Куренной, не торопясь, достал из огня горящую веточку и прикурил трубку, которую набивал во время разговора табаком из вышитого узорами кисета. Затянувшись крепким самосадом, он смачно сплюнул в сторону, а затем сказал:
– Может, оно и так было, Худорбай, а может, и нет. Не зря же в степь направлены разъезды, чтобы перехватить его. Если бы Хмель сидел в тюрьме, зачем его искать в Диком поле?
Все согласно кивнули головами, соглашаясь с ним. Худорбай почесал затылок – крыть было нечем. Наступило продолжительное молчание. Куренной атаман Федор Богун знал Хмельницкого еще со времен совместного похода на Царьград, а потом служил под его началом в чигиринской сотне. Сама мысль о том, что теперь он должен был ловить в степи своего давнего командира и приятеля, как какого?нибудь зайца, была ему глубоко противна.
Затаеные думы своего атамана разделяли и казаки его десятка. Все они были из Чигирина и совсем еще недавно служили под началом Хмельницкого. На его розыск они отправились по распоряжению войскового есаула Барабаша без всякой охоты, против воли, потому и пасмурно у них было на сердце. Своего сотника они не только уважали, но и любили, поэтому в душе каждый желал ему благополучно скрыться от преследования.
Раскурив люльки, казаки погрузились в свои мысли, изредка обмениваясь негромкими фразами, стараясь, чтобы их не слышал атаман. Тот, сидя немного в стороне от остальных, тоже глубоко задумался, изредка попыхивая трубкой и пуская кольца сизого дыма.
Зимой темнеет быстро. Со стороны Днепра, хотя до него было довольно далеко, потянуло прохладой. Откуда?то издалека из глубины Дикого поля послышался тоскливый волчий вой. В ближнем байраке ухнул проснувшийся филин. Низко над горизонтом поднялась полная луна и осветила своим бледным светом всю бескрайнюю степь от Днепра до самого Днестра.
– А я так скажу, – внезапно во весь голос произнес высокий плечистый казак с открытыми и смелыми чертами лица, – мне с ляхами детей не крестить. И, чтобы я стал христопродавцем – тому не бывать! А знал бы раньше, что пан сотник на Сечь уйдет, присоединился бы к нему еще в Чигирине.
Его товарищи одобрительно зашумели.
– Ты, Жданович, хлопец хоть куда и казак справный…, ? начал было куренной, однако внезапно остановился на полуслове и настороженно поднял руку, как будто вслушиваясь в степную тишину.
– Батько атаман, – вдруг послышался голос казака дежурившего на вышке, – сюда кто?то скачет, слышен конский топот.
Отдыхавшие у костра казаки быстро поднялись, отряхивая с керей приставшую к ним сухую траву.
– Худорбай, – отдал короткий приказ Богун, – возьми пять человек с самопалами. Заляжете наверху в засаде. Остальные за мной, поглядим, кого там несет сюда в такую пору.
Казаки быстро, но без суеты подтянули подпруги, взнуздали лошадей и вскочили в седла. Далеко от кургана они отъезжать не стали, оставаясь в его тени.
Тем временем, слитный топот нескольких десятков конских копыт, который еще некоторое время назад привлек внимание чуткого Богуна, становился все отчетливее. Вскоре уже можно было различить темную массу всадников и лошадей, приближавшуюся со стороны Крылева.
– Да их, пожалуй, не меньше двух, а то и трех десятков будет, – сказал один из казаков, направляя ствол самопала в сторону дороги. Одновременно он проверил, легко ли вынимается сабля из ножен. Богун достал из?за пояса украшенный затейливой резьбой пистолет и взвел курок.
– Без команды не стрелять – тихо сказал он. Его обветренное с дубленой кожей лицо оставалось спокойным.
– Вы, – обратился он к казакам, – оставайтесь на месте, а я поеду навстречу, погляжу, что за гости к нам пожаловали.
Между тем, кони приближавшихся всадников шли широкой рысью и вскоре оказались у самого кургана. Уже можно было различить и одежду, в которой были одеты седоки – свитки и шапки явно казацкого покроя. Богун неторопливо выехал из тени и встал на освещенное луной место. В левой руке он держал пистолет стволом вверх, а правой сжимал эфес сабли.
