— Разве это так плохо? — спросил я.
— Для меня и для тебя, мальчик, лучше, чтобы земля наша принадлежала Овейну.
Гриффид коснулся пальцем одного из золотых торквесов на шее, давая мне понять, что Овейн — это богатство.
Все они называли меня парнишкой или мальчиком потому, что я был не только самым юным в войске, но и не освященным кровью в настоящей битве. Из-за того, что мне однажды удалось избежать ямы смерти друида, они верили, будто я могу приносить удачу. Все люди Овейна, как и любой солдат, были ужасно суеверными. Они пытались разгадать тайный смысл каждого предзнаменования, толковали его и обсуждали с особым трепетом. Всякий из них носил с собой заячью лапу или камень, в который ударила молния, и уж никто не стал бы надевать правый башмак прежде левого или точить копье в своей собственной тени. В наших рядах была горсточка христиан, и мне казалось, что они-то должны были выказывать меньше страха перед богами, духами и призраками, но эти были столь же суеверными, как и все остальные.
Столица короля Мелваса, Вента, была бедным приграничным городком. Ремесленные мастерские давно позакрывались, а на стенах больших римских строений темнели следы пожарищ, оставшиеся со времени последнего набега саксов. Король Мелвас опасался нового набега. У саксов, твердил он, появился новый полководец, жадный до добычи и неистовый в сражении.
— Почему не прибыл Овейн? — спросил он с раздражением. — Или Артур? Может, они хотят моего падения? — Мелвас был обрюзгшим, подозрительным человеком со смрадным дыханием и всегда оставался лишь властителем племени, а не всей страны, что делало его королем второго ранга. А по виду он и вовсе напоминал крестьянина, причем самого захудалого. — Вас ведь совсем мало, а, Гриффид? — ныл он. — Хорошо еще, что я собрал ополчение.
Ополчение считалось городской армией Мелваса, и каждый здоровый мужчина племени белгов обязан был служить. Хороших, обученных воинов было мало, а большинство богатых людей племени взамен себя посылали рабов. И все же Мелвас при случае мог собрать немалую силу — сотни три человек, каждый из которых приносил свое собственное оружие и запас еды. Некоторые прежде были воинами и приходили в отличных доспехах, с прекрасными боевыми копьями и заботливо сохраненными щитами. Правда, у большинства не было ничего, кроме дубинки или острой мотыги. Ополчение сопровождал целый обоз женщин со скарбом и детьми. Оставаться дома без мужчин в ожидании нападения саксов никто не желал.
Мелвас настоял на том, чтобы обученные воины из его ополчения засели за стенами Венты и обороняли город от нападения, а это означало, что под команду Гриффиду отдавались неумелые новобранцы, с которыми он должен был выйти навстречу врагу. Мелвас понятия не имел, откуда появятся саксы, поэтому Гриффиду с отрядом приходилось вслепую блуждать в непроходимых лесах к востоку от Венты. Мы были похожи скорее на беспорядочный сброд, чем на военный отряд. Случайно мелькнувшего оленя все скопом начинали преследовать с таким гиканьем и свистом, что насторожило бы любого врага, будь он хоть за дюжину миль отсюда. К тому же такая охота кончалась тем, что ополченцы разбредались по всему лесу и то ли терялись в чаще и отправлялись домой, то ли попадали в руки затаившихся саксов. Таким образом мы потеряли человек пятьдесят.
Эти леса просто кишели саксами, хотя поначалу мы не видели ни одного. Иногда нам попадались их лагерные стоянки с еще теплыми кострищами, а один раз даже наткнулись на небольшое поселение белгов, которое было сожжено и разграблено саксами. Повсюду валялись трупы мужчин и стариков, а молодых людей и женщин, наверное, увели и превратили в рабов. Вид смерти и разрушения привел ополченцев в чувство, все наконец поняли, что вышли вовсе не на увеселительную прогулку, и теперь Гриффид вел сплоченный отряд суровых, насупленных людей. Мы шли на восток.
Первую шайку саксов мы случайно обнаружили в широкой речной долине, где они устраивали небольшое поселение. К моменту, когда мы появились, саксы уже возвели половину деревянного частокола и поставили опорные столбы главного дома. Однако наше неожиданное появление на опушке леса заставило их побросать инструменты и взяться за колья. Мы превосходили их числом примерно в три раза, но и при таком превосходстве Гриффид не мог понудить нас атаковать плотную стену их щитов с шипами острых кольев. Мы были молоды и задиристы и как дурачки кривлялись и насмешничали на расстоянии, но саксы не обращали никакого внимания на наши насмешки, а те люди Гриффида, кто был постарше, лишь злились на нас и, не желая ввязываться в драку, попивали мед. Мне, отчаянно мечтавшему добыть кольцо воина, выкованное из железа саксов, не терпелось кинуться в атаку. Но я, еще не испытавший ужаса сшибки двух стен ощерившихся щитов, не знал, как тяжело столкнуть с места живую массу тел и втянуть их в эту кровавую работу. Гриффид предпринял несколько вялых попыток воодушевить отряд на атаку, а потом и сам отхлебнул меда и принялся издали поносить саксов. Так мы и стояли лицом к лицу с врагом часа три или больше, не сделав ни шага вперед.
