Я не улыбнулся. «Гвардейцы голосят…» Я как наяву увидел распластанное на полу тело, продранную на спине рубашку. Ни о чем я не жалел, и совесть меня не мучила. Просто стало не по себе.
У Валерки сошла улыбка и потемнели глаза. Он вдруг подошел вплотную, положил мне на плечи ладони. Лбом коснулся моего лба.
— Прости,— сказал он тихонько.— Я обалдел от радости. Сколько миллиардов раз я должен сказать тебе спасибо…
— Да ладно…— совершенно растерявшись, пробормотал я.— Ну, ты чего… Лучше расскажи, что в Городе.
Он отодвинулся, помолчал, потом сразу повеселел и ответил с облегчением:
— В Городе кавардак. Большой Зверь объявил себя верховным правителем. Предводители оружейников обозвали его самозванцем. Поднялся крик, начальники хотели устроить сражение. Но многие люди сказали: «Канцлера нет, значит, Книги лгут. Деритесь сами». Больше сотни человек побросали у Главных часов копья и самострелы…
Через час мы попрощались с Мастером и вышли на лестницу. Недавно прошел крупный дождик, а сейчас опять было солнечно. В выемках истертых ступеней блестели лужицы. Мы побежали по ним вниз, и теплые капли забрызгали нам ноги.
Мы пересекли площадь с фонтаном. В сухом бассейне валялись длинные пики и несколько зазубренных палашей.
— Бросаем? — сказал Валерка.
— А не рано?
— Бросайте,— сказал Братик. Сказал так уверенно, что мы сразу послушались. Наши клинки зазвенели о камень.
Мы в знакомом месте перебрались через стену. Сразу обняло нас море голубоватой травы. Над ней Струился солнечный воздух. Трещали кузнечики.
— Мы уйдем к рыбакам,— сказал неожиданно Братик.— Будем там жить. Теперь можно.
— А Мастер? — спросил Валерка.
— Мы будем его навещать.
Валерка кивнул.
— Люди починят дамбы, отстроят пристани и корабли. Вы станете моряками,— сказал я.
— Да,— согласился ясноглазый мой братик. Некоторое время мы шли просто так, ни о чем не говорили. Мы держались за руки.
У Василька на раненом плече сидел крупный голубой кузнечик. Он совсем по-человечьи поглядывал на нас крошечными черными глазками.
— Кто такой Володька? — вдруг спросил Братик. Я вздрогнул.
— Ты ночью звал его,— объяснил Братик.— Он кто?
— Просто мальчик,— сказал я.— Вроде тебя.
И тут я увидел, что мы идем прямо к одинокой старой башне. Я оглянулся. Город белел у горизонта. А башня была рядом.
— Что? Уже? — с печалью спросил я у Валерки.
Он слегка улыбнулся:
— Нет еще, нет…
Мы поднялись на балкон, но не стали входить в дверь, а по ржавым скобам забрались на самый верх башни. Это была круглая площадка. За много лет ветер нанес сюда землю, и теперь здесь росла трава. Не такая, как в степи, а невысокая, с мелкими желтыми цветами.
— Полежим,— сказал Валерка.
Мы легли на животы и стали смотреть в проем между зубцами.
— Там океан,— сказал мне Братик.— Видишь?
Я разглядел у горизонта темную полоску. В это время пришел ветер и принес запах моря.
Я перевернулся на спину. Валерка и Братик тоже. Я лежал между ними и держал их за руки.
Небо над нами было очень синим, резким, и я закрыл глаза. И почувствовал вдруг, что в руках моих ничего нет, а под лопатками доски.
17
Я лежал на плотике. Ко мне шумно плыл от острова Володька. Он явно был намерен опять окатить меня брызгами.
Я пружинисто вскочил. Я все сразу понял, но не чувствовал ни горечи, ни печали. Валерка и Братик словно по-прежнему были со мной. Я снова стал большим, но мальчишечья легкость и упругость звенели во мне.
— Без диверсий,— весело сказал я Володьке.
Он, фыркая, выбрался на плотик, а я показал ему язык и вскинул руки, чтобы прыгнуть и скользнуть вдоль воды.
— Ой…— сказал Володька.
— Что?
Он мокрым пальцем коснулся моих ребер.
— Это у тебя откуда?