Увидев в бледном свете луны одинокую фигуру на коне, преградившую им путь, человек, скакавший впереди, по всей видимости, старший из группы всадников, повелительно взмахнул рукой, обернувшись назад. Его эскорт придержал бег скакунов, которые перешли с рыси на шаг, а сам он направился к Богуну и остановился, не доехав до атамана с десяток шагов.
– Не меня ли, своего старинного приятеля, встречаешь, Федор? – с горькой иронией в голосе спросил он, откинув шапку со лба на затылок. В лунном сиянии четко вырисовалось лицо человека лет пятидесяти от роду, несколько обрюзглое, но не утратившее своей привлекательности. Его красивые черты дышали гордостью и достоинством, а в широко распахнутых слегка раскосых глазах одновременно таилась и затаенная горечь и лукавство.
– Тебя, батько Хмель, – просто ответил Богун, пряча пистолет за пояс. Затем он обернулся и махнул рукой, подзывая к себе остальных казаков своего разъезда. Увидев это, с вершины кургана спустился и Худорбай с теми, кто находился в засаде.
– Барабаш послал нас караулить тебя здесь в степи, – продолжал между тем Богун, – но мы же не христопродавцы какие, чтобы своего батька и благодетеля травить как какого?нибудь дикого зверя.
Хмельницкий, подъехав к нему, крепко обнял старого приятеля.
– Спасибо, Богун, – с чувством сказал он, – никогда этого не забуду. А с тобой тут кто в разъезде?
– Носач, Худорбай, Булыга, Кравченко, Жданович, Гуляницкий – стал перечислять куренной атаман, – почитай, все с твоей сотни. Подъехавшие и подошедшие с самопалами в руках казаки сняли шапки, приветствуя своего сотника. Через минуту к ним присоединились и спутники Хмельницкого, послышались приветственные возгласы:
– О и Нечай тут, и Дорошенко. Ба, да это же Ганжа. А это, что за парубок, неужели Тимош, как ты вырос, хлопче? Здоров Мозыра! А это ты Глух? А и Зорка тут? И Вешняк здесь, вот встреча, так встреча!
Пока остальные переговаривались между собой, Хмельницкий, Ганжа, Нечай и Богун отъехали немного в сторону.
– По правде говоря, – начал Федор, – я не ожидал вас тут встретить. Думал, вы уже за Кодаком.
Он вопросительно посмотрел на Хмельницкого.
– Какой там Кодак, – с досадой ответил тот. – Спасибо, куму Кречовскому, если бы не он, сидеть бы мне на колу в Корсуне. Вовремя он предупредил, что Потоцкий отдал приказ взять меня под стражу и посоветовал бежать. Вот и пришлось укрываться в днепровских пещерах, пока Ганжа, – он кивнул на широкоплечего хмурого казака с большими лопатообразными зубами, – собрал остальных.
– Может оно и к лучшему, что ты не сразу кинулся на Сечь, – сказал Богун, – поначалу тут было много ляхов, искали тебя по всей степи. А сейчас уже впереди разъездов нет, мы последние.
Хмельницкий испытующе посмотрел на него:
– А сам?то Федор, что будешь делать? Вернешься к Барабашу?
Тот невесело улыбнулся:
– Да ну его к бесу того Барабаша, поеду с тобой, если не прогонишь. И сын у меня на Сечи сейчас должен быть, заодно и свидимся.
– Разве Иван на Запорожье? – вмешался в разговор молчавший до этого великан Нечай. – Вот это здорово, давно с побратимом не виделся!
– Ну, что же, со мной, так со мной. Буду только рад, – деловито сказал Хмельницкий, – но вот как твои люди? Они как поступят? Не хотелось бы, чтобы ляхи узнали, где нас искать.
– А ты спроси их сам, – ответил куренной атаман. – Хлопцы они надежные, да и семей у них нет, настоящие казаки.
Но в это время Тимофей Носач, Пантелей Худорбай, Антон Жданович и остальные из отряда Богуна подъехали к Хмельницкому сами.
– А, что, батько, – сняв шапку, спросил Жданович, смело глядя в глаза Хмельницкому – возьмешь нас с собой на Сечь? Мы тут с хлопцами посовещались…
– Вот и быть по сему, – прервал его Хмельницкий, – милости прошу в наши ряды. Только помните – я объявлен вне закона. Присоединившись ко мне, вы становитесь такими же изгнанниками и преступниками, как и я. Если, кто попадется в руки к ляхам, с того живьем кожу спустят.
