– Пан Комаровский забывает об одном важном обстоятельстве, – поднялся Юрий Казановский, младший отпрыск знаменитого в речи Посполитой шляхетского рода. – Если мы отойдем к Корсуню, то Хмельницкий ворвется на Украйну и заполыхает весь край. К нему тогда ежедневно будет присоединяться не сто, двести или даже тысяча холопов, а десятки тысяч! Если у него их сейчас пятнадцать тысяч, то под Корсунем будет уже сто тысяч!
Разгорелась дискуссия, большинство участников совета поддерживали Комаровского, но все соглашались, что есть резон и в словах Казановского.
Два полковника, сидевшие рядом в заднем ряду не принимали участия в диспуте, о чем?то сосредоточенно думая. Один из них, Михал Хмелецкий, лет около сорока на вид, время от времени поглаживал рукой пшеничные усы, безучастно уставившись в пол перед собой. Его продолговатое худощавое лицо сохраняло бесстрастное выражение, но собравшийся морщинами лоб выдавал напряженную работу мысли. Это его посылал коронный гетман для переговоров к Хмельницкому, когда тот еще был на Сечи. Хмелецкие и Хмельницкие находились между собой в отдаленном родстве, но Михал был знаком с Богданом Зиновием еще со времен похода под Смоленск. Хмелецкий знал об обидах и унижениях, которые Богдан претерпел от Чаплинского и искренне сочувствовал ему. Первая победа, одержанная Хмельницким под Желтыми Водами, показала Хмелецкому, что у его дальнего родича весьма серьезные намерения.
– Чем черт не шутит, – думал он. – Хмель вполне может одолеть и обоих гетманов.
О том же размышлял и его приятель Ян Мрозовицкий, моложе его лет на пять. Он был родом из застянковой шляхты, не отличавшейся знатностью. В далекой юности он побывал на Запорожье, ходил под началом наказного гетмана Богдана Хмельницкого в поход на Константинополь и среди запорожцев у него было побратимов едва ли не половина Сечи, в том числе Иван Богун и Данила Нечай. Отличаясь удалью и отвагой, Мрозовицкий позднее выдвинулся на службе у коронного гетмана Конецпольского и незадолго до его кончины, возглавил, как и Хмелецкий, хоругвь польских драгун. Правда, служили в ней преимущественно малороссияне, которым уже более полугода не выплачивалось жалованье. У своих подчиненных лихой полковник пользовался непререкаемым авторитетом, заботился о своих людях и никому не давал их в обиду. Между собой они именовали его не Мрозовицкий, а Морозенко – прозвищем полученным еще в бытность его на Запорожье. Сейчас он сидел рядом с Хмелецким, склонив красивую голову с темно?русой высоко подбритой чупрыной и думы его были созвучны мыслям своего товарища. Оба полковника хорошо знали настроения своих подчиненных, которые едва ли не открыто заявляли, что воевать со своими братьями?запорожцами не будут.
Наконец, споры прекратились. Грузно поднявшись из?за стола, коронный гетман обвел присутствующих тяжелым взглядом, требуя тишины. За последние несколько часов краковский каштелян, казалось, постарел на десяток лет. Глаза его налились кровью, одутловатые щеки еще больше обвисли.
Дождавшись тишины, Потоцкий сказал:
– Гнусная измена привела к гибели нашего передового отряда. Подлый враг торжествует победу. Но проиграть одно сражение – еще не значит проиграть войну. Сейчас мы должны отбросить все личное и думать о благе Отчизны. Враг стоит у ворот Речи Посполитой, враг коварный и сильный. Став у Корсуня, мы преградим ему путь на Волынь и Полесье, там к нам присоединится князь Иеремия и другие воеводы. Пан Комаровский прав у нас превосходство в артиллерии и мы должны его использовать.
Запорожский гетман простоял у Княжьих Байраков двое суток. Захваченных в плен поляков отдали Тугай?бею, ему же достался и обоз. Среди пленных шляхтичей, оказавшихся в руках татар, гетман случайно увидел какого?то шляхтича, в котором признал Ивана Выговского. Род Выговских был в дальнем родстве с Хмельницкими и даже носил один и тот же герб. Богдан раньше знал Выговского, как писаря при Шемберге и, выкупив его у Тугай?бея, поручил вести дела в своей канцелярии. Петр Дорошенко к писарскому делу был равнодушен, рвался в бой и Хмельницкий решил назначить его сотником, освободив от писарских обязанностей.
