— Я согласен, друзья, — прошептал он. — Наконец наша поездка к руснацким военачальникам причинит большой вред османам, а это на пользу Болгарии!
Звенигора облегченно вздохнул. Вот он, путь на отчизну!..
Замелькали, закружились в голове мысли, тревожно забилось сердце. Неужели через месяц-другой он будет на родной земле? Неужели вдохнет солоновато-горький полынный запах, смешанный с ароматом созревающего жита и кудрявого любистка? Принесет в Сечь кошевому отчет о своих странствиях в чужих краях да выпьет с товариством ковш жгучей горилки или игристого меда? Неужели наконец отворит скрипучие двери хатенки над Сулою, прижмет к груди поседевшую мать, онемеет от счастья, вглядываясь в дорогие сердцу лица сестры и деда?
Дыхание Арсена участилось. Прикрыл глаза, чтоб подольше задержать в мыслях картины родной земли, возникшие перед ним.
О родная земля! Ты как мать — единственная и неповторимая! И совсем необязательно, чтобы ты была самая красивая. На свете есть другие страны, полные волшебной красоты, где ласковый шум морского прибоя сливается с нежным пением радужных птиц, а запахи лавра или магнолии настояны на свежести южных ветров.
Ну так что ж!
Пусть ты скромнее в убранстве, пусть твоя красота не так заметна и не каждому бросается в глаза, но от этого ты не менее любима и дорога сыновнему сердцу, родная земля! Ты вошла в него вместе с молоком матери и шумом старой вербы у калитки, с плачем чайки у степного озерца и золотистым шорохом пшеничной нивы за селом, со звуками родного языка и девичьих песен по вечерам. Всем этим и многим другим, часто незаметным для глаза, ты, отчизна, вросла в сердце так прочно, что нет на свете силы, способной вырвать тебя из него и заменить другой…
В дни радости и в дни горя все чувства и помыслы наши мы отдаем тебе, родная земля, отчизна дорогая! Веселишься ли ты от полноты счастья, истекаешь ли кровью и на пожарищах воздеваешь к небу руки в проклятьях и мольбах, мы всегда с тобою, где б мы ни были. И пока в груди бьется сердце, мы не перестанем любить тебя, родная земля!
10Прошел месяц. Преодолев немало трудностей и препятствий на пути, небольшой отряд всадников подъезжал к Каневу. То, что Арсен и его товарищи увидели на Правобережье, глубоко потрясло каждого. Весь край был опустошен. Города разорены, села сожжены. Тысячи мужчин, женщин и детей татары угнали в неволю. Большая часть населения бежала на Левобережье. Лишь у самого Днепра, среди Каневских гор, кое-где остались хутора, не видавшие еще ни татар, ни турок. Но люди были удручены и со дня на день ожидали беды.
Больше всех не терпелось Гриве. Он рвался в Канев. Там жили его старые родители, жена, пятеро малых детишек. Тревога и радость сменяли друг друга в его душе.
— Эх и угощу вас на славу, братья! — выкрикивал он, когда был в хорошем настроении. — Только б быстрее добраться до дома! Весь Канев скличу! Столов наставлю душ на пятьсот! Десять бочек горилки закуплю у шинкаря! Нищим пойду по свету, а всех угощу на радостях, что возвратился из басурманской неволи!
Но проезжали сожженное село или местечко — он умолкал и гневно сжимал огромные, как кувалды, кулаки. И долго потом от него не слышно было ни слова.
Когда перебрались через Рось, он все время был впереди. А за две версты до Канева оставил товарищей и погнал коня галопом. Только на горе, откуда был виден весь город, остановился и слез с коня. Здесь и догнали его друзья.
Он стоял остолбенев. Не шевельнулся, не произнес ни слова. Изменился в лице и потухшими глазами смотрел на те холмы, на которых когда-то стоял Канев. Теперь там чернело пожарище. Тянуло смрадом. В небе кружилось вороньё…
Наконец Звенигора тронул Гриву за плечо:
— Поедем, Степан.
Грива двинулся молча, не проронил ни слова, пока не спустились вниз, в широкое ущелье, ведущее к Днепру. Там он свернул в боковую улочку и вскоре остановился перед сгоревшим дворищем, с трудом слез с коня.
— Здесь была моя хата, — произнес глухо, словно про себя.
