Как хорошо, что никто вокруг не знал об этих перьях. Он не мог бы приблизиться к партнерше без опасения, что она отвергнет его и с презрением о нем отзовется. Но пока он не боялся. Да, по правде говоря, ему это было безразлично, плевать, как его назовут. Он потерял Этни. Гарри смотрел на нее, а потом обводил взглядом гостей в тщетной надежде найти хоть кого-то подобного. В зале были хорошенькие, грациозные, даже красивые девушки, но Этни выделялась особой красотой. Широкий лоб, идеальный изгиб бровей, спокойные и ясные серые глаза, пухлые яркие губы, которые могли быть и нежными, и решительными, и королевская грация осанки делали ее особенной, и так будет в любом окружении. Гарри смотрел на нее с отчаянным удивлением, потому что когда-то ему выпал шанс быть с ней рядом.
Лишь однажды она не выдержала, и то только на секунду. Она танцевала с Фивершемом и, посмотрев на окна, увидела, что бледный и холодный дневной свет просачивается из-за задернутых штор.
— Смотри! — сказала она, и Фивершем внезапно почувствовал вес ее тела на своих руках. Лицо ее потеряло цвет, стало усталым и серым. Глаза плотно закрылись, а затем снова открылись. Он решил, что Этни упадет в обморок. — Утро наконец! — воскликнула она, а потом таким же уставшим, как и лицо, голосом добавила: — Но почему мне так больно?
— Тише! — прошептал Фивершем. — Потерпи немного! Еще несколько минут — совсем чуть-чуть! Он остановился и подождал, пока к ней вновь не вернулись силы.
— Спасибо! — сказала она с благодарностью, и их снова закружил яркий вихрь танца.
Странно, что он должен призывать ее к храбрости, а она благодарит его за помощь; но ирония этой удивительной мгновенной перемены отношений не тронула никого из них. Этни слишком устала от напряжения последних часов, и Фивершем понял по той ее временной слабости, по ее вытянутому лицу и глубокой боли в глазах, как глубоко ее ранил. Он больше не говорил «Я потерял её», он вообще больше не думал об этой потере. Он слышал ее слова «Но почему мне так больно?» и чувствовал, что они постоянно будут звенеть в его ушах, сказанные именно с её интонацией. Он был уверен, что услышит их в конце сквозь голоса всех присутствующих на его похоронах, и услышит в них осуждение. Поскольку это было неправильно.
Бал вскоре закончился. Последний экипаж уехал, а оставшиеся в доме устремились в курительную комнату или поднялись наверх и отправились спать. Фивершем, однако, задержался в зале с Этни. Она поняла почему.
— В этом нет необходимости, — произнесла она, стоя к нему спиной и зажигая свечу. — Я сказала отцу. Я ему все рассказала.
Фивершем склонил голову в знак согласия.
— Тем не менее, я должен подождать и увидеть его, — сказал он.
Этни не возразила, только обернулась и быстро взглянула на него, недоуменно хмурясь. Ожидать её отца в таких обстоятельствах — это как будто доказывало определённую смелость. Она и сама почувствовала некоторую тревогу, услышав звук открывающейся двери кабинета и приближающиеся шаги. Дермод направился прямо к Гарри Фивершему. На этот раз, в виде исключения, он выглядел тем, кем и был — глубоким стариком. Он остановился, смущённо и растерянно глядя в лицо Фивершема. Дважды Дермод открывал рот, пытаясь заговорить, но слова не шли. Наконец, он отвернулся к столу и зажёг свечу. Потом снова обернулся к Фивершему, так резко, что Этни сделала шаг, чтобы встать между ними, но Дермод только смотрел на Фивершема, довольно долго. В конце концов он взял свечу.
— Что ж... — начал он, остановился, обрезал ножницами нагар с фитиля и начал снова: — Что ж... — и снова остановился. Свеча явно не помогла ему подобрать нужные слова. Он перевёл взгляд с лица Фивершема на огонёк, на такое же время, но так и не смог придумать, что говорить, однако понимал, что должен сказать что-то. Наконец, Дермод неловко произнёс: — Если захотите виски, топните два раза ногой, и слуги поймут.
Потом тяжело зашагал вверх по лестнице. Пожалуй, снисходительность старика оказалась для Гарри Фивершема достаточно суровым наказанием.
Когда Этни наконец осталась одна в своей комнате, уже совсем рассвело. Она раздвинула шторы, широко распахнула окно и вдохнула холодный свежий утренний воздух, как глоток родниковой воды. Этни глядела на пока ещё тускло освещённый мир, и в нём ей виделся образ грядущих дней. Высокие тёмные деревья казались чёрными, одиноко и мертвенно белели извилистые дорожки, а лужайки казались тускло-серыми, хотя на них, как сетка изморози, лежала роса. Однако, несмотря на видимость спокойствия, это всё же был шумный мир — на ветках уже пели дрозды, под склонёнными деревьями слышалась музыка реки Леннон, с шумом бегущей между берегов. Этни отошла от окна.