На другой день казаки похоронили убитых, как обычно в братской могиле, возведя высокий курган. Церковную службу по погибшим не справляли, так как в запорожском войске не было священника.
После Княжьих Байраков запорожская артиллерия пополнилась пятнадцатью средними кулевринами, которые перемещались на двухколесных лафетах с помощью одной лошади. Таким образом, под командой обозного оказалось порядка сорока орудий, но гетман знал, что Потоцкий и Калиновский располагают гораздо большим количеством пушек, из которых почти все – кулеврины на конной тяге.
Можно было продолжать движение дальше, но Хмельницкий получил известие, что на соединение с ним спешит из Подолии Максим Кривонос и решил его подождать. Старые приятели встретились радостно и было чему радоваться – Кривонос привел с собой почти десятитысячное войско. Правда, у большей части вновь прибывшие имелись только косы и вилы, но их, как смогли, довооружили трофейным оружием.
Крестьянскую армию гетман не стал делить на полки, оставив начальствовать над ней произведенного в полковники Кривоноса, который уже сам назначил сотников и десятников. Было у крестьянской армии и свое знамя – красный крест на белом фоне с красной окантовкой.
От Княжьих Байраков объединенное войско двинулось в направлении Чигирина. Хмельницкий уже вынашивал мысли о том, как он пленит Чаплинского и, наслаждаясь своей местью, прикажет нарезать из его шкуры ремней, но в это время к нему поступили сведения о том, что Потоцкий и Калиновский со всеми своими силами отходят к Корсуню.
Гетман созвал раду. Кривонос, Кречовский, Дженджелей, Богун, Нечай, Чарнота и другие полковники были единодушны в своем мнении – настичь обоих гетманов под Корсунем и навязать им генеральное сражение. Тугай?бей придерживался того же мнения, рассчитывая поживиться за счет богатого польского обоза.
Понимая, что это единственно правильное решение, Хмельницкий, скрепя сердце, вынужден был согласиться. Но нелегко ему было отказаться от мысли отложить встречу со своим заклятым врагом. Богдан беспокоился и о том, что Чаплинский может удрать в Лубны или скрыться в Малой Польше, поэтому действовать надо было быстро.
Вдруг ему в голову пришла удачная, как ему показалось, мысль и он крикнул джуре, чтобы к нему срочно вызвали Дорошенко.
Когда высокий широкоплечий юнак вошел в шатер и, сняв шапку поклонился гетману, Хмельницкий подошел к нему и, внимательно глядя в глаза, сказал:
– Петро, ты после смерти отца, моего старинного друга, всегда был для меня, как родной сын.
Щеки Дорошенко вспыхнули румянцем и он с чувством ответил:
– Спасибо, батько, я это знаю.
Положив ему руку на плечо, гетман мягко сказал:
– Выполни мою просьбу сынок. Я хочу тебе поручить одно очень личное дело. Видит Бог, хотел я сам его довести до конца, да приходится менять планы. Возьми себе тысячу казаков, со всех полков и, что есть духу, скачи в Чигирин. Коней у нас сейчас достаточно, а я скажу Ганже, чтобы он помог тебе отобрать хороших конников. В Чигирине первым делом отыщи Чаплинского и на аркане приведи ко мне! Только приведи живым! Но имей в виду – к Чигирину может подойти князь Ярема. С ним в бой не вступай, а отходи на соединение с нашими главными силами. Да, еще проследи, чтобы с головы пани Чаплинской и волос не упал.
Казак молча поклонился в пояс гетману:
– Сегодня же и отправлюсь в путь, не сомневайся, батько.
Хмельницкий обнял его и шепнул на ухо:
– Заодно, может, и об Оксане разузнаешь, как она там.
Петр залился румянцем, еще раз поклонился гетману и вышел из шатра.
Отступая в спешном порядке к Корсуню, коронный и польный гетманы, перейдя речку Рось, остановились примерно в миле за ним, у Стеблева, где и приступили к оборудованию лагеря. Выбранная позиция была достаточно сильной, так как здесь уже были какие?то древние укрепления. Сюда могли подойти и подкрепления от местных магнатов, наконец осознавших всю опасность создавшегося положения и стягивающихся со своими надворными командами к гетманам. Потоцкий и Калиновский, несколько уступая Хмельницкому в живой силе, превосходили его более чем в два раза артиллерией. Расположив пушки на валах лагеря, гетманы были готовы выдержать даже продолжительную осаду, тем более, что Потоцкий получил известие, будто князь Иеремия Вишневецкий с шеститысячным войском уже выступил из Лубен.
