Наблюдавшие эту картину с противоположного берега казаки, отдавая честь своим погибшим товарищам, обнажили головы, а затем в скорбном молчании полк за полком двинулись в направлении Староконстантинова.
Когда поле берестецкого сражения осталось далеко позади, Богун, собрав полковников и старшину, заявил, что слагает с себя гетманские полномочия.
— Сейчас, — предложил он, — всем лучше разделиться на небольшие группы под командой куренных атаманов и разойтись в общем направлении к Любару. Так проще будет находить и продовольствие и фураж. Что касается полковников и старшины, то нам надо прежде всего выяснить, где сейчас Хмель. Он нужен войску, как воздух. Кроме него, никто организовать отпор ляхам, если они пойдут на Киев, не сможет. Отыщется гетман, войско собрать будет не трудно.
Возражений никто не высказал, все понимали, что винницкий полковник прав. Хотя большинство из них были уверены, что Хмельницкий бросил их под Берестечком на произвол судьбы и присоединился к хану, опасаясь за свою жизнь, винить его в этом никто не осмелился. Ведь, в конечном итоге, единственное условие короля о капитуляции, на которое осажденные согласились, это как раз и была выдача ляхам запорожского гетмана.
Сейчас, когда завоевания казаков за три года кровопролитных сражений, оказались утраченными, все распри и взаимные претензии должны были быть отброшены в сторону.Ничто так не объединяет, как общий страх, а опасаться было чего — под угрозой оказалось само существования Запорожского Войска.
Какое-то время, Дорошенко, Серко, Верныдуб и еще с десяток сопровождавших их казаков ехали вместе, сделав остановку на ночлег в каком-то неглубоком байраке. С рассветом они продолжили путь, но вдруг, когда солнце поднялось к зениту, Серко, всю дорогу хранивший молчание, остановил Люцифера и сказал Дорошенко:
— Что ж Петро, настало время нам с тобой прощаться.
Дорошенко также натянул поводья, остановив своего коня, и с удивлением посмотрел на побратима.
Тот, без слов поняв его взгляд, продолжал:
— Твой путь отсюда лежит на Чигирин, а мой на Сечь.
— Как же так, — не понял молодой полковник, — ты отказываешься от продолжения борьбы с ляхами? Ведь гетман непременно отыщется и продолжит войну. Пусть мы проиграли под Берестечком, но есть у нас еще самопалы за плечами и сабля на боку.
— Ты, Петро, прав, — с необычной мягкостью ответил Серко. — Конечно, проиграть одно сражение, еще не значит проиграть всю военную кампанию. Тут дело в другом…
Он помолчал немного, глядя в глаза Дорошенко, затем продолжил:
— Я повидал немало запорожских гетманов, начиная с твоего деда. Были среди них талантливые военачальники, были и не очень. Одни были удачливые, другим везло меньше. Кто-то был умнее, кто-то нет. Но все они никогда не отделяли себя от казацкой массы. Так повелось еще с времен Байды Вишневецкого, запорожский гетман — лишь первый среди равных.
— Никто из них, — голос полковника стал жестче, — не окружал себя трехтысячной татарской гвардией, никто не опасался своих же братьев по оружию, тем более товарищей. Конечно, не раз казаки выдавали гетманов врагам, некоторых за ошибки даже убивали. Что ж, в этом и состоит суровая правда законов товарищества: если гетман властен над жизнью своих воинов, то и они имеют такое же право строго спросить его за допущенные просчеты. На этом и основана запорожская демократия — власть должна быть ответственна за свои поступки.
Серко умолк, достал из широких алых шаровар резную трубку, набил ее из вышитого кисета, высек огонь кресалом, раздув трут, затянулся ароматным дымом. Петро наблюдалэту сцену молча, не совсем понимая, к чему клонит его старший товарищ.
— Гетман по традиции избирался ежегодно всей Сечью на общей раде. Хмель уже три года не выпускает булаву из рук и, судя по всему, даже для проформы не созывает раду,решая все вопросы только со старшиной. Он превратился в тирана, которому все позволено, басурманы для него стали дороже нас с тобой. Нас он боится, потому и льнет к хану.