Нерешительность Гриффида позволила мне наконец-то рассмотреть саксов, которые, как оказалось, не очень от нас отличались. Волосы их были светлее, кожа смуглее нашей, а глаза бледно-голубые. Они любили напяливать на себя побольше мехов, но в основном их одежда была сходной с нашей. Оружие тоже не особенно разнилось с нашим, разве что длинные ножи, которыми трудно было орудовать в стычке, да огромные топоры с широкими лезвиями, разрубавшие щит с одного удара. Некоторые из наших людей, испытавшие на себе силу их топоров, и сами обзавелись такими же, но Овейн, как и Артур, с презрением отзывался о топорах саксов, считая их слишком неудобными и тяжелыми.
— Топором, — говорил Овейн, — ты никогда не сможешь отбить удар врага, а оружие, которое не защищает, никуда не годится.
Жрецы саксов здорово отличались от наших святых людей, ибо эти иноземные колдуны обряжались в шкуры животных и натирали волосы коровьим навозом так, что, высыхая, они торчали на голове иглами во все стороны. На наших глазах один из таких жрецов принес в жертву козла, желая выяснить, стоит ли им с нами драться. Сначала жрец сломал заднюю ногу бедному животному, потом ударил его в спину ножом и отпустил бежать окровавленного с волочащейся ногой. Животное, шатаясь, истекая кровью, с душераздирающим криком тащилось вдоль боевой линии саксов, затем повернулось в нашу сторону и замертво рухнуло на траву, что, очевидно, было дурным предзнаменованием, потому что линия вражеских щитов вдруг дрогнула и саксы быстро отступили за недостроенную ограду. В спешке подхватив женщин, детей и рабов, погоняя перед собой стадо свиней и коров, они скрылись за деревьями. Мы посчитали это своей победой, съели козла и снесли их частокол. Однако никакой добычи не оказалось.
Нас уже начал преследовать голод, потому что безмозглые и нетерпеливые ополченцы в первые же несколько дней съели весь запас еды и теперь питались лишь лесными орехами. Без провизии не оставалось ничего другого, как возвращаться назад. Голодные ополченцы, страстно желавшие поскорей оказаться дома, шли впереди, а мы, воины, лениво тащились следом, здорово отставая. Гриффид, возвращавшийся без золота и рабов, был мрачен, хотя, говоря по совести, такая же судьба уготована была любому военному отряду, рыскавшему вслепую по ничейным землям. Но когда мы почти уже вышли к знакомым местам, нам повстречался отряд саксов, возвращавшихся по другой дороге. Они, должно быть, наткнулись на наше ушедшее вперед ополчение, потому что были нагружены захваченным оружием и гнали с собой пленных женщин.
Встреча была неожиданной для обеих сторон. Я находился в хвосте колонны Гриффида и ничего не видел, я лишь услышал шум начавшейся битвы, когда наш авангард вышел из-за деревьев и обнаружил полдюжины саксов, переходивших реку. Наши люди не мешкая ринулись на них. Подоспевшие копьеносцы напали на растерянных саксов с двух сторон. На этот раз не было никакой стены щитов, а просто на самом мелководье затеялась беспорядочная кровавая драка. И вновь, как в тот день, когда я убил своего первого врага в лесах к югу от Инис Видрина, меня обуяла радость битвы. Это было, полагал я, сравнимо лишь с тем чувством, которое испытывала Нимуэ, когда боги посещали ее. «Как будто у тебя вырастают крылья и несут к блаженству», — как-то призналась она. Именно это я и ощущал тем осенним утром. С копьем наперевес я настиг своего первого в этом бою сакса и, видя его налитые страхом глаза, знал, что он уже мертв. Копье молниеносно вонзилось ему в живот, а я выхватил меч Хьюэла, который теперь называл Хьюэлбейн — Возмездие Хьюэла, — и прикончил врага ударом в бок. Затем я вошел в реку и убил еще двоих. Я дико, словно злой дух, вопил на языке саксов, вызывая их приблизиться и найти свою смерть, и на мой призыв вдруг откликнулся огромный воин. Он набросился на меня, размахивая страшным топором. Но его топор был настолько тяжел, что, замахнувшись им, уже нельзя было остановить движение руки, и я, легко увернувшись, уложил громилу на спину прямым ударом, который наверняка порадовал бы Овейна. Только у этого махавшего топором воина я взял три золотых торквеса, четыре броши и нож, украшенный драгоценными камнями. Топор я тоже прихватил, чтобы после сделать из него вожделенные боевые кольца.