Утром 14 мая коронному гетману доложили, что Хмельницкий подошел к Корсуню и находится от него всего в нескольких милях. Потоцкий, к этому времени несколько оправившийся после трагических событий, связанных со смертью сына, потирал руки:
– Ну, вот здесь и придет конец самозваному гетману. Он мне заплатит за все: и за мой позор, и за смерть сына!
Однако уже к обеду настроение коронного гетмана стало меняться. Захваченные в первых стычках с польскими разъездами казаки на дыбе, пытаемые раскаленным железом, стали давать показания, что у Хмельницкого одних татар больше пятидесяти тысяч и сам хан с ордой на подходе. О численности же казаков пленные вообще говорили, что им нет числа.
Полученные сведения заставили коронного гетмана задуматься о том, сумеет ли он при такой превосходстве в силах бунтовщиков продержаться до прихода князя Вишневецкого. В это время ему доложили, что две хоругви драгун, общей численностью около двух тысяч человек вместе с полковниками Мрозовицким и Хмелецким перешли на сторону противника.
Узнав о новой измене, каштелян краковский впал в ярость.
– Предательство, вокруг одно предательство! – кричал он, топая ногами. – Никому в этом проклятом крае нельзя доверять. Всех схизматов следует посадить на кол, все здесь выжечь дотла, чтоб и духу их холопского не было.
Несколько успокоившись, Потоцкий в своей гетманской резиденции в Корсуне созвал военный совет, чтобы обсудить дальнейшие действия.
Как всегда выдержанный и сохранявший присутствие духа польный гетман предлагал оставаться на месте.
– У Хмельницкого просто не может быть такого количества татар, о котором показывают пленные – доказывал он. – Сведения о его силах явно преувеличены. Но в любом случае отступать без боя нельзя. У нас превосходство в артиллерии и выгодная позиция.
Слово взял пан Синявский, недавно примкнувший к гетманам со своей надворной хоругвью:
– Оставаясь здесь, мы окажемся в ловушке. Хмельницкий начнет осаду нашего лагеря, а сам в это время обойдет Корсунь и вообще отрежет нам дорогу к отступлению.
Мнения разделились. Одни выступавшие поддерживали Калиновского, другие склонялись к тому, чтобы начать отступление, пока это еще возможно.
Потоцкий сидел молча за столом, подперев голову руками. Он временами обводил взглядом присутствующих, но лицо его оставалось бесстрастным.
В это время в зал вошел полковник Бегановский, командовавший панцирной хоругвью самого Потоцкого. На военном совете он не присутствовал, так как проводил рекогносцировку местности. Гремя шпорами и сверкая сталью своей кирасы, он прошел к коронному гетману и что?то прошептал ему на ухо.
– Пусть его введут, – оживился краковский каштелян.
Наступила тишина. Все поняли, что Бегановский прибыл с какими?то новыми известиями. Полковник вышел из зала, но, спустя несколько минут, возвратился вместе с невзрачным на вид человеком, судя по одежде, кем?то из мещан. Видимо, он переживал не лучшие времена, так как одетая на нем серьмяга была довольно потрепана, кожа на черевиках местами полопалась, а густые с проседью волосы на голове давно не видели мыла. Комкая в руках поношенную овчинную шапку он, приниженно ссутулившись, робко оглядел зал и низко поклонился коронному гетману.
– Говори, – приказал тот.
– Я из местных мещан, Самуил Зарудный, – начал вошедший. – Хорошо знаю здешние места. Могу быть проводником и показать короткую дорогу через лес на Богуслав.
– Почему ты решил, что мы станем отступать? – резко спросил коронный гетман.
Мещанин потер грязной рукой небритую щетину на лице, выражавшем полную покорность судьбе, и посмотрел прямо в глаза гетману:
– Я своими глазами видел войско Хмельницкого. У него одних татар не меньше пятидесяти тысяч, да, говорят, хан с ордой на подходе. Вот я и подумал, что, может, вам понадобится проводник, чтобы отойти к Богуславу.
По залу пронесся легкий шум. То, о чем сказал Зарудный, полностью совпадало с показаниями пленных. Если у кого?то и оставались еще сомнения в том, что с Хмельницким идет татарская орда, они развеялись.
– А почему ты хочешь нам помочь? – остро спросил коронный гетман. – Ты ведь из местных схизматов, а все вы на стороне бунтовщиков?
– Многие, – не стал возражать Зарудный, – но не все. Кроме того, я надеюсь, что ясновельможный пан гетман достойно наградит меня.
