Вероятно, она слишком сильно ударилась коленями о дубовый паркет, так как ей показалось, что у нее что-то оборвалось внутри, и она почувствовала какую-то внутреннюю дрожь.
— Неужели начинается? — промелькнуло в ее уме, и она смертельно побледнела. — Ничего нет невероятного: идет уже восьмой месяц.
В то время как она, дрожа всем телом, старалась встать на ноги, в комнату вошел барон, который поспешил приехать, получив от доктора извещение об опасном положении ребенка.
В руках у него было письмо.
— Вы опоздали, батюшка, — сказала Христина, указывая рукою на ребенка. — Он только что скончался.
— Но я несу тебе утешение, дорогая моя дочь: Юлиус едет домой!
Христина быстро вскочила на ноги.
— Юлиус! — воскликнула она и стала бледнее трупика ребенка.
— Вот, прочти, — сказал барон. И он подал ей письмо.
Юлиус писал, что дядя Фритц скончался. После похорон он немедленно выезжает. В Ландек он прибудет 15 мая. Было 13 мая.
— Какое совпадение! — успела проговорить Христина. И упала навзничь.
Глава шестьдесят пятая Наполеон и Германия
В то время, как все эти страхи и мучения волновали сердце женщины, в Европе происходили крупные события, имевшие мировое значение.
Наполеон после долгих колебаний собрал огромную армию и объявил войну России. 9 мая он выступил из Парижа, чтобы начать достопамятную войну 1812 года, и в то самое время, когда Христина с отчаянием спрашивала себя, что сделает теперь с ней судьба, пораженный мир ожидал, как будет решать Наполеон судьбу целых государств.
11 мая император прибыл в Майнц, где 12-го он производил смотр войскам, осмотрел укрепления и принимал великого герцога Гессен-Дармштадского.
В ночь с 12 на 13-е состоялся совет Тугендбунда в потайном зале двойного замка.
На этот раз присутствовали те семеро, которые были на первом собрании.
Они были все в масках, хотя никого, кроме них, в зале не было.
Как только они уселись вокруг стола, председатель обратился к собранию с речью:
— Друзья и братья, — сказал он. — Я приступаю к делу без всяких предисловий, так как время не ждет. Вы сами видите, что все, как назло, идет наперекор нам. Мы ожидали того дня, когда Наполеон снова начнет войну, рассчитывая на то, что наши принцы не пропустят такого удобного случая, чтобы отрешиться от всяких дрязг и ссор и вонзить шпагу в грудь врага. И вдруг оказывается, что мобилизацию армий, которую мы все считали за сигнал к поголовному восстанию, Наполеон объявил в чудовищных, неслыханных размерах, и немецкие принцы идут не против него, а заодно с ним. Поражение под Ваграмом, Йеною и Мадридом увеличивают собой численность победителей, объявляющих поход на Россию. Наполеон захотел, чтобы наши короли воздавали ему почести по пути его следования, и, разумеется, ни один из них не преминет исполнить этот приказ. Таким образом, явившись в Дрезден, он составит себе двор из коронованных особ. Саксония, Вюртемберг, Австрия, Пруссия, Бавария и Неаполь наперебой будут оспаривать друг у друга честь стать в ряды покорной и блестящей его свиты. Вот до какого унижения мы дошли! Это касается королей. Теперь посмотрим, что делается с народом.
И, обратясь к одному из семи присутствовавших, перед которым лежала куча писем, он прибавил:
— Прочтите донесения.
Тот, к кому обращались эти слова, развернул первое письмо и прочел следующее:
Майнц
«Наполеон был встречен народом с восторгом. Все жители наперебой предлагали свои помещения на постой его войск. Все братаются. Народ и войска в каком-то опьянении. Проявляется какое-то всеобщее поклонение. Императора все считают богом».
— Но ведь это только та часть Германии, которая граничит с Францией. Посмотрим, что делается дальше.
Читавший открыл вторую депешу и прочел:
Вюрцбург
«Из всех деревень и городов стекается народ, узнав, что, Наполеон должен пройти здесь 13-го вечером: все жаждут его видеть. В честь его сооружены триумфальные арки из цветов. При встрече его будет играть оркестр военной музыки, и уже с сегодняшнего дня толпа, слушающая репетиции, заранее аплодирует, когда исполняют французские молитвы. Готовится общее празднество. Плошки страшно повысились в цене. Весь город будет иллюминирован».
