По мере того как мы продвигались, стоны замирали, а в ту минуту, когда мы подошли к краю могилы, совсем замерли.
Мы встряхнули наши факелы и осветили огромную яму – среди костей, на слое извести и земли, которыми их засыпали, барахталось что-то безобразное. Это что-то походило на человека.
– Что с вами и что вам надо? – спросил я у этой тени.
– Увы! – прошептала тень. – Я тот несчастный рабочий, который дал пощечину Генриху IV.
– Но как ты сюда попал? – спросил я.
– Вытащите меня сначала, господин Ленуар, потому что я умираю, а затем все узнаете.
С того момента, когда сторож мертвецов убедился, что имеет дело с живым, овладевший им было ужас исчез; он уже приготовил лестницу, валявшуюся на траве кладбища, и ждал моего приказания.
Я велел спустить лестницу в яму и предложил рабочему вылезти. Он дотащился до лестницы, но когда хотел взобраться на ступеньки, то обнаружил, что у него сломаны рука и нога.
Мы бросили ему веревку с глухой петлей – он завязал веревку под мышками. Другой конец веревки остался у меня; сторож спустился на несколько ступенек, и благодаря двойной опоре нам удалось вызволить живого из общества мертвецов.
Едва мы вытащили его из ямы, как он потерял сознание. Мы поднесли его к костру, положили на солому, и я послал сторожа за хирургом.
Раньше, чем пострадавший пришел в себя, сторож явился с доктором. Пострадавший же открыл глаза только во время операции. Когда перевязка окончилась, я поблагодарил хирурга, и так как мне хотелось узнать, по какой странной случайности рабочий очутился в королевской могиле, то я отослал сторожа. Тот с радостью отправился спать после треволнений этой ночи, а я остался наедине с рабочим. Я присел на камень подле соломы, на которой он лежал. Дрожащее пламя костра слабо освещало ту часть церкви, в которой мы находились, а все остальное погружено было в глубокий мрак, тем более что наша сторона была ярко освещена.
Я начал расспрашивать пострадавшего, и вот что он мне рассказал. Когда я прогнал его, он не особенно огорчился. У него были деньги в кармане, и он знал, что до поры до времени не будет ни в чем нуждаться. И он отправился в кабак.
Там он стал распивать бутылочку, но при третьем стакане вошел хозяин.
– Ты уже кончил? – спросил он.
– А что?
– Я слышал, что ты дал пощечину Генриху IV.
– Да, это я! – дерзко сказал рабочий. – Что из того?
– Что из того? А то, что я не хочу поить у себя такого мерзкого негодяя, как ты. Не хочу, чтобы он накликал проклятие на мой дом.
– На твой дом? Твой дом – дом для всех; и раз я плачу, я у себя.
– Да, но ты не заплатишь!
– Это почему?
– Потому, что я не возьму твоих денег! А так как ты не заплатишь, то ты уже не у себя, а у меня. А если ты у меня, то я имею право вышвырнуть тебя за дверь.
– Да, если ты сильнее меня.
– Если я не сильнее тебя, я позову своих молодцов.
– Позови – тогда посмотрим!
Кабатчик позвал. Прибежали молодцы с палками в руках, и рабочему пришлось уйти, хотя он не прочь был протестовать.
Он бродил некоторое время по городу, а в час обеда зашел в трактир, где обычно обедали рабочие. Он съел суп, когда вошли рабочие, закончившие дневную работу. Увидев его, они остановились у двери, позвали хозяина и объявили ему, что, если этот человек останется у него обедать, они все от первого до последнего уйдут.
Трактирщик спросил, что сделал этот человек, чем заслужил такое всеобщее осуждение.
Ему рассказали, что это тот самый человек, который дал пощечину Генриху IV.
– Если так, то убирайся отсюда! – сказал трактирщик, подойдя к рабочему. – И пусть все, что ты съел, станет для тебя отравой!
Сопротивление было бесполезно, и прoклятый рабочий, пригрозив своим товарищам, ушел. Они его не тронули, но не из-за того, что боялись его угроз, а из-за чувства отвращения к нему. Со злобой в душе он пробродил часть вечера по улицам Сен-Дени, проклиная всех и вся и богохульствуя. В десять часов он отправился на свою квартиру.
