Личность эту Крыжановский уже встречал раньше – то был Фёдор Иванович Толстой, прозванный Американцем. Граф с репутацией висельника, разжалованный офицер Преображенского полка, записной дуэлянт, на чьём счету числилось около десятка погубленных жизней. Поговаривали, что сей Американец водится с тёмными и погаными людишками, с каковыми особе дворянского звания знаться никак непозволительно. А вот Крыжановского граф не знал, потому что обстоятельства их единственной встречи знакомству не способствовали.
Случилось это однажды летом. Как-то, пребывая в своём имении, Максим со скуки принялся волочиться за соседской барышней, Машенькой Сливкиной. И весьма успешно, надо сказать. Ведь не бывает на свете таких барышень, чтоб могли устоять против гвардейского мундиру. В тот день они с Машенькой отправились на прогулку. Вначале скакали на лошадях, а потом решили покататься на лодке по озеру.
Лодочник неспешно работал вёслами, Машенька обмахивалась веером, склонив голову на плечо Максиму, он нашёптывал в бархатное ушко что-то эдакое, французское, как вдруг идиллию прервали самым неприличным образом. Небольшая группа офицеров, что стояла на высоком обрывистом берегу, и каковую Максим приметил ещё раньше, стала вести себя странно. Какие-то двое, словно презренные содомиты, обняли друг друга и прыгнули с обрыва в воду. А остальные и в ус себе не дуют – смотрят на это с полнейшим равнодушием.
От падения тел в воду немедленно образовался столб брызг. Несколько капель попало Машеньке на платье. Девушка вскрикнула и отстранилась, а Максим пришёл относительно прыгунов в неописуемую ярость. Он встал в раскачивающейся лодке и принялся перебирать в уме любимые выражения, пытаясь отыскать такое, чтобы оно, с одной стороны, не слишком оскорбляло девичий слух, а с другой – хоть отчасти давало верную оценку выходке ныряльщиков.
Нырнувшие долго не показывались. Минуло минуты три, но поверхность озера всё ещё оставалась безмятежной. Тогда Максим, уже не выбирая выражений, выругался и, как был одетый, бросился в воду. Справа от себя, у самого дна, приметил облако ила, очевидно поднятое погрузившимися безумцами. Там и обнаружил обоих, вцепившихся друг в друга намертво.
«В таком виде их вытаскивать, пожалуй, будет сподручнее, нежели поодиночке», – решил он тогда и бесцеремонно схватил ближайшего за волосы. Как мог быстро, поднялся на поверхность и, загребая одной рукой, поплыл к недалёкому берегу. На мелководье дал волю чувствам: принялся трясти безжизненные тела и хлестать по хладным щекам.
Когда подбежали друзья утопленников, всё разъяснилось. Оказалось, что это некий способ дуэли. Придумал его один из утопших – морской офицер, фамилию которого Максим теперь уж и не помнил. Условие было таково: кто первый разожмёт объятия, тот проиграл и должен принести противнику извинения. Если же никто объятий так и не разожмёт, то победа достанется выжившему. Морской офицер знал, что противник совершенно не умеет плавать, потому, будучи вызванным, установил выгодные для себя правила.[25] Иные способы поединка моряку просто не оставляли шансов, потому что сразиться предстояло с наипервейшим бретёром[26] Империи – графом Фёдором Толстым-Американцем.
Некоторое время спустя Максим через третьи руки узнал, что морской офицер всё-таки умер, а Толстого удалось откачать.
К счастью, Машенька тогда совершенно не рассердилась на грубые слова…
…Сидя теперь в Тарутинском трактире около пьяного Жерве и поглядывая на некогда спасённого им графа, полковник вдруг осознал, что с самого обеда пребывает либо в мечтах о будущем, либо в думах о былом и никак не может попасть в ногу с настоящим временем. «На войне, определенно, так витать в облаках не пристало, пусть даже во время затишья». Эта мысль весьма позабавила Максима, и он дал себе слово – в ближайшее время с действительностью более не расставаться.
Глава 3
Повелитель аборигенов
29 сентября (11 октября) 1812 г.
Калужская губерния. Укреплённый лагерь русской армии у села Тарутино.
