Только, вероятно, он один в мире знал тайну своего загадочного существования, веденного им в этот период времени, постоянно под разными именами и личностями, имевшими целью отвести внимание от целой вереницы его многочисленных преступлений. То Жан Ожар, то Франсуа Жироде, то Франсуа Пелетье, так он носил попеременно все эти имена, у него были совершенно правильные паспорта на каждое из них, единственной целью его было постоянно все более и более запутывать нить своих похождений.
Окруженный постоянно опасностями, он существовал обманом и хитростями, никогда не говорил он правды без особой для себя в том выгоды. Еще он владел в высшей степени искусством перемешивать в своих рассказах, как мы уже видели, ложь с правдой до такой степени, что не было никакой возможности отличить их одну от другой. У него не было друзей, кому он доверялся бы, но и знавшие его лучше других находили в его прошлом такие пробелы, помнить которых не могли. Несмотря на всю его хитрость, он был чрезвычайно храбр и энергичен в предводительстве шайкой. Выбранный атаманом после смерти Флер д'Эпина, он тотчас же показал требующуюся твердость на своем новом посту. Хотя иногда и обращался он со своими подчиненными как с равными, он был беспощаден к ослушникам и никогда ничего не прощал. Самые свирепые из шайки боялись его гнева и дрожали перед ним, зная хорошо, что свирепостью он превосходил их всех.
Что же было постоянным двигателем в безжалостном атамане на все эти зверства, список которых ужасал современников? Вот загадка, оставшаяся неразгаданной. Бо Франсуа не был таким самохвалом в убийствах, как его лейтенант Руж д'Оно, или кровожадный и вместе трусливый негодяй Борн де Жуи, ни бессмысленное создание, как большая часть из его подчиненных. Страсти у него были сильные, но он умел сдерживать их – ни одна из них не превышала другую настолько, чтоб заставить потерять равновесие этой страшной личности. Всегда спокойный, он без жалости, без сожаления шел к раз заданному себе плану. А потому про Бо Франсуа можно сказать одно, была ли следствием его характера привычка к преступлениям, но только в нем не было инстинкта человеческого, этой способности, отсутствие которого еще более, чем сильные страсти, порождает великих негодяев.
Молодой, статный, с приятной наружностью, не выдававшей извращенности его души, атаман Оржерской шайки, должно быть, имел при кочевом образе жизни не одну из тех мимолетных привязанностей, так осуждаемых нравственностью.
И действительно, не один раз любил он со всем лихорадочным пылом юности, но эти привязанности были всегда скоро проходящие, и несчастные жертвы его, покинутые и забытые им, как Фаншета Бернард, не оставляли в нем никогда никакого по себе следа. Одна только Роза Бигнон, на которой он женился по обрядам своей ассоциации, имела некоторое влияние на эту неукротимую натуру. Несколько лет длилась его привязанность, порой он проявлял к ней горячую любовь, как ни к кому другому. Впрочем, дальновидные из шайки замечали, что влияние Розы стало все более и более уменьшаться, после дела в Брейльском замке. Теперь Бо Франсуа оставался по несколько месяцев в разлуке с нею и при встречах худо скрывал свое равнодушие. Из этого, конечно, заключали, что другая женщина интересовала его, но кто была эта женщина, никто не знал и никто, конечно, не решился бы спросить у него.
С этого же самого времени не менее того замечательная перемена произошла в манерах и привычках Бо Франсуа. До сих пор не обращавший внимания на свою одежду, грубый в разговоре, во вкусах, как остальные его товарищи, он стал внимательнее к своей наружности, некоторого рода деликатность явилась в его манерах. Из всех костюмов, в которые он рядился для своих преступлений, он предпочитал и носил больше всех других тот костюм, в котором мы видели его у меревильских дам.
Его коробка разносчика, пополнявшаяся прежде разными мелочами, теперь была с золотыми и драгоценными вещами, как будто он желал ценностью своего товара возвысить свою профессию.
Теперь он стал часто ходить в Париж, чтобы изучать там на гуляньях и в публичных местах манеры людей хорошего общества, часто и подолгу совещался он с Баптистом хирургом – человеком, слывшим между ними ученым, – нечто вроде патриция низшего класса, единственным человеком из шайки, видавшим в своей жизни высшее общество – и у него-то Франсуа учился смягчать враждебную грубоватость своего разговора.
