
– У меня ялик на южном берегу, – бросил Гринсток. – Может, доберусь до материка.
Опасности, поджидающие на континенте, по сравнению с налетом американцев и пожаром острова, казались не такими уж страшными, и Гласс с Гринстоком начали пробираться через пылающий город. Прямо перед ними по узкой дороге катила повозка, доверху нагруженная бочками и ящиками, на ней сидели трое, увешанные оружием: один нахлестывал лошадь, двое других следили, чтобы никто не покусился на груз. На глазах Гласса и Гринстока колесо запнулось о камень, с повозки слетел ящик. Трое, торопясь успеть к отходящим кораблям, не обратили внимания.
На крышке ящика красовалась надпись «Кутцтаун, Пенсильвания», внутри лежали новехонькие винтовки из оружейной мастерской Анштадта. Не веря своей удаче, Гласс и Гринсток схватили по ружью и бросились обыскивать ближайшие дома. Вскоре, добыв пуль, пороху и драгоценных безделушек на продажу, они пустились дальше.
На то, чтобы на веслах обогнуть остров с востока и пересечь залив, ушла почти вся ночь. Сполохи от горящего города отражались в волнах, весь залив казался охвачен пламенем, на фоне огненных бликов четко выделялись корабли американского флота и удаляющиеся пиратские суда Лафита. Когда ялику оставалась до берега сотня ярдов, на острове прогремел взрыв, гигантским грибом взметнулось пламя над «Мезон руж» – особняком Жана Лафита, где располагался и арсенал. Гласс и Гринсток в последние несколько гребков достигли отмели и спрыгнули в воду. Бредя к берегу, Гласс отчетливо понимал, что оставляет море навсегда.
Не имея ясного плана, друзья пробирались по техасскому берегу наудачу, заботясь скорее не о конечной цели, а о том, как бы избежать передряг по пути. Открытый берег не давал убежища, а уйти внутрь материка не давали тростниковые джунгли и болотистые устья рек, впадающих в залив. Опасаться стоило не только индейцев каранкава, но и испанских войск, и американского флота.
Через неделю пути на горизонте замаячила небольшая сторожевая застава Накодочес. Беглецы не сомневались, что весть об американском налете на Кампече сюда уже долетела, так что любого пришельца, появившегося со стороны Галвестона, неминуемо примут за беглого пирата и повесят без церемоний. Хью Гласс знал, что через Накодочес лежит путь к испанскому анклаву Сан-Фернандо-де-Бехар, и путники, не заходя в селение, решили свернуть в глубь материка, надеясь, что слухи о Кампече туда еще не дошли.
Надежды не оправдались. В Сан-Фернандо-де-Бехар, куда Гласс и Гринсток добрались через шесть дней, их тут же арестовали испанцы. Просидев неделю в тесной тюрьме, беглецы предстали перед местным судьей, майором Хуаном Паласио дель Валье Лерсунди.
Майор Паласио – старый скептик и несостоявшийся конкистадор, вынужденный перебирать бумажки в пыльной дыре на задворках войны, которую Испании не суждено выиграть, – смерил арестантов тяжелым взглядом. Он знал, что проще их повесить. Пришли с побережья, из вещей только винтовки, никаких припасов и одежды – наверняка пираты или шпионы, даром что рассказывают, будто захвачены Лафитом при налете на испанские корабли.
Однако майору Паласио не хотелось никого вешать. Неделю назад он отправил на виселицу молодого солдата-испанца, заснувшего в карауле, и, хотя наказание соответствовало закону военного времени, майор с тех пор не находил себе места и чуть не всю неделю провел в исповедальне у местного падре. Пока арестованные излагали свои злоключения, он метался в мучительных сомнениях. Правду говорят или нет? Как знать? А если не знать, то вправе ли он лишать их жизни?