От дома остались только закопченная печь да обгоревшие угловые столбы. Посреди двора вздымала в небо обугленные ветви старая дуплистая груша. Грива подошел к ней, обхватил руками, прижался лбом к твердой, потрескавшейся коре. И застыл так в немом горе.
В глазах у Златки заблестели слезы. Все стояли понурившись. Чем утешишь товарища?
Неожиданно сзади раздался резкий женский смех:
— Ха-ха-ха! Приехали, басурманы? Еще поживиться хотите? У-у!.. Ироды!
Арсен даже вздрогнул. Он уже слышал подобный безумный смех, когда ехал по приказу Серко из Сечи в Турцию. Тоже на разоренном дворище, тоже после татарского набега.
Так вот как встречает его родная земля…
Он быстро повернулся. К ним подходила пожилая женщина с горящими глазами на худом измученном лице. Косы распущены, в них колючки репейника; видно, ночевала она в бурьяне.
— Проклятые! Все разорили! Всех забрали, поубивали! А теперь еще и любуетесь нашим горем, нехристи! — Женщина подняла вверх скрюченные руки и шла прямо на них. — Убейте и меня, ироды, чтоб мои очи не видели этого горя!..
Только сейчас Арсен понял, что она приняла их за турок. Ее ввело в заблуждение их одеяние.
— Мы не турки, мать! — бросился он к ней. — Мы свои! Из туретчины бежали… Вот и земляк ваш… Грива… вернулся.
Он указал на склоненную фигуру товарища.
Женщина недоверчиво оглядела незнакомцев и подошла к Гриве. Тот взглянул на нее мутными, невидящими глазами. Потом порывисто бросился к старой:
— Тетка! Тетушка Катерина!
— Степан!
Они обнялись.
— Где же… мои? — с трудом выдавил Грива.
Женщина уныло глянула на пожарище, на стоящих молча возле нее людей, и вдруг ее вид начал меняться на глазах. Губы болезненно скривились, глаза наполнились слезами.
— Спалили, Степан… Всех твоих спалили, нехристи!..
— Кто спалил?
— Татары.
— Здесь? В хате?
— Нет, канивчане долго оборонялись. Но выстоять не было сил. Почти все мужчины погибли в бою. А потом…
— А потом?
— Женщины, дети и старики спрятались в соборе. Заперлись там… А татары обложили стены соломой и подожгли. Так живьем и сгорели все… и твои тоже…
На Гриву страшно было смотреть. Он весь дрожал как в лихорадке. В глазах отчаяние и неистовство.
— Пошли к церкви! — И тронулся первым.
На холме, где стоял каневский собор, теперь лежала груда серой золы. Грива осторожно, словно боясь наступить на кого-нибудь, подошел к ней, упал на колени и долго стоял так, склонив голову. Потом достал из кармана бархатный кисет, высыпал из него прямо на землю серебряные монеты, наполнил кисет пеплом, перемешанным с человеческими костями, и повесил его себе на шею.
— Буду носить вас у самого сердца… — произнес глухо, обращаясь к тем, кто стоял сейчас перед ним в его мыслях: к своим детям, жене, к стареньким родителям. — Чтоб никогда не погасли жгучая ненависть и жажда мести!
Подошел к коню, вскочил в седло:
— Арсен, брат, поедем! Мне здесь больше делать нечего. Горит моя душа! Только кровью смогу погасить этот нестерпимый огонь, что палит меня… Поедем!.. Прощайте, тетка Катерина…
Он ударил коня и вихрем помчался крутой дорогой, ведущей вниз к Днепру. Звенигора сокрушенно покачал головой и дал знак ехать следом за ним.
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
СЕСТРА
1Было теплое весеннее утро. Не колыхнется воздух, настоянный на густых запахах степного бурьяна и луговых трав. Сизые дымки стремительно поднимаются над трубами белых мазанок, рассыпанных по широкой долине вдоль Сулы. Над водой колышется прозрачный утренний туман.
В одном из дворов, огороженном высоким узорчатым плетнем, послышались женские голоса.
— Стеша, доченька! — позвал первый голос. — Пора вставать! День на дворе!