Саксы бежали, оставив восемь мертвецов и столько же раненых. Я убил не меньше четырех — подвиг, не оставшийся незамеченным. В этот день я наслаждался уважением моих спутников, но позднее, став старше и мудрее, понял, что лишь глупость молодости могла толкнуть меня на столь рискованный подвиг, ибо туда, куда молодой понесется сломя голову, мудрый отправится ровным шагом. Мы потеряли троих, и одним из них был Ликат, спасший мне жизнь на торфянике. Я выдернул копье из тела первого поверженного мною сакса, прихватил еще два серебряных торквеса у тех, которых убил в реке, а затем спокойно смотрел, как раненые враги один за другим отправляются в Потусторонний мир, где они должны были стать рабами наших умерших бойцов. За деревьями мы обнаружили шестерых пленных бритток — женщин, сопровождавших наших ополченцев на войну и захваченных в плен саксами. Одна из этих женщин обнаружила в прибрежном куманике единственного уцелевшего вражеского воина. Увидев его, она закричала и хотела ударить ножом, но он проворно отполз в реку, где я и схватил его. Это был безбородый юнец, примерно моих лет, он весь дрожал от страха.
— Как тебя зовут? — спросил я, приставив ему к горлу окровавленный наконечник своего копья.
Он так и сидел в воде, не смея шевельнуться.
— Вленка, — ответил сакс, а затем рассказал мне, что попал в Британию всего лишь несколько недель назад, но вразумительно объяснить, откуда он явился, парень не смог, а лишь твердил, что пришел из дома. Его язык чуть отличался от моего, но разница была настолько невелика, что я все понимал. Король его народа, сказал этот сакс, был великим военачальником и звался Кердик. Он сумел взять земли на южном берегу Британии. Кердик, толковал парень, собирался основать новую колонию, а для этого ему нужно было побить Эска, короля саксов, который теперь правил землями Кентиша. И тут я впервые понял, что саксы воюют между собой, прямо как и мы, бритты. Кажется, тот самый Кердик выиграл войну против Эска и теперь сунулся в Думнонию.
Женщина, обнаружившая Вленку, сидела поблизости на корточках и смотрела на него с ненавистью и угрожающе шипела, но остальные женщины заявили, что Вленка не участвовал в изнасиловании пленниц. Гриффид, обрадовавшись, что привезет домой хоть какую-нибудь добычу, даровал Вленке жизнь. Его раздели догола и под охраной женщин отправили на запад в рабство.
Это была последняя наша вылазка в том году, и, хотя мы объявили ее большой победой, она выглядела жалкой по сравнению с подвигами Артура. Он не только изгнал саксов Эллы с севера Гвента, но и сокрушил армию Повиса, а вдобавок ухитрился отрубить закрытую щитом руку короля Горфиддида. Вражеский король спасся, но все равно это была великая победа, и весь Гвент, и вся Думнония гудели от восторженных похвал Артуру. Овейну эти славословия радости не доставляли.
А Линет совсем обезумела. Я принес столько золота и серебра, что она смогла носить зимой бобровую шкуру и взять себе рабыню, девочку из Кернова, которую выкупила из дома Овейна. Девочка работала от рассвета до заката, а по ночам плакала в углу хижины, которую мы теперь называли своим домом. Если бедняжка плакала слишком громко, Линет колотила ее, а когда я пытался заступиться, била и меня. Все мужчины Овейна перебрались из тесных воинских домов Кар Кадарна в уютное поселение в Линдинисе, где за невысоким земляным валом, возведенным еще римлянами, притулилась крытая соломой и выбеленная известкой наша с Линет хижина. Кар Кадарн был в шести милях отсюда, и туда все устремлялись лишь в тех случаях, когда враг подходил слишком близко или в дни больших королевских праздников. Такой повод был у нас зимой, когда Мордреду стукнул год. Тот день совпал и с нежданной бедой, свалившейся на Думнонию. Впрочем, вряд ли это было случайное совпадение — над Мордредом просто тяготело дурное предзнаменование, и его шумное коронование самой судьбой было омрачено трагедией.