Но мы видели, что, однако, несмотря на все его усилия, он не выдержал перед меревильскими дамами свою светскую роль и что скоро должен был прибегнуть к напускному своему добродушию, подделываться под который было для него удобнее и по характеру, и по привычке.
Во всяком случае, важная перемена происходила в Бо Франсуа; было ли то следствием сознания, что ему достается большое состояние с почтенным именем или следствием серьезного чувства к прелестной и деликатной Марии, но дело в том, что перемена эта могла бы скоро произвести в нем неожиданную реакцию.
Но мы довольно уже сказали пока об этой темной личности, с которой дальнейший ход этой истории нас лучше познакомит, а потому будем продолжать наш рассказ.
Выйдя из здания министерства юстиции в Шартре, Бо Франсуа направился к трактиру Дублета. После обыкновенных предосторожностей он вошел в дом и нашел Франка в обществе колирилей и очага. Узнав атамана, Дублет поспешил почтительно снять свой бумажный колпак и низко поклонился. Франсуа обратился к нему с расспросами.
– По вашему приказанию, Мег, все отправились, – отвечал Дублет со сладенькой улыбкой, – и вам лучше меня знать, где отыскать их. Здесь остались только Баптист хирург и Руж д'Оно, которые поедут с вами. Они там в комнате наверху играют и пьют в ожидании вас; прикажете позвать их?
– Сейчас. Но прежде расскажи мне все подробно о моей жене Розе, уехавшей сегодня так поспешно, как ты рассказываешь.
– Я, кажется, Мег, уже все вам рассказал, но я еще раз повторю. Мадам Роза пришла этак сюда около семи часов с этой плаксуньей, которую зовут Греле и которая в этот раз еще больше плакала, чем всегда… Мадам Розе надоело ее утешать, но я не слыхал, что они говорили. Наконец ваша жена велела заложить лошадь в свою тележку и они вместе уехали.
– А знаешь, куда они поехали?
– Да туда же, где и все другие… в Ламюстский лес, где будущую ночь Лонджюмо женится на Бель Виктуар… Ах, Мег, то-то вы там покутите, меня только там не будет.
Бо Франсуа подумал, потом самодовольно улыбнулся.
Отлично, – сказал он, – я их там обеих найду, потому что и сам туда отправляюсь. Скажи же Ружу д'Оно и Баптисту, чтоб шли меня ждать в двухстах шагах от Вильгельмских ворот, через четверть часа я буду там.
И он отправился в гостиницу, где останавливался больше для виду, чтоб отвлечь подозрения. Не прошло и четверти часа, как Бо Франсуа, закутанный в. широкий плащ, на великолепной лошади, выезжал из Вильгельмских ворот. На назначенном месте он нашел тоже верхами Ружа д'Оно и хирурга Баптиста. Ни одного слова не было произнесено, только, проезжая мимо, Франсуа сделал незаметный знак, и они пустились за ним.
Товарищи Бо Франсуа тоже были в широких плащах, скрывавших как истертое пальто и поношенные штаны хирурга, так и красный жилет, с камзолом с золотыми пуговицами, дорогой, но без вкуса костюм Ружа д'Оно.
У Баптиста уже не было его милого Буцефала, умершего за два года перед тем от старости, теперь у него была лошадь, хотя и менее красивая, но все же в нужде способная вывезти его из беды. Этих трех путников, скорее можно было принять за мирных землевладельцев, чем за кровожадных разбойников, уже при подобной же обстановке не раз обращавшихся к прохожему с просьбой кошелька либо жизни.
В продолжение нескольких часов все ехали молча и, должно быть, сделали уже семь или восемь лье. Начинало смеркаться, но небо было совершенно чисто, а сухой и холодный ветер поднимал и кружил в воздухе опавшие желтые листья. Бо Франсуа, ехавший впереди, пустил свою лошадь и обернул голову к товарищам, как будто приглашая этим жестом их подъехать, и через несколько секунд они оба были уже около него.
Несмотря на то, ни один из них, казалось, не торопился заговорить; Ле Руж, закрыв лицо полой своего плаща, казалось, был под влиянием своего мрачного меланхолического припадка, а хирург с нахмуренными бровями, по-видимому, работал над изобретением какого-нибудь чудодейственного эликсира.