– Ты, батько, никогда не бросал нас в беде и мы тебя сейчас не оставим, а там, как Бог даст, – вразнобой ответили казаки.
Глава вторая. Мысли о прошлом
Едва небо на востоке начало светлеть, казаки, спавшие у костра на расстеленных попонах, подложив под голову седла, стали просыпаться. Хотя заморозков еще не было, но свежий ветерок, веявший со стороны Днепра, вместе с волнами набегавшего тумана доносил утреннюю прохладу и сырость. Зябко поеживаясь со сна, казаки стали седлать отдохнувших за ночь коней и уничтожать следы своего пребывания у подножия сторожевого кургана.
– Пошевеливайтесь, сынки, – торопил своих спутников уже давно сидевший в седле Хмельницкий, – у нас еще впереди длинная дорога. Да, и о погоне забывать не следует.
По правде говоря, сейчас, когда его отряд увеличился едва ли не на треть, Богдан не слишком опасался погони. Для того, чтобы справиться с полусотней таких отчаянных сорвиголов, какие были сейчас под его началом, нужно было, по крайней мере, вдвое превосходить их численностью. Не говоря уже о самом Хмельницком, великолепно владевшим саблей и огнестрельным оружием, с ним был такой отчаянный рубака, как Иван Ганжа., который в сабельном бою мог с успехом противостоять трем противникам. О неимоверной физической силе великана Данилы Нечая ходили легенды не только у реестровиков, но и на Запорожье, где силой, смелостью и отвагой удивить кого?либо было трудно. Федор Богун, ходивший еще с королевичем Владиславом на Москву и участвовавший с Сагайдачным в битве при Хотине, знал Дикое поле как свои пять пальцев и владел всеми хитростями казаков и татар. Федор Вешняк, ненамного моложе Хмельницкого, ходил вместе с ним еще под Смоленск, а затем в составе чигиринской сотни десятки раз отражал татарские набеги. Более молодые Тимофей Носач, Григорий Гуляницкий, Антон Жданович, Пантелей Худорбай тоже были не последние из реестровиков. Правда, помимо старых заслуженных казаков в отряде у Хмельницкого были и молодые парубки, которым не приходилось еще участвовать в серьезных сражениях: его сын Тимофей, которому едва исполнилось 16 лет, немногим старше его Петро Дорошенко – внук знаменитого казацкого гетмана Михаила Дорошенко, молодой джура Иван Брюховецкий, Степан Славковский, заведовавший у него в Субботово конюшней. «То не беда, – усмехнулся Богдан своим мыслям, – что они молоды еще и военного опыта не имеют. Зато мужеством и отвагой наделены с избытком».
Тем временем небосклон порозовел. Первые лучи дневного светила озарили степь, и отряд Хмельницкого неторопливой рысью двинулся на юг все дальше вглубь Дикого поля. Здесь проходил печально знаменитый Черный шлях, начинавшийся у днепровских порогов за Переволочной и Кичкасовым перевозом и доходивший до самого Чигирина. Прямой, как стрела, утоптанный за полторы сотни лет миллионами конских копыт, этот степной тракт ассоциировался в народной памяти с опустошительными набегами татар на окраины Литвы и Речи Посполитой на протяжении последних полутора веков. Еще в 1482 году крымский хан Менгли Гирей проложил этот наиболее короткий путь к Киеву, пленив тогда самого киевского воеводу Ивана Ходкевича с его домочадцами и угнав в Крым десятки тысяч киевлян. С тех пор не проходило и года, чтобы татарская орда не вторгалась по нему в пределы Литвы и Речи Посполитой.
Черный шлях был самой короткой и прямой дорогой на Сечь. Отряд Хмельницкого двигался по нему, все дальше углубляясь в степь. Хотя, по уверениям Богуна, польских разъездов в этих местах уже не было, Хмельницкий соблюдал все меры предосторожности, опасаясь, что они могут наткнуться на один из отрядов, нередко высылаемых из Кодака комендантом Гроздицким на несколько десятков верст от крепости по обеим сторонам Днепра.
Обычно для конного всадника путь от Чигирина до Запорожья занимал 5–6 дней, но Хмельницкий не видел причин особенно торопиться. В то время, как его отдохнувшие и повеселевшие спутники ехали, перебрасываясь короткими репликами и шутками, а кто?то даже порой затягивал песню, Богдан по мере приближения к днепровским порогам становился все сумрачнее. Тревожные мысли угнетали его. Сейчас, когда непосредственная опасность его жизни больше не угрожала, мозг его терзал один лишь вопрос: что делать дальше?
