Джура недоверчиво смотрел на Чжао. Он говорит то же, что и Козубай. Но все люди из рода большевиков, которых он до сих пор видел, были здоровые, сильные, а Чжао? Чжао худ и оборван. Джура недовольно отвернулся.
Но тут его взгляд упал на собственные рваные ичиги и грязный халат.
— Ты читать, писать умеешь? — спросил Чжао.
— Нет, — ответил Джура. — Был у меня друг — Юрий Ивашко. Он обещал научить — времени не было. И была такая маленькая, худенькая русская комсомолка. Она делала прививку людям от оспы. Однажды я спас ей жизнь. Она тоже обещала научить, и тоже времени не было. И Козубай обещал, и Ахмед… Эх, Чжао, ты много говорил, а об одном молчишь! Ты не знаешь басмачей.
— Я? — гневно спросил Чжао. — Я не знаю людей хуже, чем они! Впрочем, все враги на один лад. Когда я был пулеметчиком китайской Красной армии…
Он осекся и замолчал, встретив взгляд Саида.
— Значит, у тебя должны быть очень сильные единомышленники, — насторожившись, сказал Саид. — Почему же тебя не выручат?
— А как дать знать, где я? Помоги найти способ! — отозвался Чжао.
— Сам ищу способ сообщить о себе. Было бы золото — подкупили бы стражу, — сказал Саид. — Надо что то придумать, а то подохнем.
— Саид, ты много рассказывал мне, но ни разу не сказал, кто ты, чем занимался, — однажды спросил Джура.
— Не было такого дела, каким бы я не занимался, не было такого места в Синьцзяне, где бы я не был. Я промывал золото из голубоватой глины и камней в Соургаке и Чижгане, возле Керии. Был нищим, просил милостыню. Работал искателем кладов, был контрабандистом, а теперь меня заподозрили в намерении помешать тайным перевозкам оружия из Индии. А я взял только один револьвер — маузер в коробке, один единственный. — Саид шумно вдохнул воздух сквозь стиснутые зубы, и от волнения глаза его скосились, будто увидели на кончике собственного носа нечто поразительное. — Другие целиком захватывают караваны с оружием, которое везут из Индии для басмачей, а я… — Саид поднял один палец. — И я заплатил караванщику, чтобы он в это время меня не видел. Я взял маузер, чтобы заставить богатых купцов поделиться своими богатствами со мной. В городе я прятался у нищих, и проклятая ищейка Кипчакбая — старшина нищих Чер — выдал меня. Кипчакбай бил меня. «Это ты, говорит, грабил караваны с оружием, а если и не ты, то знаешь кто. Назови, кто тебя подговорил, у кого в руках оружие, и ты станешь мне другом…» А я не знаю… но догадываюсь.
— Кого же ты подозреваешь? — спросил Чжао, сидевший на корточках у стены.
— Красных китайцев! Ты, Чжао, знаешь таких?
— Слышал о них и знаю, что плохо бывает тому, кто становится на их пути.
— Я не сказал о своих подозрениях Кипчакбаю. — Саид шумно втянул воздух. — Кипчакбай даже Кучака подозревает. Я уже об этом вам рассказывал. Кипчакбай хочет мне устроить очную ставку с Кучаком. А испугавшийся трус и себя и других может оговорить. Боюсь я этой встречи. Я никому не верю. И ты, Джура, никому не верь, а особенно исмаилитам. Это они врут, будто фирман Ага хана не у них. А потом, разве бывает только один фирман? Их бывает несколько одинаковых. Один пропадет — не беда. Почему же так много крику из за одного пропавшего фирмана?
— Много лишнего болтаешь, — тихо произнес Чжао и добавил ещё тише: — У решетки над нашей головой сотня ушей.
II
По ночам узники мерзли и, чтобы согреться, прижимались друг к другу. Спать мог только тот, кто лежал посередине. Крайние дрожали в полузабытьи или молча предавались грустным размышлениям. Время от времени они менялись местами и все же за ночь не могли выспаться. Утром узникам спускали воду и аталу. — Воры! — кричал Саид сторожам. — Вы выпили половину! — Надо же чем нибудь кормить наших собак! — отвечал сторож. — Ведь вам все равно умирать. В соседней яме двое таких, как ты, подохли. И чего ты ждешь?