На коже у меня был заросший рубец в виде вытянутой буквы S… Я закрыл глаза и постоял несколько секунд, заново переживая все, что было… Или не было?.. Потом посмотрел опять. Шрам оказался на месте. Он даже болел чуть-чуть, хотя выглядел старым.
— Это давно, Володька,— тихо произнес я.— Это когда мне было двенадцать лет.
— Что ты морочишь голову? — жалобно сказал он.— Мы позавчера купались, и у тебя ничего не было.
— Это случилось, когда мне было двенадцать лет,— повторил я. И от мгновенного толчка радости рассмеялся совсем как мальчишка. Я прыгнул, уплыл на середину и долго плавал в зеленоватой толще воды. Потом вернулся к Володьке.
Он сидел обхватив колени и вопросительно смотрел на меня янтарными своими глазищами. О шраме он больше не спрашивал. Заговорил про другое:
— Куда ты уходил?
Я сел рядом на теплые доски.
— Уходил? Когда?
— Ну, недавно, пока я был на острове? Целых два часа гулял где-то и ничего не сказал.
Я молча смотрел на Володьку.
Он обиженно заморгал. Это было уже всерьез.
— Ну что ты…— сказал я,— Ну, уходил. Было одно срочное дело. Я расскажу.
Он кивнул, дотянулся до валявшейся обгорелой спички, начал тонким угольком царапать доски. Затем, поглядывая исподлобья, спросил:
— А меня возьмешь?
— Куда?
— Туда… Если опять будет срочное дело?
Я слегка вздрогнул. Володька рисовал на доске угловатую спираль. Потом он вздохнул, улыбнулся и разрубил ее решительной чертой.
ВЕЧНЫЙ ЖЕМЧУГ
1
Три дня мы с Варей жили у ее родителей в Старокаменке. Потом Варя осталась, а я на такси вернулся в город.
Колеса машины шумно шипели на сыром асфальте и с размаху вспарывали мелкие лужи. К ветровому стеклу прилип кленовый лист. Когда машина проносилась мимо фонарей, лист просвечивал, как тонкая ребячья ладошка.
Было поздно. Я безнадежно опаздывал в театр на совещание. Вопрос обсуждался важный: об открытии нового сезона, и я заранее представил, каким взглядом встретит меня наша грозная директриса Августа Кузьминична. Поэтому решил не заезжать домой и сразу ехать в ТЮЗ.
Машина проскочила мимо нашего переулка с одинокой лампочкой на углу. Очень быстро. И я не понял в первый миг, отчего появилась тревога. Сначала это было смутное ощущение какого-то неблагополучия. Потом оно перешло в острое беспокойство…
Еще несколько секунд я убеждал себя, что мне просто от усталости привиделась за искрящейся сеткой дождя тощая мальчишечья фигурка с поникшими плечами. Потом сказал, водителю:
— Простите, я забыл. Надо вернуться, заехать…
Шофер притормозил и заворчал, что на узкой улице не развернешься и надо было думать раньше…
Я чертыхнулся про себя, торопливо расплатился и зашагал назад.
Дождь был не очень холодный, зато нудный какой-то. Сеял и сеял. С кленов падали в лужи большие капли. Я придумывал самые искренние извинения, которые скажу Августе Кузьминичне, и ругал себя за разболтанные нервы.
Но, оказывается, ругал зря.
Он в самом деле стоял на углу, у столба с лампочкой. Прижимал к животу большого рыжего кота Митьку и пытался прикрыть его от дождя промокшим подолом рубашки-распашонки. Митька не ценил такой заботы. Время от времени он принимался дергать задними лапами и нервно колотил хозяина облипшим хвостом по мокрым ногам.
— Ты сумасшедший,— сказал я, накрывая их обоих плащом.— Ты что здесь делаешь?
Он заулыбался, весь потянулся ко мне и вдруг смутился:
— Митьку искал… На улице дождь, а он все бегает…
— У Митьки-то шкура, а у тебя… Совсем раздетый! Вот угодишь в больницу перед самым началом учебы!
— Да не холодно,— пробормотал он и вздрогнул под плащом. Потом тихонько сказал: — Хорошо, что ты приехал.
— Еще бы! Иначе тебя пришлось бы над печкой сушить… Митьку искал! Нашел ведь, так зачем еще торчишь под дождем?
Он опустил голову.
— Я ждал.
— Кого ждал?
— Ну… может, мама приедет.
— Разве она уехала?
— Ага, утром. В Лесногорск к тете Тане.