— Вюрцбург, — сказал председатель, — еще не центр Германии. Что скажет Дрезден, сердце Германии? Посмотрим, как оно бьется.
Чтец взял третье донесение.
«Король и королева Саксонии готовятся выехать встретить императора Наполеона. Город также занят этими приготовлениями. Все городское население, к которому примкнули и жители соседних сел и деревень на двадцать миль в окружности, выйдет навстречу великому человеку. Здесь прямо целое полчище принцев и королей, целый базар тронов и корон. Народ ликует, энтузиазм полный. Наполеон будет оглушен криками восторга. В театре готовится к постановке соответствующая событию пьеса, которая обоготворяет Наполеона. Король читал ее в рукописи и пожаловал автору орден. Театр будет переполнен.»
— Довольно! — прервал чтеца президент. — Отвернем взоры от подобного унижения нашей родины. Вот каким образом Германия принимает своего господина! Она лижет ноги тому, кто наступает пятою на ее лицо. Этот человек отправляется на войну с такой помпой, с какой победители только возвращаются с войны: он заранее торжествует победу, до того все уверены в ней!
Председатель прибавил не без гордости:
— Но остаемся еще мы. Существует еще Союз Добродетели.
Он обратился к другому лицу из семерых.
— Скажи нам, в каком положении находится Тугендбунд?
— Увы! — прозвучал ответ. — Со всех сторон происходит страшная деморализация нашей партии. Этот повсеместный народный восторг, сопровождающий победителя на каждом шагу, кажется ей подтверждением всеобщей веры в то, что Наполеон — избранник божий, и что само провидение возвеличило его перед целым миром. Суеверие это овладевает умами. Многие прислали извещение о своем уходе из Союза. Почти все верят в то, что сам бог руководит действиями Наполеона, и что грешно даже и сражаться против него.
— Остальное само собой понятно, — возразил глава. — Значит, повсюду царит подлость, слабость, желание выслужиться. Нет ни одной души, которая бы решилась мстить за унижение своего человеческого достоинства, ц которая бы гордо держала голову, не обращая внимания на общее преклонение перед ним. Все раболепствуют. Звук шпор какого-то прохожего пугает до смерти этих гордых храбрецов, которые от страха бросаются наземь лицом и позволяют давить себя без малейшего жалобного стона. Ах, неужели Германия действительно дошла до этого? Неужели придется отказаться от независимости? Неужели перестать действовать и сказать: — Раз вы хотите быть рабами, так и будьте рабами! Разве не найдется человека, который бы решился восстать за общее правое дело? Неужели во всем мире нет такого человека?
В то время как председатель говорил эти слова, над его креслом раздался слабый звук колокольчика.
— Что это такое? — спросил один из семерых.
— Это наш гость, Самуил Гельб, — ответил глава. — Он просил позволения войти.
— Пусть войдет! — сказали все в один голос. — У него, может быть, есть для нас лучшая новость.
Председатель позвонил в колокольчик.
— Я как раз говорил о нужном нам человеке, — сказал он. — Кто знает, может быть, бог услышал мое желание? Самуил надежный и испытанный боец, может быть, он-то и есть тот самый человек, который спасет нашу родину и свободу.
Глава шестьдесят шестая Самуил желает подражать России
Минуту спустя в потайную комнату совета Союза вошел Самуил.
Он отдал собранию глубокий поклон и стал ожидать, чтобы председатель обратился к нему с вопросом.
— Самуил Гельб, имеете ли вы что-либо сообщить нам? — спросил глава.
— Имею, — ответил Самуил.
— Говорите. Что вы узнали, и что можете сделать?