Тусклая трактирная действительность, с которой твёрдо решил подружиться доблестный командир Финляндского полка, не замедлила поблизости от него породить громкий возглас глубоко нетрезвого человека:
- Друг Теодор! – вскричал, обращаясь к Толстому, какой-то гренадерский майор, – от имени всех присутствующих прошу тебя: расскажи нам ту знаменитую историю, из-за которой тебя прозвали Американцем. А то столько ходит разн…разноречивых слухов, что и не знаешь – каким верить, а каким – нет, – майор чувственно икнул и отвесил поклон.
- Господа, право, она не стоит вашего внимания, – скромно опустив глаза, тихо молвил Толстой, – давайте лучше продолжим игру. Мне так не хватало карточных баталий, пока у себя в имении залечивал рану, коей отметил француз при баталии Бородинской.
Ловкими изящными движениями, граф принялся тасовать колоду.
- Нет-нет, никаких карт! Помилуй, Теодор, уважь интерес общества! – вытянув губы трубочкой, распинался майор. – Господа, поддержите меня, право слово!
Вокруг послышалось хмельное:
- История! История! Да здравствует история!
- Хорошо, но предупреждаю сразу, – нахмурился Американец, – повествование будет о событиях столь невероятных, что такое не снилось ни вам, господа, ни вашим знакомым. Иные дурьи головы, нынче покойные, позволяли себе сомневаться в моей правдивости, а я ведь таких вещей терпеть не могу! Поэтому прошу присутствующих, для их же собственного блага, всяческое недоверие держать при себе и никоим образом его вслух не высказывать. Это – обязательное условие, иначе не стану говорить.
- Согласны! – таков был общий ответ.
Толстой со вздохом отложил карты, проверил, не потухла ли трубка и, подняв глаза к потолку, начал повествование:
- Как вам, должно быть, известно, в году одна тысяча восемьсот третьем мне посчастливилось участвовать в первом российском кругосветном путешествии. Попал я туда потому, что был включён в посольство Резанова, направлявшееся в Японию. С первых же дней плавания наш капитан Крузенштерн меня невзлюбил: придирался к малейшей оплошности, шагу невозможно было ступить, чтобы не наткнуться на его колючий недобрый взгляд. Впрочем, говоря по правде, я платил ему тою же монетой. Мы ведь – антиподы. Он – Иван Федорович, я – Фёдор Иванович. Знаете, дело между нами даже дошло до своеобразного соревнования: кто кому более испортит жизнь.
- Бьюсь об заклад, Теодор, что ты в этом деле преуспел гораздо усерднее, нежели душка-Крузенштерн, – хохоча, воскликнул давешний майор.
- Не преувеличивай, Вернер - счёт был «фифти-фифти», – Толстой глотнул пуншу из чаши и продолжил. – К тому же, соревнование вносило немалое оживление в безрадостное корабельное существование. Поверьте, други мои, на свете нет ничего более скучного, чем кругосветное плавание. Chaque jour[27] одно и то же: дурная пища, вонь немытых тел, унылая океанская стихия да изнуряющая качка.
- А как же неведомые страны, туземцы и прочая экзотика? – воскликнул кто-то.
- Ну, да - это, действительно, давало некоторое разнообразие. Вот, помню, кинули мы якорь у острова Нука-Гива, что в Вашингтоновском архипелаге[28]. Почти сразу наша «Надежда» оказалась окружена большим количеством обнажённых женщин, каковые незаметно подобрались вплавь и стали предлагать разнообразные южные плоды. Знаете, что учинил этот ваш душка-Крузенштерн? Приказал ни под каким видом не пускать нагих дев на борт, и матросы стали отпихивать их баграми да вёслами. А мы ведь к тому времени уже много месяцев находились в море и были лишены женской ласки.
- Неужели так и не удалось расстараться насчёт дикарок? – спросил, подмигивая, настырный майор Вернер.
- Отчего же не удалось? – плутовато улыбнулся Толстой. – Всё устроилось le mieux possible[29]. Мне, по крайней мере, грех жаловаться. Даже вышло хорошенько проучить Ивана-капитана. А дело было вот как. На другой день на «Надежду» пожаловал туземный король Танега Кеттонове с большой свитой. В свите той был даже англичанин, которого каким-то ветром занесло на остров. Там он жил уже седьмой год с туземной женой. Крузенштерн принялся заискивать перед королём, выражения разные разбрасывать, вроде: «ваше величество, это большая честь для всех нас…». Ей богу, даже колени перед тем диким чучелом преклонил! Часы ему серебряные подарил, вполне исправные. А я возьми, да и спроси через англичанина: за какие такие заслуги Танега стал королём? Их туземное величество с большим пафосом мне и отвечает: мол, королём жители острова выбирают самого сильного мужчину, с самым большим достоинством.
