– Человек чести не убьет своего врага с помощью яда, – выдавила она. – В мире нет ничего важнее славы. Только слава после тебя и останется.
– Может, и так, – не стал спорить Тир. – Но иногда нужно чем-то жертвовать ради достижения своих целей. Ты же знаешь предание об Одине, отце богов наших, искавшем правду и пожертвовавшем своим оком, чтобы отпить глоток из источника Мимира.[5] Как Один отдал свое око, так и я принес в жертву свою честь, чтобы не быть ведомым, но вести самому. Знаешь, Руна, тебе я могу довериться. – Он склонился к ее лицу. – Будь у меня выбор, я отказался бы от чести, но не от глаза. Однажды я чуть не потерял свой глаз. Это было в битве во Фризии. Хочешь знать, как это случилось? Хочешь знать, откуда на моей коже столько шрамов?
Тир отпустил мешочек и осторожно коснулся кончиками пальцев своего лба и щек. Его кожа была бледной, как луна, а глаза в этот миг вновь изменили цвет, став черными как ночь. Что бы он ни говорил о смерти и о цветах мира, огонь, горевший в его душе, давал лишь черный дым, а не красновато-желтые язычки пламени, в этом Руна была уверена.
– Итак, хочешь знать, откуда у меня шрамы? – повторил Тир.
– Я хочу знать, что ты сделаешь со мной, – прошептала девушка.
Тир доброжелательно, даже с некоторым сочувствием посмотрел на нее, все еще поглаживая свои щеки. Руне показалось, что она чувствует эти прикосновения.
И вдруг он завопил, отчаянно, с ненавистью.
– Ты проклятая баба! – кричал он.
Руна отпрянула.
Тиру пришлось прикусить губу, чтобы не разразиться истерическим смехом.
– Проклятая баба! Ты убила Рунольфра! Отравила собственного отца! На такую подлость способна только женщина! Идите все сюда! Смотрите! Руна отравила своего отца, она убила его из мести за то, что он увез ее с родины.
Руна в ужасе слушала. Поток слов изливался, казалось, прямо на нее. И только когда Тир умолк, она начала действовать – молниеносно, не раздумывая. Только что Руна сидела на полу рядом с отцом, теперь же она наклонилась вперед так, что казалось, будто она обнимает бездыханное тело, – но на самом деле девушка вовсе не собиралась обнимать труп. Она сделала это для того, чтобы застать Тира врасплох, – и изо всех сил пнула его в живот. Воспользовавшись его растерянностью, Руна вскочила и бросилась вперед, к двери. Тир попытался схватить ее за ногу – но тщетно. За руку… Удалось! Руна чувствовала его силу, столь неожиданную в таком хрупком тельце. Впрочем, она и раньше знала, что Тир необычайно силен.
Он повалил девушку на пол, прижал ее голову к доскам. Над ней склонилось бледное лицо. Сейчас Руна отчетливо видела все его шрамы. Когда она стала отбиваться, Тир ударил ее в челюсть. Девушка изогнулась от боли, закричала. Но через мгновение боль прошла, она больше ничего не чувствовала, совсем ничего. Руна сделала вид, что потеряла сознание, а сама тем временем нащупала рукоять ножа. Лезвие вонзилось в ее ладонь, но и этой боли она не ощутила. Сжав рукоять, девушка отчаянно замахала ножом. Она не знала, попала в Тира или нет, но он отпустил ее. Перекатившись на живот, Руна вскочила на ноги. Теперь Тир уже не пытался ее поймать – в этом не было необходимости.
Когда она выбежала на палубу, ее окружили.
– Она убила Рунольфра! – крикнул Тир у нее за спиной. – Она отравила собственного отца. Мерзкая баба!
Краем глаза Руна заметила Ингунн. Девочка закрыла ладонями лицо и выглядывала из-за растопыренных пальцев. Ее глаза распахнулись от ужаса.