Против обыкновения, двери дома оказались заперты. Он постучался. У окна появился привратник. Так как ночь была темная, он не мог узнать стучавшего.
– Кто ты? – спросил он.
Рабочий назвал себя.
– А! – сказал привратник. – Это ты дал пощечину Генриху IV? Подожди!
– Что такое? Чего мне ждать? – нетерпеливо вопрошал рабочий.
В это время к его ногам полетел узел.
– Что это такое? – опять спросил он.
– Твое имущество.
– Как мое имущество?
– Да, иди спать куда хочешь. Я не желаю, чтобы мой дом обрушился мне на голову.
Взбешенный рабочий схватил камень и швырнул им в дверь.
– Подожди же, – сказал привратник, – я разбужу твоих товарищей, и мы тогда посмотрим.
Рабочий понял, что и тут он хорошего не дождется. Он ушел и, увидев в ста шагах открытую дверь, вошел под навес.
Под навесом лежала солома; он лег на нее и заснул. Без четверти двенадцать ему показалось, что кто-то тронул его за плечо. Он проснулся и увидел женщину в белом, которая делала ему знак следовать за ней.
Он принял ее за одну из тех несчастных, которые всегда готовы предложить убежище и себя в придачу тем, у кого есть чем заплатить, а так как уплатить за кров и наслаждение у него было чем и он предпочитал провести ночь в кровати, чем валяться на соломе, то он встал и пошел за женщиной. Некоторое время женщина держалась домов по левой стороне Большой улицы, затем перешла через улицу, повернула в переулок направо, продолжая делать знаки рабочему следовать за ней.
Привыкший к таким ночным похождениям и хорошо знавший переулки, в которых, по обыкновению, живут женщины этого сорта, рабочий беспрекословно вошел за ней в переулок.
Переулок упирался в поле. Рабочий подумал, что женщина живет в уединенном доме, и по-прежнему следовал за ней. Через сто шагов они перебрались через пролом в стене. Вдруг он поднял глаза и увидел перед собою старое аббатство Сен-Дени, исполинскую колокольню и окна церкви, слабо освещенные пламенем костра, возле которого бодрствовал сторож.
Он поискал глазами женщину, но она исчезла. Он был на кладбище.
Он хотел вернуться через тот же пролом. Но ему показалось, что там сидит мрачное и угрожающее привидение – Генрих IV.
Привидение сделало шаг вперед – рабочий попятился. На четвертом или пятом шаге он оступился и упал навзничь в яму. И тогда ему показалось, что его окружили все короли, предшественники и потомки Генриха IV; ему казалось, что они подняли над ним кто свои скипетры, кто жезлы правосудия, восклицая: «Горе святотатцу!» И по мере прикосновения этих жезлов правосудия и скипетров, тяжелых как свинец и горячих как огонь, он чувствовал, как хрустели и ломались его кости.
В это-то время пробило полночь, и сторож услышал стоны.
Я сделал все, что мог, чтобы успокоить несчастного, но он сошел с ума и после трехдневного бреда умер с криком: «Пощадите!»
– Извините, – сказал доктор, – я совсем не понимаю, к чему вы клоните. Происшествие с вашим рабочим показывает, что, переполненный всем случившимся с ним в течение дня, он бродил ночью – отчасти в состоянии бодрствования, отчасти в состоянии сомнамбулизма. Во время своих блужданий он зашел на кладбище, вместо того, чтобы смотреть себе под ноги, смотрел вверх, вследствие чего упал в яму и при падении сломал себе руку и ногу. Вы ведь говорили о каком-то предсказании, которое исполнилось, а я во всем этом не вижу ни малейшего предсказания.
– Подождите, доктор, – прервал его кавалер. – История, которую я рассказал и которая, вы в этом совершенно правы, не более чем факт, ведет прямо к тому предсказанию, о котором я упомянул и которое составляло тайну.
Это предсказание таково: 20 января 1794 года после уничтожения гробницы Франциска I открыли гроб графини Фландрской, дочери Филиппа Длинного. То были последние гробницы, которые предстояло осмотреть, – все остальные склепы были опустошены, все гробы открыты, все кости выброшены в яму.
