— Вот мой Тэке, — сказал он.
Чжао и Саид удивились тонкой работе. Деревянная собака очень походила на живую.
— Эту игрушку можно продать, — сказал практичный Саид. — Теперь ты, Джура, можешь кормить и себя и нас. Мы попросим сторожей, и они будут продавать твои изделия на базаре. Джура вырезал медведя, лису, хорька. Саид попросил у охраны отпустить его на базар. Ему ответили, что это им запрещено. Саид бросил наверх фигурки и попросил продать их, а на вырученные деньги купить им немного еды.
Узники нетерпеливо ждали. На третий день один из сторожей наклонился над ямой. Лицо его было в синяках, глаза красные.
— Плохо! — сказал Чжао, увидев его злое лицо.
— Я продал игрушки, — сказал сторож, — и выпил за ваше здоровье. Берите! — Он бросил им сверток.
Узники развернули его. Там были лепешки, немного мяса и вареного риса.
— Давайте опять игрушки — продам, — сказал сторож. — Только уговор: давайте мне одному!
Джура с увлечением вырезал деревянные фигурки: барса с двигающимися ногами, орла, голову которого можно было заменить головой человека. Деревянные орлы были у него в детстве, а барса с двигающимися ногами он придумал сам.
Однажды сторож, продав игрушки, отодвинул решетку и сказал:
— Слушай, охотник! За твою игрушку помнишь, ты вырезал девушку у костра и двух охотников, из которых один целится ей в грудь, а другой стоит возле двух собак, — хорошо заплатили. Вот вам еда! — И он сбросил сверток с лепешками и мясом.
— А ты не знаешь, кто купил? — спросил Чжао.
— Жена курбаши Тагая, красавица Зейнеб, — ответил сторож и задвинул решетку.
СТАРУХА КУРЛЯУШ ДЕЙСТВУЕТ
I
В одном из больших кишлаков Кашгарии в юрте собралось много женщин. Они чинно уселись у стен вокруг костра. На разостланном достурхане — скатерти лежали яства. Были здесь мурабба — мармелад из мелко нарезанной моркови, вымоченной в сахарном сиропе, кишалле — крем из толченого сахара, взбитый на яичном белке, и много других сладких и вкусных вещей. Угощала всех пожилая хозяйка юрты, жена Кипчакбая, у которой временно жила Зейнеб.
— Кушайте, кушайте! — повторяла хозяйка, подавая угощения. Разговор шел о Зейнеб. Ее красота вызывала зависть у присутствующих женщин.
— У неё дерзкие глаза, — шепнула одна, не найдя других пороков.
— И слишком маленькие руки, — вставила другая. — Она не сможет хорошо работать.
— Ее косы не настоящие. Разве могут быть такие длинные косы? — сказала третья.
— Она слишком громко смеется. Похоже, что мы должны смущаться, а не она, — добавила четвертая.
Все это говорилось шепотом, но так, чтобы Зейнеб слышала. Вначале она растерялась, но, услышав слова одной из женщин: «У неё был дружок, какой то охотник», покраснела и рассердилась. Когда же Зейнеб злилась, она не боялась ничего и никого и могла нагрубить даже аксакалу, которого боялась больше всех.
— Ты молодая девушка и должна радоваться, что курбаши Тагай вырвал тебя из бедности, чтобы приблизить к себе, дать тебе радость быть с нами, — сказала, обращаясь к Зейнеб, жена Кипчакбая.
— Я замужем! — сердито и гордо ответила Зейнеб. — Мой Джура — великий охотник. Я здесь нахожусь временно.
Жена Кипчакбая рассердилась, но с притворно вежливой улыбкой продолжала:
— Ты ещё дика, дитя мое, но курбаши тебя приручит, как приручают беркутов и соколов. Он подарит тебе дорогие вещи, от которых ты будешь без ума и забудешь Джуру.
— Не хватит золота! — резко ответила Зейнеб и гордо подняла рукав халата, чтобы все видели два золотых браслета: один с красным камнем и второй — с желтым.
Все удивились, но жена Кипчакбая сказала:
— Курбаши Тагай тоже богат!
— Пхе! У Джуры во сто раз больше золота. Тагай против Джуры бедняк.
— Но курбаши Тагай такой сильный!
— Пхе! Джура во много раз сильнее, — отвечала Зейнеб. Гостьи смущенно переглядывались.
— Но курбаши Тагай такой меткий стрелок!
— Пхе! Джура — великий стрелок: он на лету сбивает улара, — отвечала Зейнеб.
— Но курбаши Тагай правоверный, и все чтут его!