В конце концов майор Паласио предложил Глассу и Гринстоку сделку: их освобождают, но с одним условием – они вольны идти из Сан-Фернандо только на север. Отпускать их на юг майор боялся: там их могут подобрать испанские патрули, и тогда майору не миновать кары за сочувствие к пиратам.
Техаса беглецы толком не знали, однако Гласс неожиданно для себя пришел в восторг от перспективы бродить по незнакомым землям без снаряжения и даже без компаса.
Друзья двинулись на северо-восток, предполагая, что рано или поздно набредут на Миссисипи, и больше тысячи миль проделали почти без забот. Широкая техасская равнина изобиловала зверьем, попадались дикие стада, так что добыть еды было проще простого, опасаться приходилось только индейцев. Впрочем, Глассу и Гринстоку удалось избежать с ними встречи, и теперь позади остались и каранкава, и команчи, и кайова, и тонкава, и осажи.
Удача изменила путникам только на берегах реки Арканзас. Они только что подстрелили бизона и собрались его освежевать, как вдруг с вершины одинокого холма на них ринулись конники – два десятка индейцев из племени пауни. На голой равнине спрятаться негде: ни деревьев, ни скал. Бежать бесполезно, конные индейцы нагонят пешую жертву без труда. Гринсток, бездумно схватившись за ружье, прицелился и выстрелил – под одним из преследователей упала лошадь. Сам Гринсток через миг уже лежал мертвым, с тремя стрелами в груди, еще одна стрела угодила Глассу в бедро.
Гласс даже не думал вскидывать винтовку, а лишь завороженно, как во сне, глядел на девятнадцать всадников, несущихся к нему во весь опор. Перед глазами мелькнула боевая раскраска на груди переднего коня и черные волосы на фоне неба – и на голову Гласса обрушился каменный набалдашник индейского жезла.
Хью Гласс очнулся в деревне индейцев пауни, привязанный за шею к врытому в землю столбу. Запястья и щиколотки крепко стягивала веревка, свободными оставались только кисти рук. Вокруг, возбужденно перешептываясь, толпились индейские дети.
К Глассу приблизился старый вождь с жестким гребнем волос и внимательно оглядел пленника – не так уж много бледнолицых он видел в жизни. Вождь, известный под именем Скачущий Бизон, что-то сказал, и собравшиеся пауни разразились ликующими воплями. Гласс огляделся: он лежал посреди деревни на краю большого круга, в центре которого уже поставили поленницу для костра – из-за нее-то, видимо, и радовались индейцы. Какая-то старуха прикрикнула на детей, те разбежались. Взрослые принялись готовить ритуальное сожжение.
Гласс, оставшись в одиночестве, попытался оценить шансы. В глазах еще двоилось от удара, четко разглядеть предметы он мог только прищурившись или вовсе закрыв один глаз. Стрелу из ноги индейцы вытащили; наконечник вошел неглубоко, однако задумай Гласс сбежать – даже такая рана будет помехой. Стало быть, он все равно что слеп и почти не может ходить, не то что бегать.
Похлопав себя по груди, Хью обнаружил, что в нагрудном кармане рубахи чудом сохранилась баночка киновари – один из трофеев, захваченных при бегстве из Кампече. Гласс перекатился на бок, чтобы закрыться от лишних взглядов, плюнул в порошок киновари и растер кашицу пальцем. Получившейся краской он натер лицо и шею, тщательно замазав всю кожу от лба до самого ворота рубахи, затем толстым слоем густой краски покрыл ладонь. Баночку он закопал в песок под тем местом, где лежал, а сам перевернулся на живот и уткнул лицо в сгиб руки, закрываясь от зевак.
Так он пролежал до самого вечера, прислушиваясь к суете вокруг поленницы, где готовили его казнь. Наконец лагерь покрыла тьма, а в центре круга, освещая деревенскую площадь, запылал гигантский костер.
Гласс и сам толком не понимал, зачем затеял возню с краской: то ли ради пустого прощального жеста, то ли в надежде на дикарские суеверия, о которых раньше слыхал. Как бы то ни было, усилия оказались не напрасны: киноварь спасла Глассу жизнь.