Последняя гробница была неизвестно чья. Вероятнее всего, кардинала Ретца, которого, по преданию, похоронили в Сен-Дени.
Закрыли все склепы или почти все – склеп Валуа, склеп Каролингов. Оставалось закрыть на следующий день лишь склеп Бурбонов.
Сторож проводил последнюю ночь в этой церкви, где уже нечего было больше сторожить; он получил разрешение спать и воспользовался этим разрешением.
В полночь его разбудили звуки органа и церковное пение. Он протер глаза, повернул голову к клиросу, то есть туда, откуда слышалось пение, и с удивлением увидел, что места на клиросе заняты монахами Сен-Дени; он увидел, что архиепископ служил у алтаря; он увидел, что катафалк освещен горящими свечами, а на катафалке лежит покров из золотой парчи, который по традиции возлагают только на тела королей.
Когда он окончательно пришел в себя, обедня кончилась и началась панихида.
Скипетр, корона и жезл правосудия, положенные на красную бархатную подушку, переданы были герольдам, а те передали их трем принцам.
Скоро подошли, скорее бесшумно скользя, чем шагая, придворные. Они приняли тело и отнесли его в склеп Бурбонов, который один был открыт, между тем как все другие уже закрыли.
Потом спустился герольдмейстер и позвал других герольдов для исполнения своих обязанностей. Герольдмейстер и герольды составляли группу из пяти лиц.
Из склепа герольдмейстер позвал первого герольда, и тот спустился, неся шпоры; потом спустился второй, неся латные рукавицы; за ним спустился третий, неся щит; затем спустился четвертый, неся гербовый шлем; и наконец, спустился пятый, неся кольчугу.
Затем он позвал знаменосца, который нес знамя, капитанов швейцарцев, стрелков гвардии, двести придворных; великого конюшего, который нес королевскую саблю; первого камергера, несшего знамя Франции; главного церемониймейстера, перед которым прошли все церемониймейстеры двора и бросили свои белые жезлы в склеп, кланяясь трем принцам, тем, что несли корону, скипетр и жезл правосудия, по мере того как они проходили; наконец, три принца, в свою очередь, отнесли скипетр, жезл правосудия и корону.
Тогда герольдмейстер воскликнул громким голосом три раза: «Король умер, да здравствует король! Король умер, да здравствует король! Король умер, да здравствует король!»
Герольд, оставшийся на клиросе, три раза повторил этот возглас.
Наконец, главный церемониймейстер сломал свой жезл в знак того, что королевский дом прервался и придворные короля должны сами о себе заботиться.
Вслед за тем затрубили трубы и заиграл орган.
Трубы играли все слабее, орган звучал все тише, свет свечей бледнел, фигуры присутствовавших бледнели, и при последнем стоне органа и последнем звуке труб все исчезло.
На другой день сторож, обливаясь слезами, рассказал о королевских похоронах, на которых он, бедняга, один присутствовал, и предсказал, что разоренные гробницы будут поставлены на место и что, несмотря на декреты Конвента и на работу гильотины, Франция доживет до новой монархии, а в Сен-Дени будут новые короли.
За это предсказание бедняга попал в тюрьму и едва не угодил на эшафот. А тридцать лет спустя, 20 сентября 1824 года, стоя за той жe колонной, где он видел привидение, он говорил мне, дергая за полу платья:
– Ну что, господин Ленуар? Я ведь говорил вам, что наши бедные короли вернутся когда-нибудь в Сен-Дени, и я не ошибся.
Действительно, в тот день хоронили Людовика XVIII с тем же церемониалом, какой сторож видел тридцать лет тому назад. Как вы это объясните, доктор?
X. Артифаль
Доктор молчал: то ли его убедили, то ли, что более вероятно, считал нецелесообразным отрицать авторитет такого лица, как кавалер Ленуар.
Молчание доктора дало возможность другим гостям принять участие в споре. Первым устремился на арену аббат Мулль.
– Все это утверждает меня в моей системе, – сказал он.