— Правоверный? А я вот не буду надевать паранджу, этот сплетенный в сетку конский хвост! Наш Мухаммед этого не завещал.
Возмущенные гостьи поспешили уйти.
Об этом разговоре донесли Кипчакбаю, и он, завидуя положению Тагая, обрадовался случаю причинить ему неприятность. Утром он, пользуясь своим правом муллы, вызвал Тагая к себе.
— Тебя считают славным и знаменитым, — сказал он, — а какая — то девчонка с Советского Памира всенародно позорит тебя. Если об этих разговорах узнает имам Балбак… — Кипчакбай многозначительно помолчал. — Ты знаменитый курбаши, а не можешь справиться со своей бабой, и она позорит тебя.
В страшной злобе скакал Тагай от Кипчакбая.
— Баба позорит меня! — сказал он громко, входя в юрту, где жила Зейнеб. — Ты позоришь меня, девчонка! Ты смеешь говорить, что Джура богаче, сильнее… Ну!
Зейнеб молчала. Ее злоба давно сменилась усталостью.
— Ну! — закричал Тагай, подходя к ней и поднимая нагайку. Зейнеб не ответила ни слова. Тагай слегка хлестнул её нагайкой по плечу. Зейнеб вздрогнула и ещё ниже опустила голову. Тагай разозлился:
— Ты моя раба! Понимаешь? Никакой Джура не придет сюда. Мои басмачи застрелили Джуру, как собаку, и золото отобрали. Я возьму тебя в жены. Бойся меня… или продам первому встречному. Поняла?… Рабыней сделаю! Аксакал продал мне тебя.
Зейнеб быстро подняла голову и в упор посмотрела в глаза Тагаю: правду ли он говорит?
— А твоя клятва на хлебе? — испуганно спросила Зейнеб. — Ты поклялся, что Джура жив…
Курбаши взял лепешку и, ломая её, сказал:
— Пусть побьет меня гром небесный, да не есть мне хлеба! Ты моя раба! Джура убит. Аксакал тоже убит — правда, это я сделал нечаянно.
Зейнеб плюнула Тагаю в лицо. Разозлившийся Тагай бросился душить девушку. Зейнеб почти потеряла сознание. Случайно её рука натолкнулась на рукоятку ножа, висевшего на поясе Тагая. Она выхватила нож. Нож разрезал халат и вонзился Тагаю в левую руку. Тагай стиснул зубы и начал изо всех сил хлестать Зейнеб нагайкой. Зейнеб молчала и только вздрагивала. Тагай бил девушку до тех пор, пока она не упала на пол. Он вышел, зажимая рану рукой. Лишь тогда Зейнеб разрыдалась от обиды, боли и отчаяния.
II
С каждым днем линия снегов, покрывавших горы, опускалась все ниже и ниже.
На всех окрестных джейлау уже не было видно ни одной юрты. Хозяева их перекочевали в кишлаки, чтобы перезимовать в своих кибитках, защищенных от зимних ветров толстыми глинобитными стенами.
Мало стало лошадей на пастбище. Курбаши Азим, злой костлявый старик, уехал с басмачами на запад, чтобы через Маркан Су прорваться на Кизил Арт, а оттуда — в богатую Ферганскую долину. Только на джейлау, где находилась белая юрта Тагая, никто не снимал своих юрт.
Так Тагаю приказал тот, кто снабжал его оружием, боеприпасами и деньгами, тот, кто написал секретное письмо Кзицкому: «Господин Кзицкий. 5. XI. Курбаши*** предупрежден И. 8123». После того вечера, когда Тагай открыл Зейнеб всю правду, она только и думала о побеге, не в силах простить себе, что не убежала сразу и поверила Тагаю и аксакалу.
Однажды утром, дождавшись, когда хозяйка куда то вышла, Зейнеб схватила тыкву для воды и пошла к реке. Не успела она пройти и двадцати шагов, как мальчишки окружили её, преградив дорогу.
Тотчас же примчалась жена Кипчакбая и погнала её обратно в юрту.
— Разве я не сказала тебе, чтоб ты сидела и никуда не ходила? Не сегодня, так завтра приедет старая Курляуш, служанка твоего курбаши. Я передам тебя ей, и тогда делай, что хочешь.
Зейнеб не слушала ее; поднявшись на носках, она смотрела на безносого басмача, ехавшего верхом между юртами, и вспоминала, не тот ли это басмач, что поймал её на Биллянд Киике. Басмач увидел её и помахал нагайкой.