- С самым большим – чем? – весело переспросили из аудитории.
- Да-да, господа, вы нисколько не ошибаетесь, – продолжал рассказчик, – именно об этой штуке и идёт речь. По местным обычаям, после смерти короля женщины острова выбирают ему преемника. Нужно сказать, что меня Бог статью не обидел, и я решился спросить, а не позволяют ли обычаи каким-то образом оспорить королевский титул? Танега рассмеялся и говорит: пожалуйста, извольте, коли не шутите. Было бы сказано! Ближе к ночи я взял шлюпку и тайно отправился на остров. Le rite s'est trouvé pas trop agréable[30]: Мы с королём стояли обнажённые в свете факелов, а островитянки подходили, смотрели, щупали и выражали своё мнение. Во время этого действа отметил я одну особенность: чем моложе женщины, тем меньше времени они тратили на изучение нашей анатомии, между тем как старшие проявляли больший интерес. Две старых ведьмы вообще так вошли в раж, что минут двадцать от нас не отходили, а потом как давай тягать друг друга за космы: видимо, не сошлись во мнении. Совершенно непонятная мужскому уму особенность, не правда ли, господа?
Ответом был единодушный смех присутствующих. Максим Крыжановский смеялся громче всех. Его здорово зацепила искромётная история, в которой причудливо переплетались правда и вымысел.
- Так вот, да будет вам известно, что абсолютным победителем соревнования признали вашего покорного слугу, – искренне убеждал собравшихся Американец, – собственно, это с самого начала было понятно. Танега сник ещё тогда, когда я только скинул панталоны. Мог бы и без боя признать поражение: женщин ведь в таких делах ещё никому одурачить не удавалось. А он, убогий, непонятно на что надеялся. Вот так я стал королём дикого острова Нука-Гива. Тут же выяснилось, что к королевскому титулу полагаются немалые привилегии. Во-первых, на тело предстояло нанести особые почётные татуировки, а во вторых, что вполне понятно, никто на острове не имел права ослушаться королевских указаний. Представляете – никто! Ни один мужчина, ни одна женщина…
- И сколько же местных красавиц удостоились чести? – дурным голосом спросил некоторое время назад пробудившийся Жерве.
- Ах, сударь, двадцать, – последовал «скромный» ответ, на что Жерве недоверчиво цыкнул.
Толстой сделал эффектную паузу и продолжил:
- Но это за два дня… Когда же нужда в женском обществе меня оставила, стал я думать, как использовать своё королевское положение в соревновании с Крузенштерном. И, таки-придумал! Вернувшись на «Надежду», я стал вести себя скромнее обычного. О приключившемся на острове, конечно, молчал. Когда же спрашивали о татуировках, что теперь покрывали всё моё тело, неизменно отвечал, что это просто для красоты и экзотики. Но вот, на наш корабль снова пожаловал Танега Кеттонове. Следуя моим указаниям, он продолжал изображать из себя королевскую особу. Крузенштерн же, ничего не подозревая, в этот раз был особенно любезен с дикарём. Как только он не расшаркивался, каких поклонов не отвешивал, каких заверений в дружбе не высказывал! Вдоволь насмотревшись на эту картину, ваш покорный слуга решил, что настал его черёд появиться на сцене. Тотчас я вышел и подал команду: «Танега! К ноге!» Бывший король немедленно встал на четвереньки, приблизился ко мне и стал вилять задом на манер собаки, которую подозвал хозяин. Да так искусно, что стало понятно: в нём погиб великий комедиант. А я взял трость, бросил её за борт и крикнул: «Пиль, апорт»! Туземец ринулся в воду, достал трость и, держа в зубах, принёс мне. За это я потрепал его по щеке и наградил куском сухаря. Можете представить себе физиономию нашего дражайшего капитана, который перед этим спектаклем выражал человеку-собаке всяческое почтение, причём на глазах у подчинённых!
- Так вот за какую проделку вас, граф, высадили на необитаемом острове! – сквозь громогласный хохот честной компании решительно пробился доселе молчавший пожилой подполковник-артиллерист.