– А какова ваша система? – спросил доктор, очень довольный, что может вступить в спор с менее сильным спорщиком, чем Ледрю или кавалер Ленуар.
– Мы живем в двух невидимых мирах, населенных один – адскими духами; другой – небесными. В момент нашего рождения два гения, добрый и злой, занимают свое место около нас и сопровождают в продолжение всей нашей жизни: один вдохновляет нас на добро, другой – на зло, а в день смерти нами овладевает тот, кто берет верх. Таким образом, наше тело попадает во власть демона или ангела; у бедной Соланж одержал победу добрый гений, он-то и прощался с вами, Ледрю, при посредстве немых уст молодой мученицы; у разбойника, осужденного шотландским судьей, победителем остался демон, он-то и являлся судье то в образе кошки, то в платье курьера, а то под видом скелета; и наконец, в последнем случае ангел монархии, мстя за святотатство и за профанацию гробниц, подобно Христу, явившемуся униженным, показал бедному сторожу гробниц будущую реставрацию королевской власти и представил эту церемонию с такой помпой, как будто фантастическая церемония происходила в присутствии всей будущей знати двора Людовика XVIII.
– Но, господин аббат, – сказал доктор, – вся ваша система основывается в конце концов на убеждении.
– Конечно.
– Но, чтобы быть достоверным, убеждение должно опираться на факт.
– Мое убеждение и основывается на факте.
– На факте, рассказанном вам кем-либо из тех, к кому вы питаете полное доверие?
– На факте, случившемся со мною самим.
– Ах, аббат! Пожалуйста, расскажите нам об этом факте.
– Охотно. Я родился в той части наследия древних королей, которая теперь называется департаментом Эн, а когда-то называлась Иль-де-Франс. Мой отец и моя мать жили в маленькой деревушке Флери, расположенной среди лесов Вилье Коттерэ. До моего рождения у родителей моих было пятеро детей: три мальчика и две девочки, и все они умерли. Вследствие этого моя мать, когда была беременна мною, дала обет водить меня в белом до семи лет, а отец обещал сходить на богомолье к Божьей Матери в Лиесс.
Эти два обета не составляют редкости в провинции, и между ними было прямое соответствие: белый цвет – цвет Девы, а Божья Матерь в Лиессе и есть Дева Мария.
К несчастью, отец мой умер во время беременности матери. Будучи женщиной религиозной, мать решила все-таки исполнить двойной обет во всей его строгости: как только я родился, меня с ног до головы одели в белое, а мать, как только она встала, отправилась пешком согласно обету на богомолье.
Божья Матерь в Лиессе находилась от деревушки Флери всего в пятнадцати или шестнадцати милях; с тремя остановками мать моя добралась по назначению. Там она говела и получила из рук священника серебряный образок, который надела мне на шею.
Благодаря этому двойному обету я избежал всех злоключений юности, а когда вошел в возраст, то вследствие ли полученного мною религиозного воспитания или благодаря влиянию образка почувствовал призвание к духовному поприщу. Окончив семинарию в Суасоне, я вышел оттуда священником и в 1780 году отправлен был викарием в Этамп.
Случайно меня назначили в ту из четырех церквей д’Этамп, которая находилась под покровительством Божьей Матери. Эта церковь представляет собой великолепный памятник, доставшийся Средним векам от римской эпохи. Заложенная Робертом Сильным, она закончена была только в двенадцатом столетии; и теперь еще сохранились чудные витражи, которые после недавней перестройки удивительно гармонируют с живописью и позолотой ее колонн и капителей.
Еще ребенком я любил эти прекрасные сооружения из гранита, который извлекали из недр Франции, этой старшей дочери Рима, с десятого до шестнадцатого столетия, чтобы покрыть ее целым лесом церквей. Сооружение этих церквей приостановилось, когда вера в сердцах умерла от яда Лютера и Кальвина.
Ребенком я играл в развалинах церкви Святого Иоанна в Суасоне; я любовался фантастической резьбой, казавшейся мне окаменевшими цветами, и когда я увидел церковь Божьей Матери в Этампе, то был счастлив, что случай, а скорее, Провидение привело меня в такую обитель. Самыми счастливыми минутами были для меня те, которые я проводил в церкви.