— Довольны и благодарны, Самуил Гельб. Мы одобряем это убежище, так остроумно устроенное и хорошо защищенное. Отныне члены совета будут вашими гостями. Вы оказываете уже вторую важную услугу союзу. Благодарим вас обоих.
— Нет, — сказал Юлиус, — я не могу принять похвал, которые заслуживает один Самуил. Я был бы счастлив, если бы присоединился к его плану, и очень ему благодарен за то, что он распорядился моим замком так же, как и я сам распорядился бы им. Но пока он тут орудовал, я отсутствовал, и вся заслуга принадлежит ему одному.
— Оставьте за собой свою долю заслуги, Юлиус Гермелинфельд, — ответил ему один из незнакомцев. — Самуил Гельб не мог бы располагать вашим домом, если бы не был в вас уверен. Поэтому мы вам обоим назначаем одинаковую награду. Юлиус Гермелинфельд, вы, как и Самуил Гельб, отныне становитесь членом союза второй степени.
— О, благодарю! — с гордостью воскликнул Юлиус.
— Теперь мы можем уйти, — сказал главарь.
— Я провожу вас, — сказал Самуил. — Юлиус, подожди меня здесь.
Он проводил трех главарей до одного из верхних выходов, где их ожидали оседланные кони, привязанные к деревьям.
Потом Самуил вернулся к Юлиусу, который принялся с жаром благодарить его.
— Полно! — прервал его Самуил. — Я уже сказал тебе, что немножко занялся геологией — вот и все. Только ты не думай, что эти подземелья истощили кошелек твоего отца. Они стоили не бог весть как дорого. Они уже существовали, их вырыли, должно быть, прежние владельцы замка на случай осады. Вся эта громадная скала просверлена вдоль и поперек словно улей. Кстати, прими добрый совет: никогда не ходи по этим подземельям один, ты в них заблудишься, как капля воды в губке. Кто не знает этих мест так, как я, тот рискует навеки исчезнуть в какой-нибудь западне.
— Теперь я понимаю, — сказал Юлиус, — почему ты мог обещать Христине немедленно явиться на ее зов. У тебя тут где-нибудь есть свое жилье?
— Ну конечно! Я здесь и живу. Хочешь я тебе покажу свои апартаменты?
— Покажи, — сказал Юлиус.
Самуил вышел из залы в коридор и шел по нему, сопровождаемый Юлиусом, около пяти минут. Тут он остановился, открыл дверь. Они поднялись на пятьдесят ступенек вверх и вошли на площадку, разделенную на три части. Одна была жилой комнатой, другая — конюшней, третья — лабораторией.
В комнате была кровать и необходимая мебель. В конюшне лошадь Самуила спокойно жевала сено.
Лаборатория была загромождена ретортами, колбами, книгами, сухими травами. Видно было, что Самуил тут усердно работал. В одном углу стоял скелет. На горне стояли какие-то сосуды…
— Вот мое жилище, — сказал Самуил. Юлиус испытывал какое-то жуткое чувство в этой лаборатории тайных наук.
— Однако, ты давно уже не дышишь свежим воздухом, — сказал Самуил. — А ведь ты знаешь, нужна известная привычка для того, чтобы выносить на своих плечах груз этой горы. Пора отвести тебя наверх. Дай мне только затопить мою печь, чтобы поставить варить некоторые травы, которые я собрал сегодня утром.
Покончив с этим, он сказал:
— Теперь пойдем.
И он повел Юлиуса вверх по лестнице, которая скоро соединилась с той, по которой они спустились. Он сказал ему:
— Заметь и запомни хорошенько эти две двери. Когда ты захочешь меня посетить, ты откроешь ход в своей библиотеке, спустишься на сорок четыре ступеньки и очутишься перед этими двумя дверями. Дверь, которая справа, ведет в круглый зал, а дверь, что слева, ведет ко мне. Вот тебе ключ. У меня есть другой.
Он проводил Юлиуса до самых дверей библиотеки.
— До скорого свидания, — сказал Юлиус, с наслаждением вдыхая свежий воздух.
— Приходи, когда вздумаешь. Ты знаешь дорогу.
Глава тридцать седьмая Любовный напиток
Самуил вернулся в свою лабораторию.
Смесь, которую он поставил на огонь, кипела. Пока она варилась, он взял кусок хлеба и стакан воды и стал есть и пить.