— Что я узнал? — переспросил Самуил. — А узнал я, что Наполеон вступил в пределы Германии, и что в то время, как мы разговариваем здесь, он находится в нескольких милях отсюда. Я узнал, что вместе с ним двигается армия в 420 000 человек, а при ней шесть военных обозов, 11 000 подвод со съестными припасами, 1372 пушки, не считая 60 000 австрийцев, пруссаков и испанцев. Я узнал, что, в свою очередь, император Александр имел возможность вооружить 300 000 человек, разделив их на три армии: восточную, под началом Барклая де Толли, западную, под началом Багратиона, и резервную, под началом Тормасова. В помощь этим трем армиям формируется еще два корпуса и огромное количество саперных рот. Одним словом, предполагается невиданное доселе столкновение целых государств и народов. Вы еще спрашиваете, что я могу сделать? Я могу сделать то, что все это ужасное движение остановится в мгновение ока подобно тому, как если бы я заставил под пальцем лопнуть мыльный пузырь.
— Неужели? — удивился председатель. — А каким же это образом? Говорите.
Шепот удивления и недоверия пробежал в этом бесстрастном и надменном собрании.
— Так вас это удивляет? — заметил Самуил. — Вы никак не можете представить себе, чтобы какой-нибудь скромный, второстепенный член союза сделал такое чудо? Однако, если я все-таки сделаю чудо, то поверите ли вы тогда в мои способности, и заслужу ли я тогда первое место в вашем союзе?
— Сначала сделай то, о чем говоришь, — ответил глава, — а потом и проси, что хочешь.
— А вы вспомните тогда свое обещание?
— Клянусь. Но объясни же нам, что ты задумал сделать. Каковы твои средства? Будешь ли ты Брутом? Или, может быть, ты нашел кинжал Фридриха Стапса под его кровавым эшафотом?
— Для вящей неудачи? И еще для того, чтобы усилить общее мнение, что тирану покровительствует само провидение? Нет, господа. Нет, я вовсе не намерен протискиваться в толпу, к самому сердцу Наполеона, чтобы меня растерзала его гвардия, чтобы добрый немецкий народ, который я желаю освободить, убил меня в награду за мое рвение. Нет, Наполеон умрет, а я буду жить. Я поражу его отсюда, не покидая даже этой горы, где мы собрались, поражу его издали и сверху, как Юпитер.
— Что ты этим хочешь сказать? Объяснись.
— Час не настал еще. Вам известно мое намерение, а до средств, которые я употребляю, вам нет дела.
— Что? Вы глумитесь что ли, сударь? — строго спросил глава.
— Самое большее — это то, что я не доверяю вам, — сказал Самуил. — Разумеется, все вы, слушающие меня, высокопоставленные и власть имущие лица, выше всякого подозрения и преступности. Однако, спасти жизнь такому лицу, как Наполеон, соблазнительно для всякого, я бы сказал, пожалуй, и для самого господа бога, если бы только верил в бога. Итак, я повинуюсь исключительно внушениям самой обыкновенной предосторожности, когда я вас прошу оставить мои планы при мне до тех пор, пока будет уже невозможно помешать их исполнению.
— Так к чему же тогда какие-то полунамеки? — спросил председатель.
— А к тому, чтобы заранее знать, будете ли вы за это благодарны мне. Ведь и вы могли бы, если бы захотели, стать, подобно принцам и народу Германии, спутниками этого солнца и выдать или наказать своего освободителя. А затем вам все равно придется собраться и завтра, чтобы, смотря по обстоятельствам, обсудить дальнейший план действий. Слушайте: сейчас два часа ночи, теперь именно Наполеон оставил Майнц и направляется к Вюрцбургу. Завтра в десять часов утра он остановится в Ашафенбурге, чтобы закусить. Ашафенбург недалеко отсюда, в нескольких милях. Не разъезжайтесь в эту ночь, а завтра в десять часов соберитесь опять в этом зале. Вот тогда я и скажу вам, что я сделаю. А потом мы будем ждать результатов.
— А когда же мы узнаем их? — спросил председатель.
— В два часа, — сказал Самуил. — Один из наших, разъезжающий по Неккару, явится сюда и принесет вам известие о том, что Самуил Гельб сделал то, чего не решилось сделать даже ваше хваленое провидение.
— Хорошо, — сказал председатель. — Мы соберемся здесь в десять часов и будем ждать.
Глава шестьдесят седьмая В тисках скорби
В эту же самую ночь, в нескольких шагах от собрания семерых, Гретхен, спавшая в своей хижине, услышала вдруг, как кто-то настойчиво стучал снаружи в дверь и звал ее.