В его глазах блеснул хорошо знакомый коронному гетману огонек алчности.
– Ладно, а о каком коротком пути на Богуслав ты говоришь? – подумав, спросил Потоцкий.
– Через Гороховую Дубраву, – ответил мещанин. – Отсюда дорога идет через лес, а как минуешь Гороховую Дубраву, лес кончается. Оттуда до Богуслава рукой подать.
Потоцкий велел Зарудному подождать в приемной. Военный совет, несмотря на возражения Калиновского, принял решение отступать.
На рассвете 16 мая с первыми лучами показавшегося на горизонте дневного светила польские войска оставили свой лагерь и двинулись вслед за проводником в лес.
– Если выведешь нас к Богуславу, – говорил Потоцкий шагавшему рядом с его конем Зарудному, – то получишь тысячу золотых монет. Но, если заведешь в западню – живым тебе не уйти.
– О какой западне говорит ясновельможный гетман? – раболепно склонялся в низком поклоне Зарудный. – Как можно? Вот сейчас скоро начнется спуск в Гороховую Дубраву, а как выйдем из лесу, оттуда уже виден будет Богуслав.
Поляки торопились, но соблюдали порядок. По дороге нескончаемой чередой двигались их походные телеги. По обеим сторонам от них шла кавалерия. Между телегами кони тащили пушки. Пешие хоругви выступали в авангарде основных сил.
Войско, растянувшись колонной на целую милю, постепенно втягивалось в лес. Наконец, в качестве арьергарда к нему присоединились и те, кто оставался в лагере, изображая там обычную суету, чтобы запорожцы не заметили, что войска гетманов отступают.
Лесная дорога была довольно узкой и влажной, тысячи колес и конских копыт совершенно разбили ее. Поляки прошли по ней уже около пяти миль, далеко углубившись в лес, когда проводник, внимательно к чему?то прислушиваясь, произнес вдруг изменившимся звучным и торжественным голосом:
– Ну, вот уже совсем рядом и Гороховая Дубрава.
Он остановился, обратив свое лицо к Потоцкому. Тот с удивлением заметил, как внезапно преобразился невзрачный на вид мещанин. От его сутулости не осталось и следа. Лицо, с которого до этого не сходило выражение покорности судьбе, приобрело совсем иное выражение: его черты дышали достоинством и гордостью. Зарудный распрямил плечи и даже как будто вырос. Его выразительные карие глаза с внезапной неукротимой яростью метнули молнии в слегка опешившего гетмана, который не понимал, что происходит.
Между тем проводник рассмеялся прямо ему в лицо ужасным смехом и сказал с нескрываемым торжеством:
– Что, пан коронный гетман, не узнал меня? Смотри внимательно. Я не мещанин Зарудный, а бывший есаул Корсунского реестрового полка Иван Галаган. Вспомни, когда был схвачен и казнен Павлюк, ты приказал посадить на кол моего сына, хотя я не примкнул к восставшим и хранил верность Речи Посполитой. Твои жолнеры надругались над моей дочерью, а ей не было еще и четырнадцати лет. Не вынеся бесчестья, она наложила на себя руки. Долгих десять лет я ждал этой минуты – и вот месть свершилась. Теперь настал твой последний час. Ты попал в ловушку, которую приготовил для тебя Хмельницкий. Умри собака!
Не успел он произнести эти слова, как по обеим сторонам дороги раздался дикий вой тысяч голосов: «Алла!». Из лесной чащи в упор по колонне грянул залп, за ним другой и, выскочив на дорогу, на поляков навалились татары и казаки. Закипела кровавая сеча. Охваченные ужасом возницы стали настегивать коней, спеша вырваться из западни. Раненый одним из выстрелов в левую руку коронный гетман, увлекаемый к Гороховой Дубраве бегущей массой поляков, успел выстрелить в грудь Галагана из пистолета, но не был уверен, что попал.
Сжимаемые с обеих сторон казаками и татарами, поляки, наконец, пробились к глубокой балке, которая у местных жителей была известна как Гороховая Дубрава, но тут их ожидал новый сюрприз. Часть дороги на склоне балки оказалась обрезанной. Подводы, всадники и пешие стали валиться прямо в овраг, на дне которого появилось болото, заполненное по выкопанному накануне каналу водой из Роси. Едва поляки оказались в этом болоте на дне Гороховой Дубравы, как с противоположного склона их стали из пищалей и самопалов в упор расстреливать засевшие в вырытых загодя окопах казаки Кривоноса числом не менее шести тысяч.