Закусив, он достал пузырек, налил туда микстуру и положил его в карман.
Он посмотрел на часы.
Было три четверти пятого.
— В моем распоряжении еще три часа, — сказал он. Он взял книгу и погрузился в чтение, иногда прерываясь, чтобы сделать заметки.
Время летело, а он ни на минуту не переставал читать и записывать.
Наконец он прервал свое занятие.
— Теперь, — сказал он, — кажется, пора. И опять он вынул часы.
— Половина восьмого. Хорошо.
Он встал, вышел через конюшню и поднялся по отлогому проходу без факела, не ощупывая стен, и так уверенно, как будто бы он шел днем по большой дороге.
Потом он остановился и начал прислушиваться. Убедившись, что все кругом тихо, он отодвинул особенным образом кусок скалы, прикрепленный на петлях, который отошел в сторону, открыв проход. Самуил вышел. Он очутился позади хижины Гретхен, на том самом месте, где так удивились его появлению утром Гретхен и Христина.
Наступила ночь. Гретхен еще не загнала коз.
Он вынул из кармана ключ, открыл дверь и вошел.
Там, в сундуке, лежал кусок хлеба — ужин Гретхен. Самуил взял хлеб, капнул на него три капли из пузырька, который он принес с собой, и положил хлеб на прежнее место.
— Для первого раза, в виде подготовки, достаточно и такой дозы, — прошептал он. — Завтра я приду в это же самое время и удвою порцию.
После этого он вышел и запер за собой дверь.
Но прежде чем снова спуститься в свое подземелье, он обернулся и остановился.
Налево от него стояла хижина Гретхен, направо — замок, слабо обрисовывавшийся в вечернем сумраке. Только окна комнат Христины ярко светились на темном фасаде здания.
— Да! — воскликнул он. — Обе вы находитесь под действием моих чар, и теперь вы в моих руках! Я ворвусь в вашу жизнь, когда мне будет угодно, так же, как теперь вхожу в ваши комнаты. Я настоящий хозяин и этого замка, и этой скалы. Я хочу быть господином и обитательниц замка: и черноволосой Гретхен, суровой и дикой, как ее зеленый лес, и белокурой Христины, нежной и великолепной, как ее высеченный из камня дворец.
Я хочу! Теперь я даже сам не могу отступить! Моя воля стала для меня законом, а для вас неизбежностью. Вы сами виноваты! Зачем до сих пор вы своей мнимой добродетелью старались уязвить и даже как бы поработили мою так называемую порядочность? Зачем ваша ложная слабость презирала, оскорбляла и унижала то, что я называл своей силой, покарай меня бог! И все это длится более года! Возможно ли, чтобы я уступил в этой страшной борьбе между вашей гордостью и моей? Я никого на свете не боюсь, кроме самого себя, могу ли я, из-за каких-то двух подростков, отречься от лучшего чувства: самоуважения?!
Кроме того, ваше поражение необходимо для самой борьбы, в которой я нахожусь, подобно Иакову, с Духом Божьим. Надо, чтобы я сам себе доказал ту истину, что человек господствует над добром и злом, и имеет такую же власть, как само Провидение, и даже наперекор ему, может довести до грехопадения чистейшие души и сокрушить самую твердую силу.
Наконец, разгадка неограниченной власти кроется, быть может, в той самой любви, которую я требую от вас. Оригинальный, гордый ловелас усыпляет ту, которую желает покорить себе. Но я не усыплю тебя, я пробужу тебя к жизни, Гретхен! Сладострастный загадочный маркиз де-Сад преследует идеал предвечного разума в терзании ограниченной материи. Скорбь твоя поможет мне овладеть и телом, и духом твоим, Христина! И увидим тогда, оправдает ли себя алхимия при настойчивом моем желании сделать кое-что!
Да что же это, на самом деле? Я, кажется, стараюсь найти объяснение и причины моим поступкам? Тьфу, пропасть! Я сам себя не узнаю! Черт возьми! Да просто причина тому кроется в моем характере и в непременном желании, quia nominor leo… А! Вот и Гретхен возвращается домой.
Грегхен действительно шла при слабом мерцании звезд и гнала своих коз, она казалась задумчивой, рассеянной, голова ее совсем поникла.
— Эта уже думает обо мне! — сказал про себя Самуил. В то же самое время балконная дверь в замке открылась, и пронзительный взгляд Самуила различил Христину, которая вышла на балкон, облокотилась на перила и подняла свои прекрасные голубые глаза к синему небу.