— Кто там? Это вы, сударыня? — спросила она.
— Я, — послышался голос Христины. Гретхен бросилась открывать дверь.
Вошла Христина, полуодетая, с растрепанными волосами, с блуждающим взором, точно сумасшедшая.
— Что такое случилось еще, сударыня? — спросила Гретхен. — Как это вы ночью ушли из своей комнаты и из замка?
— Я не знаю, — сказала сперва Христина каким-то странным голосом. — Ах, да! Постой. Я помню. Я убежала оттуда. Меня никто не видел. Представь себе, барон Гермелинфельд там. Я упала навзничь. И вдруг у меня начались схватки. Первые родовые схватки. Гретхен, Гретхен! Я сейчас рожу.
— Неужели! — вскричала с испугом и с радостью Гретхен. — Да ведь теперь еще не время! О! В таком случае ваш ребенок, наверное, от господина Эбербаха!
— Нет, Гретхен, я прекрасно знаю, что ребенок не его. Ах! Если бы я могла ошибиться! Тогда я обманула бы и других. Но нет! Лгать всю жизнь! Нет, лучше умереть! Гретхен, Вильгельм умер… Юлиус едет… я тут же свалилась… и все эти несчастия ускорили… О! Как я страдаю! Умереть!
Она говорила все это бессвязно, как помешанная, хватая за руки не менее взволнованную Гретхен.
— Что теперь делать? — говорила Гретхен. — Ах! Я побегу сейчас за доктором.
И она сделала шаг к двери. Христина бросилась за ней и схватила ее за руку.
— Куда ты, не уходи! Ведь я убежала сюда не для того, чтобы жить, а для того, чтобы умереть, чтобы скрыться в недрах земли, чтобы броситься куда-нибудь в пропасть. Меня мертвую Юлиус будет любить, уважать и оплакивать. Жизнь! Да на что она мне теперь, эта жизнь? Мне нужно сохранить тайну! Постарайся понять то, о чем я говорю. Я не знаю, что происходит с моим рассудком. Я схожу с ума. Но, ради бога, никому ни слова! Сохрани тайну во что бы то ни стало!
— Сохранить тайну, во что бы то ни стало! — повторяла за ней Гретхен, окончательно теряя голову.
Физическая боль, соединенная с нравственными терзаниями, доконала Христину. Она легла на постель Гретхен. Она пролежала так некоторое время, испытывая невероятные боли и терзаемая галлюцинациями, но с одной неотступной мыслью о том, что она должна скрыть от всех свое несчастье и позор. Она впилась зубами в свой платок, чтоб заглушить крик от боли.
Гретхен, рыдая, суетилась около нее, не будучи в состоянии ей помочь, дрожа от страха и отчаяния.
В минуту передышки Христина позвала ее.
— Гретхен, поклянись, что ты исполнишь мою просьбу.
— Клянусь, дорогая госпожа.
— Никому, что бы ни случилось, ни барону, ни моему Юлиусу, ни даже тому чудовищу ты не откроешь моей тайны.
— Никому.
— Если ребенок родится живым, ты снесешь его к этому Самуилу, но так, чтобы никто этого не знал, не видел и не подозревал даже.
— Так и следует! — вскричала Гретхен с какой-то угрожающей радостью. — Швырнем обратно демону его отродье.
— Да! Но ведь это все-таки мое дитя, мое единственное пролепетала Христина, корчась от новой схватки. — Ох, я думаю, несчастное создание умрет. Господи, пошли и мне тоже смерть! Гретхен, если ребенок будет мертвый, ты похорони его, слышишь, сама зарой, ночью, в лесу. Ты клянешься, что сделаешь это?
— Клянусь!
— И меня тоже схорони, Гретхен. Чтобы никто не знал!.. О, мой Юлиус, прости! Я так любила тебя… Умереть, не повидавшись с тобой!.. Гретхен, никому ни слова, сохрани тайну во что бы то ни стало!
Тут с ней случился обморок.
— Ни слова никому, да, знаю, слышу, — говорила Гретхен.
— Ни слова никому! Ни под каким видом! Никому ни слова!