— Так уж и день, — послышался из риги голос молодой девушки, недовольный, но приятный. — Сами, мамо, с дедушкой толчетесь от зари до зари и другим поспать не даете…
Мать подошла к риге, распахнула двери:
— Да ты выгляни, касаточка, на свет божий! Погляди, солнце уж в Суле купается, пора гусей выгонять на луг! Да и завтракать время…
— Сейчас! Иду!
Мать вернулась к хате. Вскоре из риги вышла девушка. Потянулась сладко, тряхнула роскошной русой косой, посмотрела на солнце.
— И правда, Стеха, день уже! А ты, соня, спишь да спишь! Так и счастье проспать недолго! — пожурила сама себя.
Перебежала через двор, поросший травкой, открыла дверцы плетенного из лозы и обмазанного красной глиной хлева.
— Гиля, гиля!.. — позвала гусей.
Первым вышел горбоносый гусак-гоготун. Важно оглядел все вокруг, широко расправил крылья, радостно загоготал и пошел вперевалку по двору. За ним потянулась стайка гусынь. Двор сразу наполнился шумом крыльев, веселым гусиным переговором.
Стеша длинной хворостиной выгнала гусей на луг, к речке, а сама осторожно вошла по колени в прохладную воду, глянула в нее, как в зеркало.
— Фу, какая заспанная! — игриво повела тонкой бровью и показала своему изображению язык.
Однако по всему было видно, что девушка собою довольна. Это и понятно! Из воды на нее смотрело ярко-голубыми глазами молоденькое, нежное личико. Волосы еще не заплетены и рассыпаются по плечам, как шелк. Белая сорочка расшита узорами, а пестрая панева облегает стройный стан.
Стеша нагнулась, набрала полные пригоршни воды, пахнущей аиром и водорослями, плеснула в лицо. Потом еще и еще… Оглянулась — не подглядывает ли кто? — подошла к желто-зеленым кустам ракитника и вытерлась белым подолом сорочки.
Свежая, румяная, полная сил, девушка закинула вверх руки и стала пальцами, как гребешком, расчесывать волосы. Все пело в ней. Хотелось танцевать, нести к людям свою молодую красу, чтобы все любовались ею. Хотелось изведать то сладостное, как мед, чувство, которое в песнях зовется любовью… Но увы! Горькая печаль по брату Арсену, который пропал, исчез неизвестно где и как, бередила ее сердце неутихающей болью. До любви ли тут, когда сердце ноет, мать ежедневно плачет, а дедушка ходит как туча, тяжко вздыхая. А любить так хочется!..
Стеша вздохнула: бедный братик, что с тобою? Где ты? Сколько уж времени прошло, как была от тебя последняя весточка… Ой!
Позади зашелестели кусты. Стеша вздрогнула. В тот же миг кто-то обхватил ее руками, а жесткая ладонь, от которой разило конским потом, крепко зажала рот. Стеша заметалась, как перепелка в силке, пытаясь вырваться. Смертельный ужас охватил сердце. Татары? Она хотела крикнуть, но не могла: плотный тряпичный кляп забил ей рот; на голову наброшен темный колпак с прорезью, чтобы не задохнулась, а руки и ноги связаны крепкими веревками.
Двое — это она почувствовала — подняли ее и понесли. По шуршанию ракитника поняла: несут к лесу. До него рукой подать. Густой, пушистый от весенней зелени, он широко раскинулся вдоль гор и на самих горах, высоко поднимавшихся на правом берегу Сулы.
Она металась, извивалась, пытаясь освободиться, но ничего сделать не могла. Несли ее долго. Слышалось тяжелое дыхание уставших людей, глухой говор их голосов.
Наконец ее положили на землю, а затем кинули на коня и привязали к седлу. Кто-то вскрикнул: «Вйо!» — и под копытами коней загудела земля.
2Только в полдень, когда Стеша не появилась и к обеду, мать и дед Оноприй подняли крик. На шум сбежались люди. Весь хутор поднялся на ноги. Заплаканная мать, в который уж раз, объясняла, как она разбудила дочь и послала пасти гусей на луг и что с того времени Стеша как в воду канула.
— А может, она, знаешь-понимаешь, тово… и правда утонула? — рассуждал маленький заикающийся человечек, которого на хуторе звали не иначе, как Знаешь-Понимаешь, за его бессмысленную поговорку, или Иваником за малый рост. — Надо в Суле искать.