— А та, вероятно, все думает о боге, — продолжал Самуил, кусая губы. — О! Раньше, чем эти звезды засветят снова, я заставлю ее думать обо мне, думать о человеке, который в одни сутки сумеет переместить население целого города и убить душу.
И он исчез в скале.
Глава тридцать восьмая Сердечные и денежные напасти Трихтера
На следующий день, в десять часов утра, Самуил вошел в гейдельбергскую гостиницу Ворона и осведомился, дома ли Трихтер.
После утвердительного ответа слуги, к которому он обратился с вопросом, он поднялся в комнату своего любимого фукса.
Трихтер выказал большую радость и непомерную гордость по поводу прихода его сеньора. Он даже выронил из рук огромнейшую трубку, которую курил.
Прошел год со времени нашей с ним встречи, за это время приятель Трихтер успел значительно разрумяниться. Его физиономия как будто постаралась сохранить благородный оттенок кожи, получившийся от поглощенного им вина в памятный день дуэли. Его щеки и лоб изображали сплошную маску. Что же касается носа его, то он представлял такое прихотливое сочетание всех цветов радуги, которое можно найти только в описании бессмертным Шекспиром носа его Бардольфа. Подобно этому последнему носу, нос Трихтера светился, как рубин, и, по всей вероятности, позволял своему господину ночью экономить на свечах.
— Мой сеньор пришел ко мне! — вскричал Трихтер. — О! Позволь мне, ради бога, сходить за Фрессванстом!
— А зачем? — удивился Самуил.
— Чтобы поделиться с ним честью, которую оказывает мне твое посещение.
— Невозможно! У меня есть к тебе серьезное дело.
— Тем более! Фрессванст мой закадычный друг-собутыльник, поверенный моих самых задушевных тайн, и я ничего не делаю без его участия.
— Говорят же тебе — нельзя! Мне надо, чтобы мы были одни. Подай мне трубку, станем курить и разговаривать.
— Выбирай любую.
И он указал на огромный ряд трубок висевших вдоль стены в порядке размеров.
Самуил выбрал самую большую, набил ее и закурил. Во время этой процедуры он спросил Трихтера:
— Скажи, пожалуйста, с каких пор у тебя явилась такая привязанность к Фрессвансту?
Со времени нашей дуэли, — отвечал Трихтер. — Я люблю его, как побежденного врага. Он олицетворение моей победы, которая постоянно сопутствует мне, с которой я всюду являюсь рука об руку. К тому же, он, правду сказать, добродушнейшее существо на всем земном шаре. Он вовсе не завидует моим преимуществам перед ним, скорее он злится на Дормагена. Он прямо презирает его из-за того, что Дормаген не дал ему выпить тогда две капли предлагаемого тобою средства. Он говорит, что ты спас мою честь, а Дормаген спас ему только жизнь. Он этого никогда ему не простит. Тебя же он глубоко уважает. Он даже завидует тому, что я твой фукс. Он не пожелал после всего этого оставаться фуксом Дормагена. И так как не мог уже сделаться твоим фуксом, то подружился со мной, и мы стали неразлучными. Теперь мы с ним сделались фуксами-собутыльниками. Мы ведем самый восхитительный образ жизни. Мы проводим целые дни напролет, выражая свое взаимное расположение забавными вызовами друг друга на винные поединки. Кстати, это нам служит и упражнением на случай дуэли.
— Мне кажется, что вы уже наупражнялись в достаточной степени! — сказал Самуил, выпуская клуб дыма.
— О! Это еще что!.. С тех пор мы сделали такие успехи, что ты удивишься. Поверь моему честному слову!
— Я верю твоему сизому носу. Но послушай, такие беспрерывные возлияния порядком истощают ваши кошельки?
— Увы! — жалобно промолвил Трихтер. — В том-то и есть горе, что параллельно с опустошением бутылок идет и опустошение карманов. За три первых месяца мы влезли в неоплатные долги. Но мы теперь уже давно перестали одалживать.
— Каким образом?
— Да потому, что нам нигде уже не верят больше ни на грош. А кроме того, мы теперь устроились так, что можем пить сколько угодно, и это нам не стоит ни единого пфеннига.
— Ого! — отозвался Самуил недоверчиво.