- Нет, не за эту, – ответил Толстой, пустив в потолок пару колец дыма. – Да, к тому же, не высадили, а бессовестно обманули и бросили… Позвольте, а откуда вам вообще известно о том, что меня куда-то высаживали?
Артиллерийский подполковник ответил смиренно:
- Фамилия моя – Беллинсгаузен, может, слыхали? Родственник мой вместе с вами плавал на «Надежде» мичманом. От него и наслышан про ваши художества.
- А, Фаддей[31]! Мы с ним были весьма дружны одно время. Но он оказался более привязан к Крузенштерну, нежели ко мне.
- Неужели, Фёдор, ты сотворил нечто более каверзное, чем выходка с дикарями? - хихикнул Вернер.
- Да нет, знаешь ли, сотворил я всего лишь сущую безделицу. И то – в ответ на дурное поведение Крузенштерна. Он ведь, вместо того, чтобы оценить шутку с Танегой и от души над ней посмеяться, стал мелочно и неуклюже мне мстить. То, используя своё положение, безо всякого повода накажет гауптвахтой, то не разрешит сойти на берег в очередном порту, как это произошло в Бразилии.
- А что же ваш непосредственный начальник, граф Резанов - почему он никак не вмешался и не прекратил распрю? – заинтересованно спросил Крыжановский.
Толстой внимательно посмотрел на Максима и стал объяснять:
- Резанов – сущий мизерабль. Совершенно устранился от событий. Почти не покидал каюты. И это несмотря на то, что имел на руках высочайший указ, каковым предписывалось именно ему осуществлять всё руководство кругосветной экспедицией. Иногда только выйдет на люди и давай раздавать глупые распоряжения. Крузенштерна это бесило пуще, нежели мои кунштюки. В конце концов, он так насел на Резанова, что тот попросту стал бояться капитана, никак ему не переча. Последний же полностью узурпировал власть.
Толстой допил свой пунш, помолчал некоторое время, как бы вспоминая былое, а потом вернулся к повествованию:
- Ну, так вот, на «Надежде» с нами плыла обезьяна - самка породы орангутанг, принадлежавшая Крузенштерну. Весёлое, право, существо - не чета хозяину. А уж как была переимчива! Бывало, утащит мою трубку и давай меня же копировать. Как я набиваю табак, как чиркаю огнивом, как пускаю дым. Ну, просто умора! Должен сказать, что мы сильно привязались друг к другу. Раз взял я чистый лист бумаги и начал писать. Обезьяна долго наблюдала, а потом захотела попробовать того же. И стала криками и жестами требовать перо. Я отвёл её в каюту хозяина, когда тот был в отсутствии и дал письменные принадлежности. Поверьте, господа, моя подружка потрудилась на славу: исписала весь шканцевый[32] журнал и кипу прочих важных бумаг. После этой невинной шалости Крузенштерн совершенно взбесился и приказал нас обоих сплавить на «Неву», к Лисянскому. И как только догадался, чьих это рук дело? С тех пор мы с Наташкой, так я назвал славное животное, стали неразлучны до самой её кончины. А Лисянский, видимо, по наущению Крузенштерна, когда однажды пристали к безлюдному берегу, коварно предложил прогуляться, а сам, как только я покинул борт, быстренько поднял паруса и был таков. Мне оставалось лишь помахать вослед шляпой. Так мы с Наташкой оказались одни-одинёшеньки на заброшенном острове в Русской Америке, где нам было уготовано множество невероятных приключений. Но об этом расскажу как-нибудь в другой раз. А сейчас позвольте закончить. Глотка пересохла, а чаша пуста. К тому же, как вы помните, господа, меня преследует неистребимое желание сообразить банк. Думаю, теперь никто не станет возражать, – Толстой потянулся к отложенной на время колоде карт, а другие присутствующие стали живо обсуждать услышанное…
- Постойте, граф, только один вопрос! – подал голос Александр Жерве, который в процессе повествования то просыпался, то снова засыпал. – Смотрите, что получается: боевой опыт у нас с вами примерно одинаковый, ведь оба при Бородине получили ранения в ногу, оба, не вылечившись до конца, поспешили вернуться в армию, но у меня нет вашего опыта по женской части, вот и интересуюсь одной вещью.
- Какой же? – доброжелательно спросил Американец.