«Она верит ему, – поняла Руна. – Мы столько ночей спали под одним одеялом, а она верит в то, что я убила своего отца…»
Но потом ей стало уже не до Ингунн. Один из мужчин вышел из круга и направился к ней, медленно, неторопливо, осознавая свое превосходство. Руна действовала, не раздумывая и полностью доверяя своим инстинктам, которые никогда ее не подводили. Ухватившись за навес над входом в трюм, она подпрыгнула и забралась наверх еще до того, как Тир вышел на палубу. Девушка сделала три шага – казалось, мир шатается у нее под ногами. А потом Руна прыгнула – в никуда. Нет, не в никуда, а в море, холодное, глубокое, черное. На мгновение в ее голове вспыхнула мысль о береге, который отец якобы видел утром. Сумеет ли она доплыть туда? Когда волны сошлись у нее над головой, думать было больше не о чем. Холод вгрызался в тело, словно голодный зверь. Руна беспомощно поддалась его мощи, погружаясь в царство Ньерда.
Но не зря она так часто плавала в колодных водах фьорда – бог моря знал ее, он понимал, что Руна ему не враг. Его руки ласкали ее тело, но не тянули на дно. Руна отчаянно забила ногами. Наверное, ей помогал не только Ньерд, но и Ран, богиня, вылавливавшая из воды утопленников своей сетью. Отплевываясь, Руна выплыла на поверхность и набрала в легкие воздух. Она оглянулась, пытаясь понять, где же корабли: если не быть осторожной, твердое дерево проломит ей череп. Но это было не самое страшное.
– Вон она!
Руна слышала голос Тира. Он звучал приглушенно – в уши ей попала вода. Намного громче был свист – рядом с ее головой пролетела стрела.
Набрав воздуха, девушка снова нырнула в холодную воду и выплыла на поверхность только тогда, когда уже не могла задерживать дыхание.
Едва Руна увидела свет, как еще одна стрела просвистела мимо, затем еще, словно пошел дождь из древков и железа. Сердце Руны бешено стучало.
– Вон она! – вновь крикнул Тир.
Ей не уйти от него. Либо ее сразит стрела, либо она утонет. Может, будет лучше, если она последует за бабушкой в Нифльхейм[6] – за бабушкой и отцом. Да, Руна желала ему зла, но не смерти, и сейчас, вместо того чтобы проклинать отца, она мысленно молила его о помощи. И когда на нее опять посыпались стрелы, когда девушка опять погрузилась в темное царство бога Ньерда, она вдруг услышала голос Рунольфра, громкий и отчетливый: «Ты должна выжить. Кто же расскажет предания наших предков, если не ты? Кто поднимет за нас кружку вина? Кто выбьет в камне наши имена, которые напомнят потомкам о наших деяниях?»
А может, это был и не его голос, а голос Азрун.
Руна посмотрела наверх и увидела темные очертания корабля – и рулевое весло. Подплыв к нему, Руна ухватилась за деревянную перекладину, чувствуя, как крошатся ракушки у нее под пальцами, как скользят ладони по водорослям. Но она не сдавалась. В какой-то момент ей удалось ухватиться за весло и вынырнуть из-под воды так близко к кораблю, что теперь ее уже не было видно с палубы. Стрелы все еще летели в воду – далеко от нее. Руна услышала, как разочарованно закричали матросы.
– Наверное, вы ее подстрелили, – заявил Тир.
Он казался совершенно трезвым, в его голосе не было и следа былой насмешливости.
Руна устало закрыла глаза.
Когда стало тихо, девушка оглянулась.
Она видела другие корабли, но не берег. Отпустив рулевое весло, она тихонько отплыла подальше от корабля и повернулась в воде. С одной стороны белое небо сливалось с черным морем, с другой между ними протянулась серая полоска. Возможно, это были облака. Но вдруг это скалы?
Нужно было рискнуть. Другого выбора у нее не оставалось.
Руна нырнула и проплыла немного. Никто ее не заметил. Море было спокойным, но вскоре поднялся ветерок и поверхность воды наморщили волны. Брызги летели в лицо, руки и ноги болели. Какое-то время Руна плыла вслепую, а когда открыла глаза, серая полоса стала шире.
«Слишком далеко… – подумала девушка. – Слишком далеко». Но она продолжала плыть, ничего другого ей не оставалось. Волны поднимались все выше, но через какое-то время улеглись. Небо из голубого стало оранжево-красным, а потом почернело. Из-за обрывков облаков, серых, как паутина, выкатилась луна.