— Но разве у него не было оснований опасаться выдачи под Берестечком? — с горечью спросил Петро. — Разве кто-то возвысил голос против общего мнения отдать гетмана на растерзание ляхам?
— Будь Хмель с нами, — отмахнулся Иван, — никто б его не выдал. Но он предпочел последовать за татарами. Я в это время находился неподалеку и видел, что, когда татары внезапно ударились в паническое бегство, Хмель несколько минут колебался, словно не мог решиться, как поступить. Потом они с Выговским обменялись несколькими фразами и оба поскакали вслед за ханом.
— Но, может, он просто хотел уговорить хана вернуться обратно, — нерешительно произнес Дорошенко.
Серко саркастически хмыкнул:
— Только не пытайся меня убедить, что ты веришь в эту чушь. Не сумев убедить хана, он имел и время, и возможность десятки раз вернуться в табор. Но он этого не сделал,дальше всего убегают обычно от своих. Конечно, сейчас Хмель будет всем рассказывать, что хан его не отпускал, требовал выкуп и так далее. Но все это ложь. Хмель просто выжидал, чем закончится дело под Берестечком, а в скором времени объявится. И опять будет искать союза с ханом, уже дважды предавшим его, и опять станет расплачиваться с татарами тысячами православных душ. Нет, я не хочу в этом больше участвовать, потому и отправляюсь на Запорожье.
Оба полковника внимательно посмотрели друг другу в глаза, затем крепко обнялись и троекратно расцеловались.
Сбив шапку на затылок, Дорошенко долго смотрел, как маленькая группа всадников, среди которых выделялся черный Люцифер его побратима, на рысях уходила на юг к Черному Шляху. Затем, тронув острогами коня, он вместе с Верныдубом и еще несколькими казаками, продолжил путь.
Глава вторая. Белоцерковский мир
Как это ни парадоксально звучит, но качества истинного полководца проявляются не столько в самой битве, сколько при победе в сражении. Слова как-то брошенные в лицо Ганнибалу в приступе гнева командующим его конницей: «Боги дали тебе талант одерживать победы, но не научили пользоваться их плодами» с полным основаниям можно отнести и к Яну Казимиру.
Сразу после разгрома казацкого лагеря, король собрал военный совет, сообщив собравшимся, что он с кварцяным войском уходит из Берестечка на отдых во Львов.
— Как это возможно, ваше величество? — удивился князь Вишневецкий. — Прекращение нашего наступления в самый решающий момент всей кампании позволит Хмельницкому вновь собрать войско и выступить против нас.
Остальные члены военного совета тоже с нескрываемым недоумением на лицах переглянулись между собой.
— У наших наемников кончается срок контракта, — замялся Ян Казимир. — Они все равно без жалованья воевать не будут. А деньги реально можно получить только во Львове, да и то хватит ли их, чтобы заплатить всем, еще вопрос.
— Это похоже на бегство, — не удержался воевода русский.
— Князь обвиняет своего короля в трусости, — вспыхнул Ян Казимир, — а кто еще два дня назад отказался перейти Пляшевую и захлопнуть ловушку, в которую попали эти изменники? Это по вине князя они из нее выскользнули.
Вишневецкий побагровел, бледный лоб его покрылся испариной, а рука непроизвольно потянулась к эфесу сабли, но он быстро опомнился и, бросив взгляд в сторону Лянцкоронского, который виновато опустил глаза, взял себя в руки. На колкость Яна Казимира он ничего не ответил, лишь желваки заиграли на его утомленном лице.
Поняв, что незаслуженно оскорбил знаменитого воина, король смягчился:
— Конечно же, наступлениебудет продолжено, от дальнейшей борьбы с изменниками мы не отказываемся. Пан коронный гетман, — повернулся он к Николаю Потоцкому, — со своим войском немедленно выступит к Белой Церкви. Его хоругви будут усилены немецкой пехотой, срок контракта с немцами у нас истекает не скоро. Все желающие могут присоединиться к нему. Великий князь литовский уже на подступах к Киеву и, когда он возьмет город, оба наши войска соединятся. Таким образом, мы очистим всю Украйну отмятежников.