Саид призывал проклятия на голову сторожей, всех их потомков и прародителей.
В темную, смрадную яму редко заглядывало солнце. Только в полдень узкий, как лезвие, луч проникал сквозь решетку. По утрам Чжао видел в глазах Джуры тоску, которая бывает в глазах загнанного до смерти коня.
Чжао, пожилой человек небольшого роста, худощавый, с кожей цвета слоновой кости и черными быстрыми глазами, внимательно слушал его и понимал, как тяжко мучается в яме этот свободолюбивый, сильный охотник.
Однажды утром Чжао, сидя у стены, увидел красный с позолотой лист, случайно залетевший в яму. Он закрыл глаза и забормотал:
— Что он бормочет? — спросил Джура у Саида, не поняв китайского языка.
— Так, пустое, — сказал Саид, понимавший по китайски, — говорит об одном контрабандисте, торговце опиумом, который спрятал лодку в затон и смотрит, что делает полиция.
— Нет, — сказал Чжао, — это стихи. Понимаешь?
— Ну, это ты врешь! — уверенно сказал Саид. — Только один раз в жизни меня ловко обманули. И знаешь, кто обманул? Кучак!
Саид сплюнул с досады. Мысль, что он, Саид, упустил такого жирного гуся, приводила его в бешенство.
«Знал бы, что у него золото, золотую жизнь и ему и себе создал бы! Целые дни лежали бы мы на кошмах, красавицы подавали бы нам кумыс, плов, манту, и мы бы так наедались, что икали бы даже во сне. Вай, вай, я сижу в яме, я, Саид!» И он горестно ударял себя в грудь кулаком.
За это время Джура стал разбираться в географии, понял, какую тяжелую борьбу ведет китайская Красная армия против генералов, оплачиваемых английским и американским золотом. Он теперь только ясно представил себе, какой огромной силой, зажигающей сердца всех свободолюбивых людей мира, является Советский Союз. Джуре порой было стыдно, что не он восхваляет свою родину, а ему говорит о ней человек, родившийся в другой стране.
— Давайте что нибудь придумаем, чтобы спастись, — все чаще и чаще говорил Джура.
— Попробуем, — соглашался Чжао. — Но куда тебе, такому слабому, бежать? Сначала надо прийти в себя и быть здоровым. Мне бы только попасть на базар и увидеть своих…
— Или мне попасть на базар, — вмешивался Саид.
— Я буду стараться выздороветь, — взволнованно сказал Джура. — Я съел бы кутаса, но буду есть даже эту болтушку. Я хочу на свободу… Мне скучно без родных гор…
Джура начал поправляться.
— Эх, съел бы архара! — говорил он, вылизывая чашку из под аталы.
Чжао, державшийся все время в темном углу ямы и не разговаривавший со стражами, в тот же день предложил страже заработать. Он, Чжао, будет просить милостыню на базаре, а страж возьмет из неё все лучшее. Лишь бы оставил третью часть. — Я ведь знаю «оборванные строки», и мне хорошо подадут! — крикнул Чжао сторожу. — Вот слушай:
— Что ты говоришь? — спросил Джура.
Чжао повторил по киргизски:
Джура вспомнил горы, бураны, отбившихся птиц, и ему стало жалко этого отставшего гуся.
— Ну и что ж, — спросил Джура, — гусь долетел?
Никто не ответил.
— Хорошо. Если не будет старшего, завтра пойдем, — донесся сверху голос. — Но имей в виду: ты возьмешь себе только пятую часть!
— О Чжао, ты очень умный, ты, наверно, много знаешь! — восхищенно зашептал Саид.
— Нет, — ответил Чжао, — я не тот, за кого ты меня принимаешь. Я как то работал посыльным. Память была очень хорошая: что скажут передать, то слово в слово запомню и передам. Теперь память стала не та. Так, немного помню…
— Чжао, я знаю, ты можешь нас вывести из темницы, — уверенно сказал Саид.