— Тогда какой же смысл ждать? Разве она успеет за день?
Он коротко глянул на меня и опять опустил голову.
— Ну… может, успеет…
Снова шевельнулось колючее беспокойство. Я наклонился.
— Послушай, а почему ты не ждешь дома? Володька, что случилось?
Он поднял лицо, усыпанное блестящим дождевым бисером. Если речь шла о серьезных вещах, Володька не лукавил. Он вздохнул и сказал, не отводя глаз:
— Я там почему-то боюсь.
Каждый человек чего-нибудь боится. Так уж устроены люди. Володька боялся всякой мелкой живности: тараканов, мохнатых ночных бабочек, гусениц, оводов и даже ящериц. Боялся одно время хулигана Ваську Лупникова по кличке Пузырь. Боялся, что станут смеяться над его дружбой с Женей Девяткиной (хотя никто не смеялся). Но никогда в жизни ему не было страшно дома. Он с пяти лет был самостоятельным человеком и даже ночевал один, когда мама его уходила на дежурства в больницу.
— Ты не заболел? — осторожно спросил я.
Он энергично помотал головой. Лоб у него был холодный.
— Так что же случилось, Володька? Он виновато пожал плечами.
— Пошли,— решительно сказал я.
Дома я сразу же погнал Володьку под горячий душ. Пока он плескался в ванной, я устроил мокрого Митьку у электрокамина и осмотрелся. Все было привычно и знакомо. Что могло напугать Володьку в этой комнате?
Раньше здесь жил я. Целых четыре года. Потом мы с Володькой и его мамой поменялись квартирами. Это Володькина мама предложила, когда узнала, что мы с Варей хотим пожениться.
— Вам, Сергей Витальевич, внизу удобнее будет,— сказала она.— Комната попросторнее.
— Нам-то удобнее,— возразил я.— А вам? Вас тоже двое.
— А вас, глядишь, скоро трое будет,— улыбнулась она.— Коляску-то по лестнице неловко таскать.
Володька, который был при этом разговоре, пристально посмотрел на меня. Я пробормотал, что, «конечно, спасибо, я посоветуюсь с Варей», и, видимо, покраснел. И поспешил исчезнуть. Володька догнал меня на лестнице. Несколько секунд он стоял понурившись. Наконец шепотом спросил:
— А вы… пускать меня будете к себе… иногда?
Я неловко прижал его к свитеру и сказал, что он дурень.
Под Новый год была свадьба. Не долгая и не шумная. Володька сидел среди гостей, солидный и серьезный. Пил газировку, ел салаты и, кажется, чувствовал себя неплохо. Но потом, когда за столом царило уже шумное и слегка усталое веселье, я увидел, что он непонятно смотрит на нас с Варей мокрыми глазами. Я заерзал и, пробормотав Варе «извини, я сейчас», хотел пробраться к Володьке. Но она строго прошептала: «Сиди!» Встала и сама подошла к нему. Что-то шепнула ему, обняла за плечи и увела в коридор. В дверях оглянулась и сказала мне глазами: «Не бойся». Я вдруг подумал, что она сама слегка похожа на Володьку, хотя совсем светловолосая и с веснушками. Недаром у нас в театре она играла озорных и храбрых мальчишек.
Они вернулись минут через десять. Глаза у Володьки были сухие и веселые. Он ввинтился между гостями, вынырнул рядом со мной и зловеще прошептал:
— Теперь мы будем вдвоем тебя воспитывать, вот. Будешь бриться каждый день и приучишься не разбрасывать вещи.
— Инквизиторы…— сказал я с облегчением…
Жить на втором этаже Володьке нравилось. Он придумал такую штуку: привязывал к нитке граненую пробку от графина, спускал ее из своего окна и звякал о наше стекло. Это означало: «Вы про меня не забыли? Можно вас навестить?» Если мы были заняты, он не обижался. Но чаще всего Варя или я стукали в потолок ручкой от швабры. И тогда Володька спускался сам.
Спускался хитрым способом. Напротив наших окон рос могучий тополь, и от него над крышей протянулась крепкая ветвь. К этой ветви Володька прицепил несколько блоков, пропустил через них капроновый шнур и к одному концу привязал большую ребристую шину от грузовика. Он выбирался из окна, усаживался на шину и, перехватывая свободный конец веревки, плавно приземлялся в траву за нашим подоконником. Эту систему он называл «парашют».
