– Проделал со мной?! – возмутился я. – Вы хотите сказать, что этот Крисогонус и сделал меня таким, какой я есть, niu?
– Нет, Торн, ничего подобного. Маннамави – гермафродитом – ты был от рождения. Но насколько я мог понять из этих записей, монастырский лекарь любезно проделал над тобой маленькую операцию. То есть он сделал несколько мелких корректировок твоих… ммм… половых органов. И это, насколько я сужу, позволило тебе жить, не испытывая неудобств или боли и не нанесло ущерба.
– Я не понимаю, nonnus.
– Я тоже не полностью понимаю. Тот давно умерший брат Крисогонус либо был греком по происхождению, либо предпочел проявить сдержанность в этом вопросе, потому что написал свой отчет на греческом. Я могу прочесть слова – chord, например, – но их истинные значения в медицинском смысле порой ускользают от меня.
– Не могли бы вы попросить брата Хормисдаса объяснить то, что вам непонятно?
Аббат выглядел слегка смущенным.
– Я бы не хотел. Видишь ли, Хормисдас, кроме всего прочего, посвятил себя медицине. Вдруг он захочет оставить тебя здесь. Для изучения… для опытов… даже может выставить напоказ. В некоторых монастырях подобное практикуется: они привлекают паломников обещанием… э-э-э… похожего на чудо зрелища.
– Вы имеете в виду всяких уродов? – напрямик спросил я.
– Во всяком случае, я предпочитаю, чтобы ты избежал подобного унижения, дитя мое. Мы не будем просить брата Хормисдаса перевести этот отчет. Попытаюсь как-нибудь сам разобраться, что к чему. Брат Крисогонус написал, что сделал «легкий надрез», который позволил ему насильно переместить твой «перевязанный»… э-э-э… основной орган и изогнуть его ненормальным образом. Говорю тебе, Торн, ты должен быть благодарен этому доброму человеку.
– Это все, что он написал обо мне?
– Не совсем. Там еще говорится, что хотя у тебя есть… как женские, так и мужские наружные половые органы, однако он уверен, что ты никогда не сможешь иметь детей. Женщина не сможет зачать от тебя ребенка, и сам ты выносить его также не способен.
Я пробормотал:
– Рад это слышать. Я бы не рискнул произвести на свет еще кого-нибудь вроде себя.
– Но это наложит на тебя другое ограничение, Торн, и очень тяжелое. Так же как люди едят, чтобы жить, они женятся исключительно для того, чтобы сохранить человеческую расу. И это единственное извинение для половых сношений, которым попустительствует мать-церковь. Поскольку ты никогда не сможешь иметь детей, для тебя всегда будет смертельным грехом плотское познание другого человека. Хм… все равно какого пола. Твое прежнее невежество оправдывает грехи, которые ты совершил ранее. Но с этого времени, поскольку теперь тебе известно настоящее положение дел, ты должен дать и стойко выполнять обет безбрачия.
Я произнес жалобно, словно женщина:
– Но у Бога, наверное, была причина сделать меня маннамави, nonnus Клемент. Каково же в таком случае мое предназначение? Что мне делать со своей жизнью?
– Ну… Мне говорили, что якобы иудеи составили еще в древности законы, определяющие поведение маннамави. К сожалению, наше Священное Писание не рассматривает этот вопрос. Однако… позволь мне посоветовать тебе кое-что. Ты был моим личным писцом и подавал большие надежды, Торн, раньше, когда мы все полагали, что ты мужчина. Нет нужды говорить, что женщина в качестве доверенного лица или писца вещь немыслимая и противная природе. Но я полагаю, что, если бы ты представился мужчиной какому-нибудь аббату или епископу – в каком-нибудь месте подальше отсюда – и если бы ты соблюдал обет безбрачия, держался всегда настороже, чтобы не явить какие-нибудь… хм, женские черты, был осторожным и не обнажался при других, ты мог бы найти подходящую работу как доверенное лицо священнослужителя высокого ранга.
– Таким образом, когда мне настанет время умереть, – горько посетовал я, – не останется и следа того, что я жил, кроме копий человеческих слов. И на протяжении всего этого безрадостного существования я должен подавлять в себе всякую человеческую склонность, обе половины дарованной мне Богом сущности. Так?
Аббат нахмурился и произнес сурово:
– Все, что терпимо для христианина, для него обязательно. А посему мы просто обязаны прилагать все усилия к тому, чтобы быть истинными христианами. С моральной, духовной, интеллектуальной и физической точек зрения. И если какой-то человек упорствует в недостатках – даже будучи обделенным, каковым ты считаешь себя, – ну, тогда он должен неизбежно подвергнуться строгому наказанию.
Ошеломленный, я уставился на аббата и наконец сказал:
– Вы можете поверить в непорочное зачатие, nonnus Клемент. Вы можете поверить в воскрешение после смерти. Вы можете поверить, что ангелы – это не мужчины и не женщины. А вдруг я тоже – существо вроде них?