— Ты его знаешь? — недоуменно спросила жена Кипчакбая. Но Зейнеб не ответила. Она подбежала к басмачу и схватила его за стремя.
— Где Джура? — спросила она. — Вы убили его?
— Эта винтовка, — хвастливо хлопнул басмач рукой по прикладу, — не дает промаха, когда она в моих руках. Что тебе глупый мальчишка, когда сам Тагай милостив к тебе! Он был милостив и ко мне, бросившему его на Памире. Но у Тагая широкое сердце. Он умеет прощать и дает приют всем. Воспользуйся же счастьем! — И он ударил коня нагайкой.
Конь рванулся, и Зейнеб, вовремя не выпустившая из рук стремя, упала на траву. Подбежавшая жена Кипчакбая подняла её и потащила в кибитку.
Зейнеб сидела в темном углу кибитки и не отрываясь смотрела на огонь костра. Да, теперь она верила, что Джура убит, иначе Тагай давно был бы трупом.
Вечером приехала Курляуш, старая сварливая женщина с лицом, изборожденным морщинами. Увидев Зейнеб, она удивилась. Ее уверяли, что Зейнеб злая и отчаянная, но она встретила скромную и робкую молодую девушку.
Курляуш вынула из костра горящее полено и подняла к лицу Зейнеб, чтобы лучше рассмотреть её. Огонь осветил большие черные глаза, сросшиеся брови и пухлые, детские губы.
— Пери! — в восторге сказала Курляуш. — Я не видела таких красавиц, это пери! Недаром Тагай привез её из заоблачных гор.
Жена Кипчакбая тотчас же побежала в соседнюю юрту рассказать, что старая и всезнающая гадальщица Курляуш назвала Зейнеб пери.
На другое утро Курляуш велела Зейнеб надеть паранджу. Зейнеб, двигавшаяся как лунатик, беспрекословно повиновалась. Свет померк для Зейнеб. Все окрасилось в черный цвет. Она покорно села на лошадь и вслед за Курляуш, в сопровождении двух басмачей, поехала куда то на юго восток.
Несколько дней ехали они в глубь страны, и Курляуш, любопытная, как и все женщины, пыталась расспросить Зейнеб, кто она, откуда, но не смогла добиться ни слова. На последнем ночном привале Курляуш рассказывала Зейнеб о городе, о знакомых и, наконец, обозленная её молчанием, замахнулась на неё кулаком.
— У у, гордячка! — сказала она. — А браслеты то у тебя дутые.
Зейнеб сняла с левой руки браслет и подала ей. Старуха подбросила его на руке и удивленно воскликнула:
— Золотой!
Осмотрев его со всех сторон, она хотела вернуть его Зейнеб, но та сказала:
— Возьми себе и будь со мной ласкова.
— Вот это так, это я люблю! — воскликнула Курляуш и хлопнула её костлявой рукой по плечу. — Дружи с Курляуш, и ты не пропадешь. Покупая дом, приобрети сначала соседа. Злые люди говорят, что я знаюсь с джиннами. Они врут, но кое что и я могу. Хочешь, погадаю?
Пока в котле варилась баранья кость для гаданья, Курляуш развлекала Зейнеб разговорами об обеих женах Тагая.
— Первая жена у Тагая — немка из Афганистана, толстая и жирная. Только и любит, что свою моську. Даже спит с ней. А дышит так… Ха ха ха! — И Курляуш показала, как дышит страдающая одышкой жена Тагая. — Мими ханум зовут эту рыжуху. Все время ест и спит, а когда не спит, ругается. Это она в доме некиргизские порядки завела. А ты киргизка?
— Да, — ответила Зейнеб. — Я из рода Хадырша.
— О, это хорошо!.. А потом курбаши привез вторую жену — узбечку. Дом дрожал от криков и драки. Но когда два года назад курбаши привез себе молоденькую китаяночку, две прежние сговорились, на третий день отравили её и подружились… Берегись! Мне будет жаль, если тебя отравят или выколют булавкой глаза. Тогда тебя никто не будет любить.
— Пусть, — ответила Зейнеб, — мне все равно.
Курляуш всплеснула руками:
— Ты без головы! Что ты говоришь!
И всю долгую ночь, до утра, они проговорили. Зейнеб рассказывала о своей жизни, о любви к Джуре, а Курляуш вертела на руке золотой браслет и ахала. После рассказа Зейнеб старуха наклонилась к ней и прошептала на ухо:
— Ты ещё мало знаешь Тагая: он крадет даже цвет из глаз!