Звезды освещали Руне путь, но в полумраке она больше не видела скал. Девушка плыла наугад. Боль в руках и ногах утихла, тело занемело. Руна даже не была уверена в том, что продолжает плыть, но, наверное, это было так, ведь она держала голову над водой.
Лунный свет играл на водной глади, красивый, но холодный. Он доказывал, что Тир солгал: близость смерти не делала мир более красочным, напротив, он становился черно-белым, и только немного серебра примешивалось к основным цветам.
Но может быть, Руна просто была еще недостаточно близка к смерти? Она еще плыла, еще дышала, еще жила.
Потом ее ноги коснулись дна.
Она ступила на берег.
Первым, что почувствовала Руна, придя в себя, был вкус песка. Горло болело. Наверное, так чувствовал себя ее отец, выпив яд Тира. Какое-то время Руна просто лежала, уставшая, выбившаяся из сил, но затем она оперлась ладонями на песок и попыталась подняться. Боль пронзила все ее тело. Руна дрожала, но с ее губ не сорвалось ни звука. Только вкус песка и боль в руках свидетельствовали о том, что она еще жива. Вокруг клубился туман – почему-то это успокаивало. Если бы впереди действительно простирались плодородные земли, о которых говорил Рунольфр, Руна увидела бы в этом злую насмешку судьбы. Но серые скалы, затянутые бесцветным туманом, были ей знакомы. Да, это не ее родина, эти земли никогда не станут ей родными, но на этом клочке песка среди острых скал Руна поклялась, что не умрет – ни от стрел Тира, ни от ледяных волн. Тяжело дыша, девушка поднялась. Ее колени дрожали.
Руне удалось пройти пару шагов и опуститься на небольшой круглый валун. Устало усевшись на камень, она огляделась. Если она хотела выжить – не дожить до того дня, когда вернется на родину, а просто выжить, чтобы увидеть завтрашний день, – ей нужны были сухая одежда и еда.
Но что, если она уже не жива? Что, если она умерла? Может быть, это не север Западно-Франкского королевства, не Нормандия, а Нифльхейм, царство мертвых в пустошах ледяного севера? Нет, это невозможно. В Нифльхейме царит вечная ночь, а тут небо уже начало светлеть.
«Я жива!» – подумала Руна.
Она испытала триумф от победы над Тиром. И желание согреться.
Девушка поднялась. Ее горло болело уже не так сильно.
Руна оглянулась, пытаясь разглядеть тропинку за скалами. Они были слишком высокими, чтобы можно было вскарабкаться наверх, но полоска песка за одной из скал становилась шире. Она тянулась вдоль моря. Вдалеке виднелись зеленые поля. Или все это ей померещилось?
Но уж точно ей не почудился звук, услышанный через мгновение. К мерному плеску волн и крикам чаек добавился перестук копыт. Вздрогнув, Руна спряталась между скал. Волны касались ее ног. Страх смерти придал девушке сил. Невольно ее пальцы потянулись к амулету матери, переданному ей бабушкой. Вот уже много дней Руна не прикасалась к нему. Удивительно, но она не потеряла его в море. Девушка закрыла глаза. Она не помнила лица матери, и перед ее мысленным взором предстало лицо Азрун: доброе, родное, заботливое, упрямое, решительное.
Руна глубоко вздохнула и выглянула из-за скал – нужно было понять, сколько всадников скачет сюда и кто они. Может быть, ей придется бежать от них, прятаться или даже вступить с ними в бой. Главное – не сдаваться.
Монастырь Святого Амброзия, Нормандия, осень 936 года
Над влажной землей поднимался туман, и настоятельнице казалось, что ее затягивает в болото. Подол ее платья, черного, как и у всех монахинь – сестры носили такие одеяния как знак воздержания, – испачкался в грязи. Настоятельница ходила туда-сюда по двору монастыря, надеясь, что никто не видит ее, не замечает ее неуверенности. Она радовалась тому, что юноша пережил эти три дня, ставших для него самыми тяжелыми, и теперь пошел на поправку. Но она с ужасом ждала того мгновения, когда он откроет глаза.
И сегодня это свершилось.