Когда пришло время вести жертву к костру, двое индейских воинов и вождь обнаружили пленника лежащим на земле, лицом вниз, и приняли это за знак слабости. Скачущий Бизон перерезал веревку вокруг шеи Гласса, и воины наклонились было подхватить его под локти и поднять, как вдруг Хью, не обращая внимания на рану в бедре, вскочил на ноги – лицом к вождю, воинам и всему племени.
Индейцы в ужасе замерли: лицо пленника было кроваво-алым, будто с него содрали кожу, белки глаз в свете костра горели серебром, как лунный диск. Многие раньше не видели бледнолицых, тем более с бородой, и в их глазах пришелец походил на чудовищного зверя из мира духов. Ближайшего воина Гласс ударил пятерней в грудь, так что на коже остался кровавый отпечаток. Толпа ахнула.
Повисла тишина: Гласс смотрел на племя, племя в ужасе не сводило глаз с пришельца. Такого успеха Гласс не ожидал и теперь лихорадочно соображал, что делать дальше: если вдруг кто-то из индейцев опомнится, беды не миновать. Наконец он решил, что громкий голос – лучшее средство для устрашения публики, и принялся выкрикивать первое, что пришло на ум:
– Отче наш, сущий на небесах, да святится имя Твое…
Вождь Скачущий Бизон смотрел на чужака в полном смятении. Бледнолицых он раньше встречал, но нынешний им не чета: то ли шаман, то ли злой дух, да и распев у него такой, что повергает все племя в транс.
– Ибо Твое есть царство и сила, и слава во веки. Аминь.
Бледнолицый наконец замолк и теперь стоял перед толпой, тяжело дыша. Скачущий Бизон оглядел толпу. Индейцы переводили глаза с вождя на безумного духа и обратно, во взглядах читалось осуждение: зачем он привел чужака в племя, что теперь с ними будет?..
Скачущий Бизон понимал, что настрой толпы надо переломить, причем срочно. Подойдя к чужаку вплотную, он снял с себя ожерелье, на котором болталась пара орлиных лап, повесил его на шею Глассу и вопросительно заглянул опасному пришельцу в глаза.
Гласс окинул взглядом площадь: в середине, рядом с костром, стояли в ряд четыре низких сиденья – почетные места для зрителей несостоявшегося ритуального сожжения. Он дохромал до них и сел. Скачущий Бизон отдал короткий приказ, две женщины поспешили за едой и питьем. Второе указание он отдал воину с отпечатком алой пятерни на груди – тот бросился прочь, вернулся с кентуккской винтовкой и положил ее к ногам Гласса.
Там, на равнинах между рекой Арканзас и берегами Платте, Гласс прожил с племенем пауни почти год. Скачущий Бизон, вначале сдержанный и молчаливый, вскоре принял его в семью как сына. За год жизни с индейцами Гласс успел изрядно освоить науку выживания в диких местах, которую начал постигать еще во время бегства из Кампече.
К 1821 году на равнинах между Арканзасом и Платте стали появляться белые путешественники. Тем летом Гласс с охотничьим отрядом в десяток индейцев наткнулся на повозку с двумя бледнолицыми. Велев индейцам подождать, он медленно поехал вперед. Путники оказались посланцами Уильяма Кларка – государственного уполномоченного по делам с индейцами. Кларк приглашал вождей окрестных племен в Сент-Луис, в подтверждение добрых намерений повозка была набита подарками – одеялами, швейными иглами, ножами и чугунными котлами.
Спустя три недели Гласс вместе со Скачущим Бизоном прибыл в Сент-Луис.