Церемония состоялась сразу после праздника Зимнего солнцестояния. Мордреда должны были провозгласить королем, и на это торжество в Кар Кадарне собрались все великие мужи Думнонии. Нимуэ прибыла на день раньше и зашла к нам в хижину, которую Линет по-праздничному украсила остролистом и плющом. Нимуэ перешагнула через порог, разрисованный узорами, охранявшими хижину от пришествия злых духов, затем села у нашего очага и откинула капюшон плаща.
Я улыбнулся, увидев ее золотой глаз.
— Мне он нравится, — сказал я.
— Он пустой, — проговорила она и смущенно постучала по глазу ногтем.
Линет заорала на рабыню, у которой сгорела похлебка из проросших зерен ячменя, и Нимуэ вздрогнула от этого проявления необузданного гнева.
— Ты несчастлив, — сказала она мне.
— Я счастлив, — уперся я, потому что юность не любит признаваться в ошибках.
Нимуэ оглядела неприбранную и почерневшую от дыма хижину и будто сразу все поняла о жизни обитателей.
— Линет не для тебя, — спокойно сказала она, поднимая с выстланного соломой пола половинку яичной скорлупы и с хрустом ее раздавливая, чтобы злой дух не смог укрыться в ней. — Твоя голова, Дерфель, устремляется в облака, а Линет привязана к земле. Она хочет быть богатой, а ты стремишься стать уважаемым. Это несоединимо.
Она пожала плечами, как бы давая понять, что сказанное ею не так уж и важно, и тут же принялась выкладывать новости из Инис Видрина. Мерлин не вернулся, и никто не знал, где он, зато Артур прислал на восстановление Тора деньги, взятые у поверженного короля Горфиддида, а Гвилиддин надзирает за постройкой нового, более величественного замка. Пеллинор жив, как Друидан и Гудован-писец. Норвенна, продолжала Нимуэ, похоронена под алтарем монастырского храма Священного Терновника, где ее теперь чтят как святую.
— Что такое святой? — спросил я.
— Мертвый христианин, — быстро ответила она. — Их всех надо сделать святыми.
— А ты? — продолжал спрашивать я.
— Я жива, — тихо проговорила она.
— Ты счастлива?
— Ты всегда задаешь глупые вопросы, Дерфель. Если бы я хотела быть счастливой, то была бы тут с тобой, выпекала хлеб и следила, чтобы постель твоя была чистой.
— Что делает тебя несчастной?
Она плюнула в огонь, чтобы оградиться от моей глупости.
— Гундлеус жив, — жестко сказала она.
— Пленный и в Кориниуме, — заметил я, будто она и сама не знала, где ее враг.
— Я закляла его имя на камне, — сказала она и сверкнула на меня золотым глазом. — Он обрюхатил меня тогда, но я убила скверный плод при помощи спорыньи. Спорынья — это черный болезненный нарост на ржи, и женщины его используют, когда хотят вытравить из себя нежеланного ребенка. Мерлину спорынья помогала войти в сонное состояние, чтобы вести разговор с богами. Я как-то попробовала этого варева и болела несколько дней.
Линет настояла на том, чтобы показать Нимуэ все свои новые приобретения: таган, котел, сито, драгоценные камни, плащ, тонкую льняную сорочку и помятый серебряный кувшин, на одной стороне которого был изображен голый римский всадник, охотящийся на оленя. Нимуэ терпеливо все осмотрела, не очень искусно притворяясь, будто это ей интересно, а потом попросила меня проводить ее до Кар Кадарна, где она собиралась провести ночь.
— Линет глупа, — сказала мне Нимуэ.
Мы шли вдоль узкой речушки, впадавшей в реку Кэм. Коричневые, хрупкие от мороза листья хрустели под ногами. День был ужасно холодным. Нимуэ хмурилась и от этого казалась еще красивее. Суровость шла ей, и она это знала.
— Ты мужаешь, — сказала она, покосившись на железные воинские кольца на моей левой руке.
Их было уже четыре. На правую я кольца не надевал, чтобы не мешали сжимать меч или копье.
— Удача, — скромно сказал я.
— Нет, не удача. — Она раскрыла левую ладонь, чтобы я мог видеть шрам. — Когда ты бьешься, Дерфель, я дерусь вместе с тобой. Ты собираешься стать великим воином и станешь им.
— Стану?
Она напряглась. Небо, серое, тяжелое, словно плохо отполированный клинок, на западе, у самого горизонта, становилось желтоватым. Деревья по-зимнему чернели, в грязных проплешинах темнела увядшая прошлогодняя трава, дым от костров цеплялся за землю, будто боялся холодного, пустого неба.