На следующий день польское войско разделилось. Король с кварцяными хоругвями выступил в направлении Львова. К нему присоединились Богуслав Радзивилл, Конецпольский, Корецкий и большая часть войска. Потоцкий, Калиновский, Вишневецкий, и примкнувшие к ним со своими надворными хоругвями магнаты двинулись в сторону Староконстантинова. Раздел войска и уход короля с большей его половиной, в дальнейшем сыграл роковую роль, так как в распоряжении коронного гетмана осталось не более 30 тысяч солдат, чего в последующем оказалось явно недостаточно для ведения полномасштабных боевых действий, тем более на нескольких направлениях.
Действительно, Серко, рассказав Дорошенко о том, что Хмельницкий добровольно присоединился к Ислам Гирею и вместе с ним покинул поле сражения, ничуть не покривил душой. Когда, не выдержав губительного артиллерийского огня и натиска рейтар князя Богуслава, татары откатились назад, хан и окружавшие его мурзы, охваченные внезапно вспыхнувшей паникой, повернули своих коней и возглавили позорное бегство. Хмельницкий и генеральный писарь Выговский, оставшиеся в замешательстве вдвоем на вершине холма, где еще несколько минут назад стоял Ислам Гирей в окружении своей свиты, сразу и не поняли, что произошло. Гетман видел, как, оставшись без поддержки татар, дрогнула и обратилась в повальное бегство его пехота, пытаясь укрыться в таборе; как конница Серко, Дорошенко и Богуна пытается сдержать крылатых гусар, врезавшихся в казацкие ряды; как в один миг ситуация на поле боя изменилась, став критической. Он тронул острогами бока коня, намереваясь скакать в табор и присоединиться к своим, но Выговский удержал его, перехватив повод.
— Ты куда, гетман? — остро спросил он. — Хочешь разделить судьбу Наливайко и Тараса? Положение безнадежное, ляхи замкнут табор в кольцо и, в первую очередь, потребуют твоей выдачи. А чернь, чтобы спасти свою шкуру, выдаст тебя, не задумываясь.
— Но, что же делать? — растерялся Богдан, чувствуя правоту своего советника.
— Поскачем за ханом, — быстро ответил тот. — Если все обойдется, объясним своим, что хан захватил нас с собой. Или, что ты поскакал за ним, чтобы убедить его возвратиться к месту сражения. А, если нет…
Он не договорил, красноречиво махнув рукой.
Оба повернули коней и поскакали за уже скрывшейся вдали татарской ордой.
Ислам Гирей, покинув поле битвы, остановился лишь в милях четырех от Берестечко. Здесь его и нашел Хмельницкий, получив новую порцию оскорблений и упреков.
— Ты, подлый пес, — исступленно кричал хан, потрясая кулаками, — нагло обманул меня. Ты говорил, что ляхов будет не более тридцати тысяч, а их оказалось в пять раз больше. Ты утверждал, что ляхи слабые, а они сражались как настоящие воины. Ты обещал на цепи Ярему к Ору доставить, а теперь я тебя самого на веревке туда потащу.
Все же постепенно он успокоился и не возражал, чтобы гетман с Выговским оставались при нем. Спустя несколько дней хан отошел к Вишневцу, откуда разослал татар по всей округе для захвата полона. Гетман тем временем пытался узнать о судьбе казаков, оставшихся под Берестечком. Вначале доходившие до него слухи были малоутешительными. Богдан совсем было упал духом, но после 10 июля молва вдруг стала все настойчивее уверять, что казакам удалось вырваться из западни под Берестечком. Все чаще упоминался новый запорожский гетман Иван Богун. Спустя еще несколько дней распространились слухи, что много казаков отошло в направлении Паволочи и Любара. Воспользовавшись уходом хана с полоном на юг к Черному Шляху, Хмельницкий и его генеральный писарь отправились в сторону Любара, где и встретили первые казацкие подразделения.
По правде говоря, все это время гетман находился в дурном расположении духа, так как опасался мести со стороны полковников и старшины за то, что оставил их под Берестечком. Кроме того, в его отсутствие Тимофей, остававшийся в Чигирине, уличил свою мачеху в супружеской измене и приказал повесить ее и любовника на воротах гетманской резиденции. Хмельницкий, которому сын прислал об этом донесение, впал в полную апатию, много пил, пытаясь забыться и найти утешение в спиртном. Выговский пытался его взбодрить, но все его попытки оказались тщетными. Гетман искал забвения в вине и никого не хотел слушать, повторяя лишь иногда: «Сын поднял руку на отца!»