Тем утром, прежде чем уснуть, ей предстояло многое сделать. Поскольку природная основательность требовала от Этни немедленно положить конец всему, что связывало её с Гарри Фивершемом, она хотела, чтобы с того момента, как проснётся, ни одна вещь не могла потревожить её память. И она с упрямой настойчивостью принялась за работу.
Но она передумала. В процессе сбора его подарков она передумала. Каждый подарок имел свою историю, и дни до этой ужасной ночи, омрачившей ее счастье, один за другим медленно всплывали в ее памяти. Она решила оставить одну вещь, принадлежавшую Гарри Фивершему — мелочь, не представляющую ценности. Сначала она выбрала перочинный нож, который он когда-то одолжил ей, а она забыла вернуть. Но в следующий миг отбросила его, и довольно поспешно. Поскольку она была ирландской девушкой, то пусть и не верила в суеверия, предпочла на всякий случай не рисковать. В конце концов она выбрала его фотографию и заперла ее в ящике.
Она собрала вместе остальную часть подарков, тщательно упаковала их в коробку, завязала, написала на ней адрес и отнесла вниз в зал, чтобы слуги отправили ее утром. Потом вернулась в свою комнату, взяла его письма, сложила небольшой стопкой в камине и подожгла их. Выпрямившись, она сидела в кресле в ожидании, пока пламя поглощало их, переползая от листа к листу, обесцвечивая бумагу, и смотрела, как письмо почернело будто от пролитых чернил и в конце остались лишь похожие на перья хлопья пепла — белые хлопья, похожие на белые перья. Едва затухли последние искры, как она услышала осторожные шаги по гравию под своим окном.
Струился яркий дневной свет, но рядом на столе все еще горела свеча. Быстрым инстинктивным движением Этни протянула руку и затушила ее. Потом она сидела прислушиваясь, очень неподвижно и твердо. Некоторое время она слышала только пение черных дроздов на деревьях в саду и пульсирующую музыку реки. Позже она снова услышала шаги, осторожно отступающие; и против собственной воли, несмотря на формальное избавление от писем и подарков, ею внезапно овладели не боль или унижение, а чувство подавленного одиночества. Она оказалась в пустом мире руин.
Она быстро встала со стула, и ее взгляд упал на скрипичный футляр. Со вздохом облегчения она открыла его, а некоторое время спустя один или двое гостей, спавших в доме, случайно проснулись и услышали плывущие по коридорам низкие душевные звуки скрипки. Этни не знала, что в ее руках посланная Дюрансом скрипка Гварнери. Она лишь поняла, что у нее есть компаньон, готовый разделить одиночество.
Глава шестая
План Гарри ФивершемаНаступил вечер тридцатого августа. Прошел месяц после бала в Леннон-хаусе, но сельских обитателей Донегола все еще волновала тема исчезновения Гарри Фивершема. Горожане на бегущей вверх улице и дворянство за обеденными столами сплетничали к полному удовольствию. Утверждалось, что Гарри Фивершема видели в то самое утро после бала, и без пяти минут шесть (хотя, по словам миссис Брайен О'Брайен, было десять минут второго) все еще в костюме и с бледным как у самоубийцы лицом, поспешно идущего по дороге к мосту Леннон. Предполагали, что лишь рыбацкие сети могут раскрыть тайну.
Мистер Деннис Рафферти, живущий у дороги на Ратмаллан, даже отказался от лосося под предлогом, что он, видите ли, не каннибал, и эта острота получила широкое распространение. Домыслы о причинах исчезновения были столь же далеки от истины. Только двое знали наверняка, и эти двое продолжали жить так, будто ничего не произошло. Разве что голову держали чуть горделивее обычного. Этни, возможно, стала чуть мягче, а Дермод чуть раздражительнее, но ничего более. Слухам было где разгуляться.
Однако Гарри Фивершем находился в Лондоне, как вечером тридцатого августа обнаружил лейтенант Сатч. Весь день город гудел от слухов о битве при Кассасине в пустыне к востоку от Исмаилии. По улицам непрестанно сновали посыльные, выкрикивая известия то о победе, то о поражении. При свете луны кавалерийская бригада генерала Друри-Лоу атаковала левый фланг Ураби-паши и захватила его орудия. Говорили, что английский генерал убит, что Йоркский и Ланкастерский полки несут потери. Лондон волновался, и в одиннадцать часов вечера под газовыми фонарями Пэлл-Мэлл собралась огромная молчаливая толпа, не сводившая глаз с освещенных окон Военного министерства.
Лишь когда за шторами двигалась чья-то тень, по толпе проносился трепет ожидания. Лейтенант Сатч, из-за покалеченной ноги державшийся с краю, спиной к парапету клуба «Джуниор-Карлтон», вдруг почувствовал, как кто-то тронул его за руку. Рядом с ним стоял Гарри Фивершем. Его чрезвычайно бледное лицо подергивалось, глаза лихорадочно блестели, и Сатчу сначала показалось, что Гарри не понимает, с кем говорит.