— Тебе это кажется невероятным? Так слушай. Вот тебе наша тактика в двух словах: мы спорим. Так как мы выигрываем все пари, то зрители и платят расходы. Но и этот благородный ресурс может в конце концов иссякнуть. Увы! Мы слишком сильны! Мало кто решается уже тягаться с нами. Нас боятся. Несчастные мы создания! Все поражаются, глядя, как мы пьем. И я заранее предчувствую, что настанет тот печальный день, когда уже не найдется ни единой души, которая бы держала за нас пари. Я просто придумать не могу, как и где мы тогда будем пить?
И Трихтер печально прибавил:
— А мне так необходимо пить!
— Так ты очень любишь вино? — спросил Самуил.
— Не само вино, а то забвение, которое оно несет с собой.
— А что же ты стараешься забыть? Свои долги, что ли?
— Нет, свои поступки, — возразил Трихтер, скорчив отчаянную гримасу. — Ах! Я такая гадина! У меня есть мать, она живет в Страсбурге, мне бы надо работать, чтобы помогать ей. А вместо этого я все время сижу у нее на шее. Подлец я, вот что! Кто должен был кормить ее после смерти отца? Ведь я, правда? Ну а я, мерзавец, подумал про себя, что у меня есть еще дядя, брат моей матери, поручик в армии Наполеона, и вот он-то и кормит ее. А потом, два года тому назад, он был убит. Тогда уж у меня все предлоги были исчерпаны, и я сказал себе: «Ну, теперь, прохвост, наступила уж твоя очередь кормить мать!» Но, к несчастью, дядя оставил нам маленькое наследство. И вот я вместо того, чтобы высылать матери деньги, сам еще стал просить у нее. Я все откладывал свои добрые намерения. Наследство было маленькое и растаяло очень скоро, тем более, что я почти все пропил, так что не осталось ни крошки, ни капли. Вот видишь теперь, какой я отъявленный негодяй! Я говорю тебе все это, чтобы объяснить причину моего беспросыпного пьянства: я пью, чтобы забыться. Я вовсе не желаю, чтобы ты меня считал скотиной, какой-то мерзкой губкой, винным насосом. Я просто-напросто жалкая тварь!
— Однако, — сказал Самуил, — каким же образом ты думаешь выпутаться из всего этого?
— Не знаю, ничего не знаю. Как сумею, так и выпутаюсь. Я готов на все. Ах! Чтобы достать матери кусок хлеба, я готов расстаться с жизнью, если это понадобится, и умру с радостью.
— Ты говоришь это серьезно? — спросил задумчиво Самуил.
— Очень серьезно.
— Это иногда недурно знать, — продолжал Самуил, — я буду помнить твои слова. Но прежде чем дойти до такой крайности, почему ты не обратишься к Наполеону, раз брат твоей матери был убит в то время, когда служил в его армии? Он обладает похвальным качеством всех великих людей, т. е. умеет награждать тех, кто у него служит. Он, может быть, назначил бы твоей матери пенсию, или дал бы какое-нибудь место, чтобы у нее было чем прожить.
Трихтер гордо поднял голову.
— Я немец, разве я могу обращаться с какой бы то ни было просьбой к тирану Германии?
— Ты немец, это прекрасно, но мне помнится, что ты мне говорил, будто твоя мать — француженка?
— Она действительно француженка.
— В таком случае твои мучения совести несколько преувеличены. Мы после поговорим еще об этом. А пока самая настоятельная забота должна состоять в том, чтобы заплатить твои долги.
— Ах, я давно отказался от этой несбыточной мечты!
— Никогда ни от чего не следует отказываться. Как раз по этому поводу я и пришел поговорить с тобой. Который из твоих кредиторов самый свирепый?
— Ты и представить себе не можешь кто? Ведь это не трактирщик, — отвечал Трихтер. — Трактирщики, те уважают меня, берегут, стараются привлечь к себе, как редкого и удивительного питуха, как трудно достижимый идеал, как потребителя вина, достойного всеобщего поклонения. От моих состязаний они имеют колоссальный барыш, кроме того, вполне естественно, что у меня является масса подражателей. Я создал целую школу пьянства. Не говоря уже о том, какой фурор производит в винном погребе одно только мое присутствие, я служу им приманкой, украшением, роскошью! Один антрепренер по устройству танцевальных вечеров предлагал мне платить по тридцати гульденов в неделю с условием, чтобы я позволил ему напечатать в афишах объявление: