Сеньоры собрались в приемной комнате тюрьмы.
Самуил тотчас же обратился к товарищам с речью. На этот раз речь его была кратка, дышала воинственностью, одним словом, напоминала слог Тацита. Он говорил под доносившийся с улицы гул и отдаленный барабанный бой, и ни один из двадцатилетних римских сенаторов не рискнул вставить своего замечания.
«Слушайте! Нам нельзя терять ни минуты. Бьют сбор. Сейчас явятся войска. Значит, надо решать немедленно. Предлагаю вам следующее.
У нас есть много комбинаций: поджог лавки Мюльдорфа, наказание городских толстосумов и т. п. Я не спорю, каждая месть имеет свою прелесть. Но все это вызовет, пожалуй, столкновение с войсками, кровопролитие, потерю дорогих друзей. Не лучше ли достигнуть тех же результатов, но, так сказать, мирным путем?
Чего мы добиваемся? Наказания бюргеров. Ну так есть средство наказать их более чувствительным образом, чем битье стекол да поджег какого-то хлама. Мы можем разорить Гейдельберг в какие-нибудь четверть часа. И для этого нам следует сделать только одно: оставить город.
На чьи средства существует Гейдельберг, если не на наши? Кто кормит портных? Те, которые носят их платья. А сапожников? Кто носит сапоги. А колбасников? Потребитель их товара.
Так отнимем у купцов покупателей, а у профессоров слушателей, и, таким образом, те и другие тотчас же прекратят свое существование. Без нас Гейдельберг, что тело без души, не город, а труп!
А! Купчишка отказался отпустить свой товар студенту? Хорошо же! Отныне все студенты оставят товары купцам. И посмотрим, что выйдет! Один из них не хотел продать одному из нас? Так теперь им не придется уже никому продавать.
Я предлагаю этот поразительный пример, который должен быть занесен на страницу истории бюргерства и впредь послужит правилом для студентов и хорошим уроком филистерам в будущем. Я предлагаю исход университета из Гейдельберга и лишаю город гражданских прав!»
Гром рукоплесканий покрыл последние слова Самуила.
Исход был единогласно одобрен.
Глава сорок первая Змеиная мудрость и львиная сила
Сеньоры пошли в толпу объявить всем принятое решение, которое вызвало повсюду восторженные крики.
Решено было весь этот день посвятить приготовлению к исходу из Гейдельберга, никому не сообщать о своем намерении и в ночь тихо, мирно покинуть город, чтобы, проснувшись, бюргеры были бы поражены изумлением, отчаянием и угрызениями совести.
Когда все угомонились, прибежал запыхавшийся молоденький фукс.
Актуарий, присутствовавший на заседании академического совета и доводившийся ему родственником, тайком сообщил ему вынесенную резолюцию.
Она гласила следующее.
Если студенты не разойдутся, отдать приказ войскам стрелять в толпу и усмирить их силой во что бы то ни стало.
Если же они снова приступят к своим занятиям, то амнистия всем, кроме Самуила, который убил солдата и вообще руководил всеми беспорядками и подстрекал своего любимца, фукса Трихтера, затеять скандал. Обвиняли во всем одного только Самуила. Состоялся приговор об его аресте, и был отправлен отряд, чтобы взять его под стражу.
Все закричали в голос:
— Лучше опять сражение, чем выдать своего короля!
В особенности Трихтер был великолепен в своем негодовании.
— Да! Как же! Позволить тронуть пальцем моего сеньора, того, кто вывел меня на свободу, короля студентов, одним словом, Самуила Гельба? Св… они, а не совет, вот что! Пускай только сунутся!
И он стал впереди Самуила, как бросается собака вперед хозяина, ощетинив шерсть, оскалив зубы и рыча.
Во время этой суматохи Самуил сказал несколько слов студенту, который тотчас же куда-то убежал.
— Готовьтесь к бою! — орала толпа.
— Нет, никакого боя не будет! — сказал Самуил. — Университет достаточно показал свою храбрость. Наши товарищи освобождены, следовательно, честь спасена. Остракизм произнесен. А для приведения в действие нашего решения вы во мне не нуждаетесь.
— Так неужели ты хочешь, чтобы мы допустили арестовать тебя? — спросил испуганно Трихтер.
— О! — усмехнулся Самуил. — Будь покоен, это им не удастся! Я и один сумею вырваться из их когтей. Итак, значит, решено: завтра утром Гейдельберг будет не в Гейдельберге, а там, где буду я. Что же касается формальностей переселения, Трихтеру все это прекрасно известно, а я отправлюсь приготовлять жилища на нашем Авентинском холме. Придя туда, вы найдете университетское знамя уже водруженным.
— Где же это? — раздались голоса.
— В Ландеке! — ответил Самуил. И толпа заволновалась и загудела:
— В Ландек! Идем в Ландек! Что такое Ландек? Ничего! Ландека еще нет, а придем мы, так будет Ландек! Ура! Да здравствует Ландек!
— Все это хорошо, — заметил Самуил, — но посторонитесь-ка. Мне ведут коня. Студент, с которым он о чем-то шептался, ехал верхом. Он спешился, а Самуил сел на коня.
— Дайте сюда знамя! — скомандовал он.
Ему подали знамя, свернув его. Самуил прикрепил его к седлу, взял пару пистолетов, саблю и сказал:
— До свидания в Ландеке!
И, пришпорив коня, он помчался галопом.
На первом перекрестке он встретил небольшой отряд полицейских. Один из них, очевидно, узнал его, так как раздалось какое-то восклицание, а затем мимо него просвистели пули. Таких вещей Самуил никогда не спускал: он обернулся и, не останавливаясь, выстрелил два раза.
Но полицейские агенты шли пешком, поэтому Самуил в несколько скачков коня очутился вне их досягаемости. Затем, проехав по пустым улицам, он выехал на большую дорогу.
И хорошо он сделал, что поспешил, так как тотчас же после его отъезда явились войска.
В одну минуту студентов окружили. Двадцать полицейских агентов в сопровождении батальона солдат выступили вперед и один из них торжественным тоном потребовал выдачи Самуила Гельба. При этом условии — амнистия всем остальным.
Студенты не выказали никакого сопротивления и ограничились ответом: «Ищите его.»
Начались поиски. Они продолжались уже минут десять, как вдруг поступил приказ академического совета. Один из полицейских, которого чуть было не сшиб с ног Самуил, донес, что Самуил уехал из города. Совет счел себя удовлетворенным его отъездом и требовал только одного: чтобы студенты разошлись без скандала.
Требование было исполнено. Группы стали редеть, и студенты разошлись по квартирам.
Совет очень удивился и обрадовался столь быстрому успокоению. Остальное время дня только укрепило эти чувства удивления и радости. Ни одной стычки, ни одной ссоры, ни одной угрозы. Казалось, студенты окончательно позабыли об утренних происшествиях.
Настала ночь. Гордые бюргеры легли спать. В десять часов, по обыкновению, весь город спал сладким сном.
Но если бы кто-нибудь проснулся, то увидел бы странное зрелище.
Глава сорок вторая Проклятие и переселение
В полночь стали таинственно отворяться, одна за другой, двери в гостиницах, где жили студенты. Студенты выходили по одиночке, по двое и по трое, большей частью они шли пешком, иные верхом, иные в экипажах, и все они направились в темноте к университетской площади. Заметив по дороге фонарь, они осторожно снимали его со столба.
На университетской площади толпа все увеличивалась. Движущиеся человеческие фигуры подходили друг к другу, здоровались и переговаривались шепотом. Больше всего мелькала фигура нашего приятеля Трихтера с огромной трубкой в зубах и под руку с молоденькой девушкой.
О, непостоянство, твое имя — женщина! Девушка эта была Шарлотта, та самая Шарлотта, которая когда-то была возлюбленной Франца Риттера. Победитель Трихтер отнял не только фукса у Дормагена, но и любовницу у Риттера. Он воспользовался размолвкой, происшедшей между ревнивым Риттером и кокеткой Лоттой и в один прекрасный день занял место Франца.
В два часа ночи Трихтер подошел к одной группе:
— Факелы! — распорядился он.