Он не хотел верить в измену Барбары, подозревая, что Тимофей, ненавидевший мачеху, просто нашел удобный повод свести с ней счеты. Но в минуты просветления, когда ясность рассудка ненадолго возвращалась к нему, он понимал, что без веских оснований, сын так бы не поступил. Погруженный в свое личное горе, Богдан на какое-то время вообще перестал вникать в ситуацию, сложившуюся в Войске. Когда обеспокоенный Выговский тряс его за плечи и почти кричал, что среди казацкой черни крепнет убеждение втом, чтобы отобрать у него булаву и, что на Масловом Ставе уже назначена черная рада, Богдан лишь пьяно улыбался и повторял: «То все пустое, Иван, vanitas vanitatum et omтia vanitas[29],хотят отнять у меня булаву, так я за нее и не держусь, пусть забирают!»
— Да, пойми же ты, дурень, — разозлившись, генеральный писарь отбросил субординацию, — вместе с булавой и голова может слететь с плеч за твое бегство из-под Берестечка!
— За наше, Иван, за наше бегство, — по-прежнему, пьяно хихикал гетман. — Кто меня подбил на него, как не ты? Или забыл уже?
Но тут на него нашло кратковременное просветление, он взглянул в лицо Выговскому и тихо произнес: «Ничего не поделаешь sic transit gloria mundi».[30]С этими словами гетман осушил до дна полный михайлик оковитой, уронил голову на стол и заснул. Выговский с нескрываемым презрением посмотрел на него, смачно плюнули вышел за дверь. Он еще раз убедился, что правильно поступил, когда несколько дней назад направил гонцов к полковникам, требуя их от имени гетмана явиться к нему.
Пришел в себя Богдан глубокой ночью, ощутив чье-то присутствие в комнате. С трудом оторвав голову от стола, он увидел стоявшую у двери неясную женскую фигуру. Свет полной луны, падавший из окна, неясно освещал ее всю и вдруг, присмотревшись, он узнал в ней ту самую женщину (или скорее видение), которая явилась к нему под Базавлуком далекой декабрьской ночью, когда он бежал на Запорожье. И еще он вдруг ясно понял, чей образ она ему напоминает — Ганны Золотаренко. Но печальной была красота ее в этот раз: фиалковые глаза поблекли, бледное лицо осунулось, алые губы приобрели сероватый оттенок. С гневом и горечью глядела она на него.
— Это ты опять, ясная пани? Кто ты богиня или смертная женщина? — с трудом произнес Богдан, заплетающимся языком. — Зачем ты явилась мне в этот раз?
— Что же ты творишь, гетман запорожский! — услышал он в ответ глубокий грудной голос женщины с заметными нотками гнева. Голос звучал, словно резонируя, прямо в егоголове. — Мать — Отчизна, израненная и истерзанная, стонущая в железных когтях заклятого врага, протягивает к тебе, своему сыну, руки, моля о спасении… А ты! Ты, вождь восставшего народа, доверившего тебе свои судьбы, бросаешь его на растерзание лютого ворога, пьянствуешь, переживаешь свое личное горе. Да, что твое горе значит по сравнению с горем всей Украйны! И разве это горе? Оглянись вокруг: стон стоит по всей Украйне, души погибших казаков взывают о мести! А ты предаешь их память и ищешь забвения в вине. Опомнись, гетман, пока еще не поздно!
Ее голос звенел в его голове, словно голос пробудившейся совести, он звучал набатом, как колокольный звон, казалось еще немного и голова его лопнет, как переспевшийкавун[31].И Богдан, не имея сил выносить его дальше, упал на колени, протягивая руки к небесному видению:
— Прости меня, Мать — Отчизна! Прости мою минутную слабость!
— Помни, гетман, — голос стал заметно теплее, — ничего еще не кончено. Будут новые победы, грядут новые бои. Твое предназначение в этом мире еще во многом не выполнено и твой жизненный путь далеко еще не пройден. А теперь прощай, запорожский гетман, свидеться нам суждено только, когда наступит твой смертный час!