События последних двух лет, результатом которых стало объявление его вне закона, вновь и вновь всплывали в памяти чигиринского сотника…
…Начало 1645 года, казалось, не предвещало никаких перемен в размеренной и наполненной повседневными заботами жизни Богдана Хмельницкого, который совсем недавно перешагнул за пятидесятилетний рубеж. Хутор Субботово, что в восьми верстах от Чигирина, на самом краю Дикого поля, достался его отцу в давние времена в дар еще от черкасского старосты Даниловича, у которого Михаил Хмельницкий, выходец из мелкой русской шляхты местечка Хмельник Люблинского воеводства, был в то время писарем по взиманию податей. Сейчас Субботово хутором уже было назвать трудно, заботами рачительного хозяина он превратился в настоящее село с каменной церковью и погостом. Обширные земли свои Богдан сдавал в аренду тем поселянам, кто убегал от ужесточавшегося панского гнета с Волыни и Полесья, поэтому вскоре его усадьбу стали окружать постройки полудюжины арендаторов или, как их называли на Украйне – подсуседков. Плату за аренду он установил не высокую, а порой и вовсе ее не требовал. Тем не менее, его хозяйство процветало. На току в хорошие годы стояло до четырехсот копен хлеба, в конюшне всегда было наготове 4–5 строевых лошадей, не считая тех, что предназначались для работы в поле. На обширном лугу, выходившем к Тясмину, выпасались коровы и овцы, в реке плавали сотни уток и гусей. Была у Богдана и своя пасека, и мельница. Любой усталый путник, оказавшийся в Субботово, мог рассчитывать и на кров, и на еду у хлебосольного хозяина.
Богдан женился довольно поздно, в возрасте 35 лет. Жена его Ганна, дочь известного на Запорожье казака Семена Сомка, родила ему трех сыновей и двух дочек, затем в результате послеродовых осложнений долго болела ногами и вскоре умерла. Уже больше двух лет Богдан вдовствовал, разрываясь между семейными заботами и службой.
В тот весенний майский день он находился у себя на хуторе в зеленом саду, где росли вишни, яблони, сливы и даже несколько деревьев миндаля, в окружении своих детей. Солнце еще не высоко поднялось над горизонтом, но уже припекало. Сотни пчел деловито гудели среди деревьев, собирая с их цветов свою медовую дань. В тени деревьев утренняя прохлада еще сохранялась, тем более, что со стороны Тясмина дул слабый ветерок. Богдан сидел на невысокой скамеечке в одной полотняной рубахе и широких просторных шароварах, наслаждаясь редкими минутами общения с детьми. Старший Тимофей, хорошо уже развившийся четырнадцатилетний подросток, считал себя настоящим казаком, которому не пристало общаться с младшими братьями. Лицо его, не отличавшееся особой красотой, обычно было хмурым и сосредоточенным. Сейчас он вместе со своим неразлучным дружком Петром Дорошенко стоял рядом с отцом, свысока посматривая на младшего себя на два года Андрея и пятилетнего Юрия. Дочери Екатерина и Елена сидели возле отца на низеньких стульчиках и вышивали цветными узорами льняные рушники. Старшей из них исполнилось тринадцать, а младшей десять лет. Рядом с ними тоже с пяльцами в руках пристроилась и недавно приехавшая в Субботово погостить дальняя родственница Хмельницкого пятнадцатилетняя Оксана, дочь его двоюродного племянника Павла Яненко. Малороссийские девушки созревают рано и красавица Оксана не была исключением из их числа. Дорошенко, который был года на два старше Тимоша, украдкой бросал на нее восхищенные взгляды. Юная кокетка в свою очередь незаметно посматривала на молодого казака из?под длинных ресниц.
На душе у Богдана было легко и радостно.
– Совсем взрослыми становятся, – думал он, ласково поглядывая на дочерей, – не успеешь оглянуться и уже замуж пора. А Тимош, – он перевел взгляд на старшего сына, – и вовсе справным казаком растет. Даже взял привычку хмурить брови, чтобы казаться старше. Но в руках сила уже есть, видел я, как он с Ганжой утром рубился на саблях, заставил Ивана попотеть.