И сразу зажглось двадцать факелов.
Трихтер взял один из них и начал свирепо размахивать им в воздухе, он попросил всех смолкнуть и внимательно выслушать его, и, обратив лицо к городу, произнес торжественным голосом следующее проклятие, достойное древних лириков:
«Трижды проклятый город!
Так как твои портные дошли до того, что не понимают той чести, которой они удостаиваются, когда сшитому ими платью выпадает счастье облекать грациозные формы студентов.
Так как твои сапожники не довольствуются тем, что кожа их обуви обрисовывает наши благородные ноги.
Так как твои колбасники мечтают для своих свиней об иной доле, чем образование в наших венах той благородной крови, которая служит источником наших благородных мыслей.
Так как вместо того, чтобы платить нам за все это, они желают, чтобы мы сами еще им платили.
То пусть платья их, сапоги, колбасный товар, — все это останется в их собственное пользование! Пусть их скаредность послужит им разорением!
Сукна их обратятся в саван для их счастья. В поисках сбыта для своих товаров они сами принуждены будут истрепать все то количество сапог, которое шло на нас, да еще и жены их будут носить сапоги. Их несъеденные колбасы протухнут, сгниют и сделаются источником чумы.
Плачьте, филистеры, буржуи, купцы! Отныне у вас не будет ни денег, ни радости. Вы больше не будете иметь удовольствия видеть нас проходящими мимо ваших окон, радостных, одетых в разноцветные костюмы, с веселым видом поющих: виваллера! Ночью вы не будете просыпаться от удара булыжников, бросаемых нами в ваши окна. Мы не будем больше целоваться с вашими дочками. Плачьте, буржуи!
Особенно вы, неблагодарные трактирщики, мы унесем с собой всю надежду ваших кошельков. Вы издохнете от голода, благодаря чрезмерному скоплению съестных припасов и лопнете от жажды: мы не станем пить вашего вина!»
С этими словами Трихтер быстро перевернул свой факел и ткнул его в землю, сказав:
«Вместе со светом этого факела я погашаю и жизнь Гейдельберга!»
Остальные девятнадцать студентов, держащие факелы, сделали то же самое и повторили за ним:
«Вместе со светом этого факела я погашаю и жизнь Гейдельберга!»
Наступил мрак.
Погашение факелов послужило сигналом к выступлению. Толпа двинулась и вскоре очутилась на дороге, ведущей к Неккарштейнаху.
Восходящее солнце осветило удивленными лучами эту странную толпу. То было какое-то смешение мужчин, собак, рапир, трубок, топоров, женщин, лошадей и экипажей. Бледнолицые, сонные, растрепанные студенты уносили с собой самые дорогие и необходимые предметы: бутылки с водкой, узелок белья. Не было только книг.
Это было не то эмиграцией, не то переселением.
Но как ни таинственно было организовано бегство, все же оно не скрылось от наблюдательности слуг гостиниц и некоторых встававших рано торговцев. Результатом чего в хвосте шествия обнаружилось появление целой вереницы ручных тележек, переполненных хлебом, мясом, винами и различного рода провизией. Трихтер, шедший впереди всех, обернулся, узнал знакомого содержателя питейного дома и сдержал улыбку удовольствия.
— Вот так маркитанты! — сказал он самым небрежным тоном.
Но, минуту спустя, он уже оставил, неизвестно под каким предлогом иноходца, на которого уселась Шарлотта, пропустил мимо себя всю толпу, подошел к трактирщику, велел налить себе стакан водки, опрокинул его и пустился догонять свою возлюбленную.
В Неккарштейнахе остановились немного отдохнуть. Дорога подвела животы студентам, и съестных припасов из Гейдельберга, ввиду настоятельной потребности их поглощения, хватило им только заморить червячка. А у трактирщиков в Неккарштейнахе было съедено все до последнего цыпленка и выпито все до последней бутылки.
Подкрепившись таким образом, студенты продолжали путь.
Они шли еще часа четыре с лишним, затем подошли к перекрестку.
— Вот так штука! — сказал Трихтер. — Дорога-то разветвляется. Куда теперь идти, направо или налево? Я стою в недоумении, как Буриданов осел перед стогом сена и водой.
В эту минуту вдали послышался конский топот. На дороге снова показалось быстро приближающееся облако пыли, а через секунду можно было различить и всадника: то был Самуил.
— Виват! — заревела толпа.
— Куда теперь идти? — спросил Трихтер.
— Следуйте за мной, — сказал Самуил.
Глава сорок третья Тайны одной ночи и одной души
Что же делал Самуил со времени своего отъезда из Гейдельберга?
Накануне вечером он вернулся в Ландек к семи часам, так что не прошло и полных суток с того момента, когда он выехал из Ландека.
Он имел еще время зайти в хижину Гретхен.
Пять минут спустя после выхода его из хижины Гретхен, пригнала домой стадо коз. Сегодня она вернулась раньше обыкновенного, не дожидаясь наступления ночи. Она ощущала с самого утра какое-то необъяснимое недомогание, вследствие которого она лишилась сна и аппетита. В продолжение всего дня ее трепала лихорадка. Она чувствовала себя и возбужденной, и разбитой.
Подоив и убрав коз, она вошла в хижину, но скоро опять вышла на воздух: она нигде не могла найти себе места.
Эта знойная июльская ночь дышала томительной истомой, чувствовалась несносная духота, не было ни малейшего ветерка. Только слышалось немолчное стрекотание кузнечиков, раздававшееся изо всех щелей растрескавшейся земли. Гретхен ощущала какую-то странную сухость во рту: внутри у нее все жгло, но ей не хотелось пить, она была страшно утомлена и изнурена, но ей не хотелось спать.
Во всей природе была разлита какая-то таинственная, сладострастная нега. В гнездах постепенно смолкало любовное чирикание птиц. Голова кружилась от одуряющего аромата трав. Сквозь прозрачную дымку воздуха виднелась мягкая небесная синева.
Гретхен хотела пойти домой и не могла тронуться с места, она сидела на траве, как околдованная, охватив руками колени, ничего не видя, ни о чем не думая, вперив неподвижный взор в звездную даль. Она страшно страдала и сама не знала причину тому. Ей хотелось рыдать, ей казалось, что рыдания облегчат ее муки, она пробовала заплакать, но слез не было. Наконец, после отчаянных усилий, она почувствовала, что слеза увлажнила ее сухие, воспаленные глаза.
Удивительнее всего казалось ей то, что она не в состоянии была отогнать от себя назойливые воспоминания о Готтлобе, об этом молодом пахаре, который сватал ее прошлый год. Почему ей было и сладко, и больно думать теперь о нем, когда она до сих пор была к нему совершенно равнодушна?
Почти месяц тому назад Готтлоб, встретив однажды Гретхен, робко спросил ее, не наскучило ли ей одиночество и не изменила ли она своих взглядов на замужество. Но она ответила ему, что теперь свобода ей кажется еще милее.
Тогда Готтлоб сообщил ей, что его родители все уговаривают его жениться на девушке из одной с ним деревни, Розе. Гретхен выслушала эту новость совершенно равнодушно, не ощущая никакой ревности. Она даже искренне советовала Готтлобу исполнить желание его родителей, причем ей и в голову не приходило, что женитьба Готтлоба могла уязвить ее самолюбие. Напротив, она была бы очень рада видеть, что этот честный парень утешился с другой и живет с ней в счастье и довольстве.
И после этой встречи с ним, она не иначе, как с радостным чувством, думала о возможной женитьбе Готтлоба.
Почему же сегодня ее охватывает какое-то горестное сожаление при мысли о Готтлобе? Почему она не может без содрогания представить себе Готтлоба в объятиях другой женщины? Почему, наконец, она не в состоянии отогнать от себя неотвязчивую мысль о Готтлобе, которая всюду преследует ее, как назойливая муха?
Почему сегодня она не повела своих коз на обычное место — к скалам или в чащу, а все старалась пасти их на опушке леса или в долине? Там у Готтлоба были участки земли. Почему она бродила целый день около этих участков и, не встретив Готтлоба ни разу, почувствовала какую-то смутную тоску? Почему?