Да, он пришел в себя, сказала ей сиделка – равнодушная, но неизменно педантичная во всем, что бы она ни делала. Поскольку худшее было уже позади, юношу перенесли из комнаты для кровопусканий в домик у ворот, где обычно размещали гостей. До сих пор раненый не произнес ни слова. Последние несколько дней сиделка, зашив рану тонкой конопляной нитью, прикладывала к швам листья купыря, сбивала жар полынью, поила больного теплым ежевичным вином и горячим говяжьим бульоном. Теперь, когда юноша пришел в себя, ему стали давать твердую пищу: хлеб, сыр, отваренные бобы со свиным жиром. Очевидно, больному было уже лучше, но он пока что не разговаривал.
Вздохнув, настоятельница направилась к воротам.
Сейчас за раненым присматривала сестра Матильда – сиделка нужна была в другом месте. Настоятельница строжайше запретила девушке сеять в монастыре панику, распуская слухи о том, что юноша спасался бегством от норманнов. Матильда послушалась, но это не развеяло ее страхов. После нескольких бессонных ночей девушка выглядела усталой.
– Что-то тут не так! – воскликнула Матильда, когда настоятельница вошла в комнату больного. – С тех пор как он… он появился здесь, вороны кружат над землей, а кошки почти не ловят мышей. Это знаки предстоящей беды!
– Это не знаки, а суеверия, – оборвала ее настоятельница.
– А сестра Бернарда говорит, что вчера вечером видела в небе комету. – Матильду не так-то просто было сбить с толку. – Комета – предвестник войны.
– После того как комета появилась в небе в прошлый раз, настала засуха, но никакой войны не было, – покачала головой матушка.
– Но…
– Довольно! – строго сказала настоятельница. – На этот раз я не стану обращать внимания на твои слова, но если такое повторится, тебе придется понести за это наказание.
Обычно мать настоятельница была не особо строга со своими монахинями. Она не карала их сурово за грехи, как мелкие, так и большие. Да, совершив грех, нужно было искупить его – молиться целыми днями, поститься, проходить испытание холодом, отказываться от сна, стоять на коленях на холодном полу, выполнять грязную работу, к примеру чистить уборную. Но настоятельница не требовала этого от сестер, если те сами не хотели принять то или иное наказание. Ей было достаточно того, чтобы монахини не ссорились, справедливо делили пищу между собой и тщательно выполняли повседневные обязанности. Брат Людовик, отец настоятель соседнего монастыря, не всегда соглашался с настоятельницей монастыря Святого Амброзия, но он приезжал только раз в году, перед Великим постом. Да и его ворчание никогда не перерастало в серьезные упреки. В конце концов, брат Людовик знал, кто она такая, а потому смотрел на происходящее сквозь пальцы. Кроме того, сестры жили по заветам святого Бенедикта, а не святого Колумбы, а потому не стремились насилием изгнать все человеческое из душ монахинь, чтобы там осталась одна святость.
Матильда смущенно опустила глаза и отошла в сторону.
Впервые настоятельница увидела раненого в сознании. Юноша неподвижно сидел на лежанке. Его волосы падали на лоб. На нем была чистая туника, и настоятельнице подумалось, что это, наверное, укороченное одеяние какой-нибудь из монахинь. Амулет, вид которого несколько дней назад привел ее в такое замешательство, покоился на грубой ткани. Когда настоятельница подошла ближе, юноша резким жестом схватился за него.
Настоятельница, вздрогнув, опустилась рядом, с раненым на лежанку. Она подумала, что следует отослать Матильду прочь, но не была уверена в том, что вынесет разговор с юношей с глазу на глаз.
Больной поднял голову и убрал волосы со лба.
– Матушка… – почтительно прошептал он.
У него был хриплый голос, но слова звучали вполне отчетливо. Юноша говорил не на северном наречии, как ожидала настоятельница, даже невзирая на его тонзуру, а на чистой lingua romana.[7] Сейчас на этом языке говорили многие на землях франков, землях, именовавшихся Западно-Франкским королевством. Юноша смотрел на нее, но настоятельница так и не осмелилась заглянуть ему в глаза. Почему он решил заговорить именно с ней? Может быть, он подозревает, кто она такая? Но тогда, возможно, на его лице отразились бы другие чувства, гнев или печаль, радость или любопытство, не так ли? Однако юноша оставался совершенно равнодушным.