Бо Франсуа украдкой поглядел на них, и улыбка невыразимого презрения появилась на его лице, он как будто и без слов знал, что в данную минуту было на уме каждого из них.
Наконец, убедясь, что около них на всем пространстве, окидываемом глазом, никого нет, он обратился к своему лейтенанту.
– Послушай, Руж д'Оно, а что, если бы я велел выбрать тебя Мегом, единственным начальником шайки вместо меня?
Руж д'Оно, не ожидавший подобного вопроса, вдруг вздрогнул, как будто неожиданно кто выстрелил ему под ухом. Между тем, лицо его под веснушками покраснело, а слезящийся глаз мгновенно высох.
– Меня? – вскричал он. – Начальником над всеми другими! Меня? И я буду один отдавать приказания и… -но заметя насмешливое выражение лица у Бо Франсуа и боясь, не смеются ли над ним, он холодно прибавил: -Ба! Это невозможно! Согласитесь ли вы после того, что повелевали сами, повиноваться чужим приказаниям?
– Об этом не хлопочи! Вообрази себе, что, поставив тебя на свое место, я вдруг бы исчез так, что вы никогда бы не услышали обо мне.
– Мег, вы знаете хорошо, что по нашим законам, пока в вас есть искра жизни, никто не может быть начальником кроме вас?
– Эх черт возьми! Полагаю, что тот, кто сделал этот закон, может и уничтожить его. Ну слушай, говори прямо, в случае если б это действительно случилось, принял ли бы ты?
Вынуждаемый таким образом отвечать положительно, Руж д'Оно задумался, наконец ответил:
– Если бы я был Мегом, я желал бы оставить по себе память, как о самом беспощадном атамане, какого только помнят за тысячу лет. Но, строго поразмыслив, я не гожусь для этой должности. Мег шайки должен иметь железные руки и волю, чтобы держать всех этих дьяволов, а я же увлекаюсь собою, хотя по временам и чувствую в себе львиную силу, но зато бывают минуты, когда я слаб как ребенок, когда эти проклятые мысли начинают одолевать меня…
– Ты вернее понимаешь себя, чем я того ожидал, -перебил его Франсуа с каким-то состраданием, – а между тем, ты один только и годишься заменить меня, если бы я серьезно задумал удалиться… Ну, а ты, Баптист, что думаешь о моей идее? – спросил он, обратясь к хирургу.
– Я отгадываю ваш план, Мег, – ответил Баптист, взглянув на него значительно. – Но он мне кажется опасным и положительно неосуществимым. Наши люди никак не согласятся на то, чтобы вы их так оставили для того, чтобы начать обыкновенную жизнь; как говорит Руж д'Оно, между ними и вами жизнь или смерть.
– Так ты думаешь, – проговорил Бо Франсуа, – что у кого-нибудь из этих дураков достанет духу поспорить со мной?
– Да они и не станут спорить с вами, а всей шайкой, где-нибудь из-за угла, убьют вас.
Даже если, противно нашему закону, они не решились бы отпустить вас, куда вы спрячетесь, чтобы рано или поздно они не нашли вас? И тогда уж вам не будет ни покоя, ни безопасности и вы волей-неволей должны будете вернуться к ним.
Рассуждения эти заставили сильно задуматься Бо Франсуа, Баптист продолжал:
– К тому же как подчинитесь вы теперь общественному закону? Привыкший повелевать, не терпящий принуждений, всегда готовый наказать обиду, сможете ли вы переносить тысячу уз, стесняющих действия каждого члена общества? Зная вас хорошо, я не думаю этого… С первых же шагов вы опять восстанете против большей части учреждений, а вслед за сим вам придется опять вернуться к старому образу жизни, только уже со стыдом за то, что хотели оставить его, да не удалось.
Справедливость этих замечаний поражала Бо Франсуа, он все еще молчал. Но у Баптиста недостало ума воспользоваться своим преимуществом и вовремя замолчать.