Чжао горестно покачал головой.
— Ты не друг, ты хуже врага! — закричал Саид. — Ты можешь, но не хочешь помочь. Джура, да проси же его, он может нас освободить!
Чжао поднял руку:
Это велел мне передать один японский офицер своей милой и затем сам себе разрезал живот и выпустил кишки.
— Не верю! — сказал Саид. — Таких дураков нет. Из за бабы? Он просто был сумасшедший… Ты очень грамотный, Чжао. Скажи, ты можешь рисовать деньги? Я знал одного ловкача. Вот богатый был! И жизнь была у него сладкая… Давай деньги делать, стражу подкупим. Ну?
— Нет, — сказал Чжао, — ничего не выйдет.
— Ты уверен?
— Потерпи.
Прошло несколько дней. Пленники терпеливо ждали. Наконец, ровно через неделю, сторож спустил на дно ямы легкую деревянную лестницу.
— Влезай, знаток стихов, пойдем на базар милостыню просить, — раздался голос сверху.
Джура бросился было к лестнице, но Чжао крепко сжал пальцами ему руку выше локтя и прошептал:
— Подожди, не торопись! Если только я встречу своих друзей на базаре, может быть, уже сегодня мы будем на свободе.
Чжао вылез из ямы, лестницу убрали. Саид шумно дышал, втягивая воздух через стиснутые зубы, и шептал:
— А если обманет? Если сам убежит, а нас бросит? Надо было бы мне идти. Но я не знаю никаких стихов и никаких песенок. Мне бы коня! Только бы меня Кипчакбай и видел!..
День тянулся особенно долго… Наступил вечер. Чжао не возвращался.
— Где же он? — волновался Саид.
Джура метался по яме, не находя себе места.
Уже поздно вечером пленники услышали наверху возбужденные голоса. Отодвинулась решетка, и в яму спустился Чжао с завязанными руками. Он был весь в крови.
— Меня обманули, — сказал он. — Захотели установить, есть ли в этом кишлаке мои единомышленники. Один знакомый увидел меня и подал мне милостыню. Не успел я сказать и двух слов, как нас окружили ищейки Кипчакбая. Мой друг убежал. Теперь друзья знают, где я.
Помолчав, Чжао задумчиво произнес.
— Но нам не будет покоя. Приехал Кипчакбай…
Чжао был прав.
III
Голубое небо. Теплое, солнечное утро. Ветерок, напоенный ароматом цветущего миндаля. А в зиндане вечный могильный холод, сумрак и смрад.
Страж лежал на разостланном меховом чапане поблизости от зиндана, у глинобитной стены, и грелся под теплыми лучами весеннего солнца. Стук копыт заставил его поднять голову. Свои, а почему с ними такой скакун? Чтобы перевезти узника, не нужны богатое седло, дорогая попона и уздечка, украшенная серебром. Или в спешке не успели взять другого коня, а кого то надо побыстрее привезти? Страж, истосковавшийся от безделья, поспешил к прибывшим.
Старший басмач шепнул ему несколько слов и, пока тот отпирал решетку, закрывавшую зиндан, и спускал лестницу, наклонился и крикнул:
— Эй, Джура! Окончились для тебя черные дни несправедливости. Отныне ты свободен, как орел. Вылезай поскорее!
Джура даже не пошевелился. Не мог. Как лежал, привалившись к стене, так и остался лежать. Никогда ещё он так страстно не желал смерти басмачам Тагая, как сейчас. Он впервые почувствовал, как может в груди болеть сердце. Будто ему разрубили ребра и просунувшиеся в рану шершавые пальцы мнут сердце. Метко, шайтаны, умеют бить словами. Как раз сейчас он опять мечтал о свободе. Привычное занятие. А чем ещё может жить вольный горец в неволе? Без свободы жизнь не в жизнь. Счастлив может быть лишь свободный человек на свободной земле, земле своих предков. Он, Джура, должен жить, чтобы вырваться на свободу, а свобода ему нужна прежде всего затем, чтобы искупить свой позор перед Козубаем, перед отрядом. Вот об этом он и мечтал сейчас. А эти приехали за ним, чтобы везти на пытку, и выманивают, как сурка из норы. Если он им нужен, пусть идут сюда и попробуют взять. Дешево не дастся.