III
В один из вечеров, незадолго до приезда «молдо», как почтительно называли Тагая его жены, Зейнеб, безразличная ко всему окружающему, стояла у окошка и смотрела на тополя, на глинистые горы, над которыми в лучах заходящего солнца алели тучи. «Завтра будет мороз и ветер», — решила она и в ту же секунду вздрогнула от резкого крика:
— Кипяток, я требую кипяток! Сколько раз я должна просить?
Курляуш схватила казан с кипятком, стоявший возле костра, и пошла в соседнюю комнату.
— Нет, не ты, пусть черномазая подаст кипяток и помоет собачку.
Зейнеб взяла воду из рук Курляуш. Курляуш вышла, прислушиваясь к доносившимся гневным голосам, упрекавшим «гордячку» в непочтительности и в том, что она «даром ест хлеб». Не прошло и трех минут, как послышался отчаянный вопль Зейнеб, и сквозь дверное отверстие, завешенное ковром, прорвались клубы пара.
— А а а а! — кричала Зейнеб. — Ноги, мои ноги!..
Курляуш вбежала в комнату, полную пара. На полу, обняв босые ноги руками, сидела бледная от боли Зейнеб.
— Сама обварила, сама виновата! — кричала Мими ханум и, выхватив булавку, принялась колоть Зейнеб до крови, приговаривая: — Меня могла обварить! Служи лучше!
Другая, худенькая брюнетка с злыми глазами, кричала:
— Перестань стонать, черномазая! Убирайся на кухню, неженка!
Курляуш подхватила Зейнеб под мышки и уволокла в кухню.
— Брось её, брось! — закричали обе жены, ворвавшись вслед за ней.
Но Курляуш схватила кочергу, и обе женщины убежали. На крик и шум вошел Тагай. Прогнав обеих жен, он сел возле стонавшей Зейнеб и сказал:
— Вот видишь, как плохо быть прислугой! Будь моей женой — и эти две сварливые бабы будут целовать твои ноги. Ну?
Зейнеб отрицательно покачала головой и замахнулась на Тагая. Курляуш ахнула и упала ничком на пол.
Тагай неожиданно засмеялся и сказал:
— Побудешь в услужении — узнаешь вкус слез и покоришься. Отныне ты будешь делать самую тяжелую, самую черную работу, а когда надоест, скажешь мне.
Когда Тагай ушел, Курляуш промыла ноги Зейнеб крепким раствором чая и смазала маслом.
— Терпи, — сказала она, — ещё не то будет. И чего ты упорствуешь?
Зейнеб легла ничком. Курляуш бросила ей одеяло, но Мими ханум, наблюдавшая в щелку за происходившим, закричала:
— Принеси это одеяло мне! С неё довольно и рваного халата, которым мы укрываем белого осла.
Ночью Курляуш закутала её своим халатом. Зейнеб не спала и сдерживала стоны, кусая губы. Ноги горели. Зейнеб думала о Джуре. «Если он жив и это рассказать ему, — думала Зейнеб, — о, он зарежет Тагая! А с этими дурами я справлюсь сама». Зейнеб мысленно представляла себе, как будут просить у неё пощады жены Тагая, и это несколько облегчало её муки. Потом, она думала о побеге. Заснуть ей так и не удалось. Утром к ней подошла Мими ханум, бесцеремонно стащила с руки Зейнеб большой золотой браслет с желтым камнем и надела себе на руку.
IV
Наступила весна.
Ноги Зейнеб зажили. Но печаль её не проходила. Зейнеб примирилась с мыслью, что Джура погиб, и улыбка совсем исчезла с её уст. Тагая она больше не видела. Курляуш сообщила ей, что Тагай уехал куда то далеко. Жены Тагая издевались над Зейнеб и приказывали ей делать самую черную работу. Она двигалась как во сне и беспрекословно выполняла любые приказания.
— Эй, черномазая! Иди помой мою собачку! — кричала Мими ханум.
— Что ты ходишь как сонная? — говорила ей другая и колола её булавкой.
На теле Зейнеб выступала кровь, но девушка молчала.
— Она ходит в рваном платье, на ногах у неё струпья. Никакой мужчина не полюбит такую женщину, — говорили между собой жены Тагая.
— Она немного сумасшедшая, — сказала о ней Курляуш.
Нельзя было узнать жизнерадостную и порывистую Зейнеб в этой женщине с мертвенным взглядом.
— Ты завороженная, — говорила ей Курляуш. — Они изведут тебя, горемычная!
Но Зейнеб молчала. Ей все было безразлично. Еще зимой она начала кашлять, теперь же, весной, она часто не могла заснуть по ночам от приступов удушья.