— Ох боже мой, деточка моя!.. Голубка сизая!.. — убивалась в неутешном горе мать. — И зачем же я послала тебя с теми гусями к речке… Зачем же ты, серденько, в холодную воду полезла…
Толпа быстро покатила к Суле. Самые расторопные пригнали челны, начали шнырять на них по спокойной глади реки, вглядываясь в прозрачную, как стекло, воду. Другие искали на берегу одежду.
Не нашли ни тела, ни платья…
— Знаешь-понимаешь, может, она тово… на глубину заплыла, — продолжал развивать свою мысль Иваник. — А там тово… и утонула…
— Одетая, что ли? — спросил дед Оноприй. — Мелешь невесть что!
— Так куда ж она подевалась… тово… знаешь-понимаешь?
Дед Оноприй пожал плечами и, понурив голову, побрел к дому. За ним потянулись остальные. Остался на берегу один только Иваник.
Мать причитала. Женщины успокаивали ее. Говорили, что Стеха росла непокорной, даже норовистой дивчиною, так вот, может, вздумалось ей в лес пойти, да там и задержалась. А то в соседнее село махнула. «Баклуши бить», — добавляли потихоньку кто поязыкастее.
— А когда б Звенигориха не панькалась так со своей доченькой-касаточкой, а хоть разок взяла бы за косы да всыпала в одно место березовой каши, то не пришлось бы голосить сейчас! А то избаловала дочку, словно она барышня какая, во всем ей потакала, а теперь — плачьте очи, хоть слезой изойдите! — злословила на улице полнотелая краснощекая молодуха.
Другая из толпы возразила ей:
— Ну что зря говорите, Зинаида! Стеха совсем не балованная девушка. Красивая, работящая, скромная. И Звенигориха никогда не потакала ей. Может, и вправду утонула дивчина…
Весь этот разноголосый шум — плач, вздохи, пересуды, — что звучал во дворе и рядом на улице, внезапно стих. Люди с надеждой и страхом всматривались в отряд странно одетых всадников, что выскочил из леса и направлялся прямо к хутору.
— Ой, мамочка! Турки! — вскрикнула какая-то женщина.
— Откуда б они тут взялись?
— Правда, турки! Погляди!..
Толпа заволновалась. Люди забыли о Стеше, о ее убитых горем матери и деде. Женщины и дети отошли во двор, казаки, которые никогда не расставались с саблями, выступили вперед.
Отряд тем временем приближался. От него отделился всадник и погнал коня галопом. Из-под копыт серого жеребца вздымалась пыль. И только перед самой толпой всадник осадил коня.
— Люди, что здесь случилось? — крикнул он, снимая с головы шапку-янычарку.
— Арсен! Арсен Звенигора! Живой!.. — зашумели вокруг.
— Да, это я… Но, ради всего святого, скажите — у нас дома несчастье? Почему здесь столько людей?
Пожилой казак, почесывая затылок, выступил вперед:
— Да, понимаешь ли, казак, сами не знаем, несчастье или нет… Стеха пропала. Твоя сестра… Погнала утром гусей на луг — и вот нет! Или ушла куда, или утонула, может… Никто ничего толком не знает… Мать плачет, убивается… Да вот и она!
Кто-то успел сообщить матери, что сын приехал. Женщина схватилась за сердце и побежала на улицу. За нею рысцой засеменил дед Оноприй. Люди тоже повалили со двора.
— Арсен! — вскрикнула мать, и в крике том слились и радость и горе. — Стеши-то нет!..
Арсен прижал мать к груди. Начал утешать:
— Успокойся, мамо! Я уже знаю… Что-нибудь сделаем! Найдется Стеша… Не иголка же… Не плачьте, родная!.. А вот и дедушка! — Казак поцеловался с дедом. — Побелел еще больше…
— Да как тут не побелеешь, о вас горюя!
— Не тужите, найдется Стеха! — успокаивал Арсен родных, хотя у самого похолодело сердце. — А сейчас принимайте гостей… Моих друзей… С самой Турции добирались…
Подъехали всадники. Здесь были: Златка, Спыхальский, Роман, Грива, Яцько. Между двух коней, на плотной попоне, под присмотром Якуба лежал Младен.
Арсен кратко объяснил друзьям, какое горе пришло в дом. Печаль покрыла их лица.