– Поверьте мне, Мег, – опять начал он тем педантичным тоном, к которому всегда охотно прибегал, -останьтесь тем, что вы есть. Цезарь предпочитал быть первым в деревне, чем вторым в Риме; Севилла никогда не мог похвалиться тем, что отказался от диктатуры; а Карл пятый, когда отказался от управления империей, удалился в Сен Жюст…
– Эх, ну тебя к черту! Какое нам дело до всего этого народа? – прервал его Франсуа полушутливо, посусердито. – Ты ведь знаешь, что Цезарь умер, потому что сам же приготовил для него лепешечку.
Что касается до Сен Жюста, вот уже четыре года, как он погиб на эшафоте, а потому нечего о них и толковать! Но говори в двух словах: по твоему мнению план, чтоб я оставил шайку, неудобоисполним! Ну так вот, именно эта-то невозможность и заставляет меня желать исполнить его.
– Умоляю вас, Мег, перестаньте думать об этом, -опять начал тихо Баптист, желая наверстать потерянное влияние; я знаю, откуда у вас эти мысли, но не забывайте, что для храброго человека любовь плохой советчик. Я мог бы вам рассказать басню о влюбленном льве, давшем обгрызть себе когти и зубы…
Страшным проклятьем Бо Франсуа остановил его.
– Молчать! – сердито вскрикнул он. – Ты знаешь больше, чем следовало бы тебе, и это для тебя опасно, Баптист, верь мне, очень опасно… Я не люблю, чтобы за мной следили.
Последние слова были сказаны таким ужасным, диким голосом, что Баптист и даже Руж д'Оно вздрогнули.
– Ну, полно, – грубо заговорил он спустя несколько минут, – и чтоб об этом больше не было и речи! Я хотел только испытать вас обоих. Теперь смотрите, берегитесь своих языков, беда тому из вас, кто посмеет вспоминать о том, что лучше было бы ему забыть.
И тронув шпорой свою лошадь, он снова поехал рысью. Товарищи молча следовали за ним, и вскоре, казалось, у всех только и было на уме, как бы скорее доехать до места.
Между тем Бо Франсуа, галопируя впереди, все еще сильно был задет только что кончившимся разговором, и можно было подслушать его, говорившего уже с самим собою:
– Этот плут хирург опять-таки прав. Я сумасшедший, тысячу раз сумасшедший, что думаю об этом… Теперь уже поздно, значит нечего больше и думать. Нельзя пренебрегать и властью, которая у меня в руках, к тому же, зачем унижаться, просить то, что можно отнять? Останусь тем, что есть…
Солнце садилось, когда они подъезжали к Анжервилю. Как ни сильны были их лошади, но все же на этот раз они казались очень уставшими. Зато работа их была на этот раз кончена, так как за трудностью дороги путники должны были далее идти пешком. Избегая большой улицы, где их могли бы заметить, они, проехав по узенькому глухому переулку, остановились около гумна, принадлежавшего, по-видимому, какой-то богатой ферме. Тут они остановились, и Бо Франсуа тихо свистнул.
Спустя две-три минуты дверь приотворилась и личность, которую не было видно в темноте, произнесла какой-то условный знак. Бо Франсуа ответил и вслед за ним лошадей и всадников ввели во двор.
Но не прошло и четверти часа, как с большими предосторожностями они оттуда снова вышли, в эту же самую дверь. Теперь они шли пешком, шпоры их исчезли и в руках было по толстой нормандской палке в виде посоха. Убедясь, что нет никого в переулке, они отправились, и дверь за ними заперлась.
Через несколько минут они вышли из города и еще при слабом свете сумерек углубились в хорошо знакомый им лес. Чем более подвигались они, тем более возвращалось к ним спокойствие и уверенность в безопасности, тем смелее они шли. Видно было, что в этом лесу они считали себя дома. Свободно и громко заговорили, и Бо Франсуа указал своим товарищам на пламя, освещавшее вдали верхушки деревьев, как зарево большого пожара.
– Ну, – сказал он весело, – наши ребята там потешаются. Через четверть часа и мы будем с ними. Между ними есть там, которые и не подозревают о празднике, какой я им готовлю…
– Да, Баптист, ты сейчас правду сказал: ни в каком случае не могу я отказаться от удовольствия отомстить, когда меня обидят… как отрадно мстить!
И зверски улыбнувшись, он пошел еще быстрее.