– Slavaith, Торн! Да это же настоящее богохульство! Как смеешь ты сравнивать себя с одним из Божьих ангелов? – Он с усилием подавил в себе гнев и через миг произнес уже спокойней: – Давай не будем расставаться на такой мрачной ноте, дитя мое. Мы слишком долго были друзьями. Я уже дал тебе самый дружеский совет, какой только мог дать, а теперь еще хочу подарить тебе этот серебряный солидус. Из этих денег ты сможешь платить за еду и крышу над головой целый месяц или даже больше. Будь умницей, отправляйся как можно дальше отсюда – это в твоих же интересах – и начни новую жизнь. Уж не знаю, будет ли она такой, как я тебе посоветовал, или ты устроишь ее по своему усмотрению. А я буду молиться, чтобы Бог не оставил тебя своей милостью и пребывал с тобой всегда. Отправляйся быстрей. Huarbodau mith gawairthja. Иди с миром.
Ранее я уже упоминал, что покинул Балсан Хринкхен, прихватив две вещи, которые мне не принадлежали. Ну, так или иначе, теперь они были моими – плененный juika-bloth и украденный священный пузырек, – однако если вы думаете, что я убрался из долины сразу после прощания с Тильдой, то ошибаетесь. У меня оставалось еще одно, последнее дело: я отомстил за Дейдамию, а теперь должен был отомстить за себя. Пока еще стояла ночь, я прокрался в огород аббатства Святого Дамиана, надергал там зимней репы, которая должна была спасти меня от голода и жажды, и сложил ее в мешок. Затем я залез на дерево, возвышавшееся на краю огорода. Забираться было неудобно, потому что я держал в руке клетку с птицей; орлу наконец-то выпала возможность поохотиться.
Когда Domina Этерия приволокла меня обратно в аббатство Святого Дамиана и велела одному из монахов покараулить, я спросил его, какую работу теперь выполняет брат Петр, бывший повар. Он рассказал мне, что Петра временно (а возможно, и постоянно) отправили разбрасывать навоз на те поля и участки аббатства, где требуется подкормка. Таким образом я знал, что рано или поздно Петр появится и на монастырском огороде. Я приготовился ждать – множество холодных дней и ночей, если потребуется, – пока не увижу своего обидчика.
Как оказалось, мне пришлось сидеть на дереве и дрожать не так уж и долго: только остаток этой ночи и еще одни сутки. На следующую ночь я снова спустился и пополнил свой запас репы и даже нашел несколько червяков для juika-bloth; они, конечно, его не слишком привлекли, но орел все съел. На следующее утро – после того, как я услышал внутри песнопения братьев, приветствовавших восход солнца, и после того, как они наспех перекусили, – ворота аббатства распахнулись и начали выпускать монахов для работы в поле.
И тут я наконец увидел брата Петра. Он отправился в сарай, потом появился с вилами и лоханью, наполненной нечистотами, и понес их прямо в огород, находившийся между кухней и деревом, на котором я сидел. Он поставил тяжелую лохань, дымящуюся на солнце, и вилами принялся медленно разбрасывать навоз между рядами овощей.
Я дождался, пока брат Петр оказался прямо подо мной. Двигаясь медленно и осторожно, я запустил руку в клетку с juika-bloth и слегка подтолкнул его ладонью под лапами. Птица инстинктивно шагнула назад, на мою руку. Я вытащил орла, снял с него колпачок и выждал еще немного. К этому времени брат Петр уже согрелся от работы и отбросил на спину капюшон своей сутаны. Затем ему снова пришлось нагнуться. Поэтому мы с орлом могли видеть только его затылок. Я подождал, пока бывший повар выпрямится и разогнет спину. Теперь его поднятая голова, с блестящей от жира бледной тонзурой, окаймленной рыжевато-седыми волосами, представляла собой несомненное подобие того покрытого слизью блестящего яйца в гнезде из красноватого мха, при помощи которого я последние недели тренировал орла. Я показал juika-bloth на цель и прошептал: «Slait».
Моя рука судорожно дернулась вверх, когда птица энергично спрыгнула с нее, а ветка, на которой я сидел, закачалась. Петр, должно быть, услышал шуршание веток и листвы или же хлопанье крыльев juika-bloth, когда орел стал набирать высоту, потому что начал недоуменно оглядываться вокруг себя. Но он не догадался посмотреть вверх. Таким образом, его голова все еще была похожа на яйцо в гнезде, на которое и набросился с высоты орел.
Он упал, сложив крылья, почти вертикально рухнул вниз с немыслимой скоростью. Но тень хищника, скользившая по земле в низком утреннем солнце, двигалась даже быстрей, потому что ей пришлось нестись еще дальше. Маленькая темная тень резко упала вниз на западный склон, закачавшись над межами полей, и в конце концов устремилась на огород подо мной. Juika-bloth, его тень и его жертва встретились и слились воедино в мгновение ока.
Орел нанес Петру в голову тяжелый удар и вцепился когтями в бахрому его волос – возможно, и прямо в скальп тоже, потому что несчастный издал просто нечеловеческий вопль. Но кричал он недолго. Juika-bloth устремил свой ужасный крючковатый клюв в череп монаха, прямо в середину его тонзуры, и в этом месте белое яйцо стало краснее, чем мох вокруг нее. Петр молча упал ничком между грядками разросшейся капусты. А птица все поднимала и опускала свой клюв, снова и снова. Казалось, она пришла в ярость оттого, что у этого яйца была такая твердая скорлупа.