— Эй, Джура, оглох от счастья, что ли? Если ты не спешишь на свободу, скажи!
Джура быстро сел и пытливо посмотрел на Чжао.
— Чего ты ждешь? — зло спросил Саид. — Чтобы они силой тащили тебя наверх, а ты будешь отбиваться? Тогда и нам достанется. Или ты боишься?
— Скоро и моя очередь… — печально прошептал Чжао.
«Будь что будет», — решил Джура и быстро полез по лестнице, а когда его голова показалась над зинданом, замер. Как поступят басмачи с узниками? Обе его руки задержались на верхней перекладине. Обе рядом, легко связать.
Басмачи почему то не спешат вязать руки. Они даже не накинули петлю на его шею. Стоят, как киики, и смотрят. В руках у них почему то нет арканов. И собак не видно.
Таким напряженно странным взглядом готового на все затравленного зверя был взгляд Джуры, что старший басмач поспешно предупредил:
— Клянусь аллахом, я не вру! Ты свободен, Джура, как ветер.
И тогда Джура не вылез, а одним рывком оказался на краю зиндана. Он стоял и ждал, а грудь жадно вдыхала чистый воздух. Старший басмач опустил руку в курджум, лежавший у его ног, достал большой нож в богатых ножнах, протянул его Джуре и сказал:
— Возьми, Джура, этот нож — дружеский подарок святого имама Балбака в знак полного к тебе доверия.
Джура жадно схватил подарок и поспешно обнажил нож. Теперь он был с ножом в руке. Взгляд его метнулся к винтовке в руках стража. Страж испуганно вскинул винтовку.
— Ну, ты! — сердито крикнул ему старший басмач. Когда же цепкий взгляд Джуры скользнул по приехавшим басмачам, им стало не по себе.
Джура, сжимая нож в руке, готов был драться с кем угодно… Неужели басмачи не врут и он свободен?
Свобода! Чего же он медлит? Его родина вон за теми снежными горами.
— Я совсем, совсем свободен? — волнуясь, спросил Джура. — Как птица в небе.
И тогда Джура, все так же сжимая нож в правой руке, ринулся к воротам.
— Куда ты, стой! — донесся окрик.
Джура мгновенно обернулся, готовый к схватке.
— Далеко ли ты уйдешь пешком? Прими этого коня — дар святого имама Балбака и раиса Кипчакбая, освободивших тебя. Что же ты стоишь? Подойди сюда. Прими подарок!
— Как, этого жеребца дарят мне? Ты шутишь!
Старший басмач сам подвел жеребца к Джуре.
— Спрячь нож! Садись верхом!
Джура сунул нож в ножны. Он взял повод из рук басмача и потрепал жеребца по шее. Жеребец захрапел, скосил глаз на Джуру и громко заржал.
Джура схватился руками за седло, чтобы вскочить.
— Не спеши, Джура! — снова крикнул старший. — Этот халат дарит тебе справедливейший раис Кипчакбай. Надень, чтобы на красиво убранном коне ехал красиво одетый джигит. Джура не знал, что и думать. Он дал надеть на себя халат, расшитый драконами. Точно такой же халат надевал аксакал в торжественные дни.
Старший басмач сунул в руку Джуры камчу с узорчатой ручкой. Басмачи услужливо подсадили потрясенного Джуру в седло.
— Эй, Джура! Сам раис Кипчакбай удостаивает тебя великой чести и приглашает к себе на плов. Там ты назовешь своих обидчиков и цену своей обиды!
— Где Зейнеб?
— Все в руках аллаха и его верных слуг имама Балбака и раиса Кипчакбая, — промолвил старший басмач. Он сел верхом и весело крикнул: — Айда!