Сент-Луис служил границей между двумя мирами, притягивающими Хью Гласса. На востоке маячила прежняя цивилизованная жизнь: Элизабет и ее семья, моряцкая профессия, весь прошлый опыт. С запада манили неизведанные земли, совершеннейшая свобода, новые начинания. Отправив три письма в Филадельфию – адресованные Элизабет, ее матери и компании «Росторн и сыновья», – Гласс устроился конторским служащим в судоходную компанию на Миссисипи и принялся ждать ответов.
Ожидание затянулось надолго. Наконец в начале марта 1822 года пришло письмо от брата. Тот извещал о смерти матери – она пережила отца едва ли на месяц.
Новости этим не кончились. «Еще должен с сожалением сообщить, что твоя возлюбленная Элизабет тоже умерла. В январе она слегла с лихорадкой, и, хотя Элизабет изо всех сил сопротивлялась болезни, ей не суждено было выздороветь». Гласс, побледнев, рухнул в кресло, к горлу подкатил комок. «Надеюсь, тебе утешительно будет знать, что ее похоронили рядом с мамой. Элизабет оставалась тебе верна, даже когда мы все смирились с мыслью, что ты погиб».
Двадцатого марта Гласс, придя в контору судоходной компании, застал там группу мужчин, столпившихся над объявлением в «Миссури репабликан». Уильям Эшли собирал отряд охотников за пушниной для похода к верховьям Миссури.
Через неделю Гласс получил письмо от конторы «Росторн и сыновья»: ему предлагали место капитана на судне, курсирующем между Филадельфией и Ливерпулем. Вечером четырнадцатого апреля он в очередной раз перечитал письмо и, бросив его в огонь, еще долго сидел у камина, глядя, как обращается в пепел последний след его прежней жизни.
На следующее утро Хью Гласс отплыл из Сент-Луиса вместе с капитаном Генри и трапперами пушной компании Скалистых гор. В свои тридцать шесть лет Гласс не причислял себя к молодым и, в противоположность многим юнцам, не считал, что ему нечего терять. Решение отправиться на запад не было ни опрометчивым, ни насильственным – Гласс, как всегда, сделал выбор вполне осознанно. Однако объяснить такое решение он не мог даже самому себе: мотивы он не столько понимал, сколько смутно чувствовал.
В письме брату он написал: «Затеянное предприятие манит меня с невероятной силой, я никогда такого не испытывал. Я уверен, что делаю правильный выбор, хотя не смог бы объяснить причин».
Глава 8
2 сентября 1823 года, после полудня
Гремучая змея по-прежнему лежала на поляне недвижно, в полусонном состоянии переваривая добычу. Хью Гласс, не выпускавший ее из виду с тех пор, как пришел в себя, вдруг вспомнил о еде. Жажду он успел утолить у родника, зато теперь навалился голод, острый и нестерпимый. Сколько дней пролетело без пищи – раненый не помнил. Руки дрожали от слабости, поляна плыла перед глазами.
Хью осторожно пополз к змее, все еще живо памятуя о кошмаре. Остановившись от змеи шагах в двух, он здоровой рукой подобрал камешек размером с орех и запустил им в змею – та не шевельнулась. Тогда Гласс выбрал камень побольше, с кулак, и подполз на расстояние удара. Змея, почуяв неладное, сонно дернулась было к укрытию, однако Гласс успел обрушить камень ей на голову и бил до тех пор, пока змея не издохла.
Теперь предстояло ее распотрошить. Хью оглядел лагерь: сумка лежала у края поляны. Добравшись до нее, он вытряхнул содержимое: ружейную ветошь, бритву, бисерное ожерелье с парой орлиных лап и медвежий коготь длиной в ладонь. Гласс оглядел коготь, на конце которого толстым слоем застыла кровь, и бросил его обратно в сумку, недоумевая, откуда он там взялся. Ветошь теперь сгодится разве что на трут, а вот бритва пойдет в дело. Лезвие, правда, слишком хрупкое и как оружие бритва бесполезна, но другие применения ей найдутся – например, снять кожу со змеи. Кинув бритву в сумку, Гласс перебросил через плечо ремень и пополз обратно к змее.