При взгляде на «парашют» меня оторопь брала. Сам-то Володька щуплый и легонький — его хоть на суровой нитке спускай. Но как тонкий шнурок выдерживал тяжеленную шину от самосвала?
— Вот грохнешься однажды…
— Ой уж…
— Сломаешь шею, тогда будет «ой уж»!
Володька насмешливо фыркал. Но я не отступал. Очень уж ненадежно выглядела веревочка. Наконец Володька слегка рассердился, глянул в упор потемневшими глазами и решительно сказал:
— Ну что ты трепыхаешься? Эту веревочку мне Женька лодарила. У друзей веревочки никогда не рвутся.
Чтобы доказать это, он спустился на «парашюте» вместе с Женей, да еще рыжего Митьку прихватил. И все кончилось благополучно, только шиной придавило к земле Митькин хвост, и бедный кот заверещал, забыв про солидность и достоинство…
А в начале августа Володька пришел без предупреждения. Остановился в дверях. Веревку, скрученную в моток, он держал на согнутом локте и поглаживал, как живого котенка. Печально глянул на нас исподлобья.
— Ты чего, Володенька? — встревожилась Варя.
— Да ничего,— со вздохом сказал он.— Так… Женька вот уехала…
— В лагерь? — глупо спросил я.
— В Африку,— сумрачно сказал Володька.
Я косо глянул на него: «С тобой по-хорошему, а ты дразнишься».
— Да правда в Африку. На целый год, с родителями. Они геологи, их послали африканцам помогать…
— Год— это долго,— сочувственно сказала Варя.— Чаю хочешь с вареньем?.. Ну ничего, приедет ведь.
— Хочу,— сказал Володька.— Приедет… Когда еще…
Варя вышла на кухню, а Володька подошел осторожно,коснулся щекой моего рукава. Поднял печальные глазищи.
— Ты смотри, никуда не уезжай надолго. А то совсем…
2
Оставляя мокрые следы на половицах, Володька выбрался из ванной. Он яростно тер полотенцем всклокоченную голову и на меня не смотрел. Я понимал, что он хочет скрыть неловкость за недавний страх.
— Одевайся в сухое, а то опять продрогнешь…
Он раздраженно шевельнул худущими лопатками (без тебя, мол, знаю) и с головой и ногами скрылся в недрах платяного шкафа. Послышались возня и хмурое ворчанье:
— Никогда ничего не найдешь…
Наконец он вылез. Вытащил модную майку, украшенную иностранными газетными заголовками, и новенькие шорты защитного цвета. Майка была ему впору, а шорты велики. Мама купила их Володьке весной, она надеялась, что сын за лето подрастет. Однако Володька вытянулся немного, но в ширину ничуть не увеличился, и штаны болтались на нем, как юбочка. Сползали.
— Ну и жизнь,— капризно сказал он.
— Надень ремень, вот и все…
Володька ехидно заметил, что эта умная мысль ему тоже пришла в голову. Но старый ремешок он потерял на пляже, а широкий командирский пояс подарил… одному человеку.
— Кому это?
— Ну… Женьке. Когда уезжала.
Он вдруг вспомнил что-то, сердито поддернул шорты почти до подмышек и схватил со стола белую веревочку. Ловко опоясался ее концом, а весь моток, не обрезая, сунул в карман.
Капроновый тонкий шнур даже на вид был скользким. А узелок с легкомысленной петелькой выглядел совершенно ненадежно.
— Развяжется,— усмехнулся я.— И потеряешь штаны.
— Не развяжется,— рассеянно откликнулся Володька. У него дурацкая привычка: вот так, между делом, отрицать очевидные вещи!
— Ведь развяжется,— сдерживая раздражение, сказал я.— Через несколько шагов.
Этот тип равнодушно сообщил:
— Мой узелок никто не развяжет. Кроме меня.
— На что спорим? — сухо спросил я.
Он сунул руки в карманы, выпятил живот и предложил:
— Развяжи без спора.
Ну ладно… Я поставил перед ним стул, неторопливо сел, двумя пальцами взял капроновый кончик и слегка потянул.
Узелок был прочнее, чем казалось. Я потянул посильнее. Гм… Ч-черт… Я разозлился и дернул изо всех сил! И… с чем это сравнить? Представьте, будто вас попросили порвать нитку, а оказалось, что это замаскированная стальная струна.