— Я мог быть сегодня там, в Египте, — торопливо сказал Гарри. — Только подумайте, я мог быть там, сидеть у костра в пустыне, обсуждать подробности боя с Джеком Дюррансом. Или, может, лежать мертвым. Какая разница? Я мог быть сегодня в Египте!
Неожиданное появление Фивершема и его сбивчивые речи подсказали Сатчу, что в судьбе молодого человека произошли какие-то трагические перемены. В голове его роились вопросы, но он молча взял Фивершема за руку и вывел из толпы.
— Я увидел вас, — продолжил Фивершем, — и подумал, что могу поговорить с вами, потому что... помните, много лет назад вы дали мне визитную карточку? Я хранил ее, боясь, что у меня будет повод ей воспользоваться. Вы сказали, когда человек в беде, ему нужно выговориться.
Сатч остановил своего спутника.
— Зайдем внутрь. В верхней курительной комнате можно найти тихий уголок.
Гарри, подняв взгляд, обнаружил, что они стоят у крыльца Клуба офицеров армии и флота.
— Боже милостивый, только не сюда, — воскликнул он и быстро отступил на дорогу, где на его лицо не падал свет. Сатч захромал за ним. — Не сегодня. Уже поздно. Завтра, если хотите, в каком-нибудь тихом месте, и после заката. Я не выхожу днем.
И вновь лейтенант Сатч не задал вопросов.
— Я знаю тихий ресторан, — сказал он. — Если поужинать там в девять, мы не встретим никого из знакомых. Я буду ждать вас около девяти вечера завтра на углу Свэллоу-стрит.
На следующий вечер они поужинали вместе, как договаривались, за столиком в углу гриль-зала «Критериона». Фивершем быстро оглядел его, когда тот вошел в зал.
— Я часто обедаю здесь, когда нахожусь в городе, — сказал Сатч. —Послушайте!
Пульсирование вырабатывающих электричество двигателей можно было отчетливо услышать, почувствовать их вибрации.
— Это напоминает мне корабль, — произнёс Сатч с улыбкой. — Я снова представляю себя в кают-компании. Мы должны поужинать. Потом расскажете мне свою историю.
— Вы ничего об этом не слышали? — с подозрением спросил Фивершем.
— Ни слова.
И Фивершем с облегчением вздохнул. Ему казалось, что все вокруг должны знать. Он представлял презрение на лицах всех прохожих на улице.
Лейтенант Сатч был еще более обеспокоен этим вечером, чем накануне. Он теперь ясно видел Гарри Фивершема при свете. Лицо его было худым и измученным из-за отсутствия сна, с темными впадинами под глазами; он дышал, как при лихорадке, нервы его казались натянутыми до предела. Несколько раз между блюдами он начинал рассказ, но Сатч не слушал, пока скатерть не очистили.
— Теперь, — сказал он, протягивая свой портсигар, — рассказывайте, Гарри.
Вслед за этим Фивершем рассказал ему всю правду, без преувеличений или упущений, принуждая себя к медленной, тщательной, сухой речи, так что в конце у Сатча возникла иллюзия, будто это история незнакомца, которую Фивершем вспоминает, просто чтобы провести время. Он начал с крымской ночи в Брод-плейс и закончил балом в Леннон-хаусе.
— Рано утром я переправился через Лох-Суилли и сразу поехал в Лондон, — закончил он. — С тех пор я целыми днями сижу в своей квартире, слушая звуки горна в казармах под окнами. Ночью я скитаюсь по улицам или лежу в кровати и жду, когда Биг-Бен прозвонит еще одну четверть часа. Туманными ночами я слышу пароходные гудки на реке. Вы знаете, когда начинают крякать утки в Сент-Джеймсском парке? — со смешком спросил он. — Ровно в два часа.
Сатч слушал не перебивая. Но в середине повествования он весьма символично изменил позу. До того момента, когда Гарри рассказал о том, как скрыл содержимое телеграммы, Сатч сидел, положив руки на стол перед собой и глядя на собеседника. После он поднес руку ко лбу и до конца рассказа сидел, закрыв лицо. Фивершем не сомневался: Сатч хотел скрыть презрение. Тем не менее, Гарри продолжил рассказ, ничего не смягчая. Но даже когда он закончил, Сатч не убрал руку и некоторое время молчал. Когда он наконец заговорил, слова его оказались для Фивершема полнейшей неожиданностью. В них не было ни капли презрения, и хотя голос Сатча дрожал, причиной тому было раскаяние.
— Во многом это моя вина, — сказал он. — Я промолчал в ту ночь в Брод-плейс. Вряд ли я смогу простить себя за это. — Мысль о том, что это сын Мюриэль Грэм навлек на себя позор, волновала его больше всего. Он чувствовал, что не исполнил обязательство, взятое на себя по собственной инициативе, но тем не менее, весьма реальное обязательство. — Видите, я понимаю, — печально продолжил он. — Ваш отец, боюсь, не сможет.
— Он никогда не поймет, — прервал его Гарри.
— Да, — согласился Сатч. — Ваша мать, будь она жива, конечно, увидела бы все совершенно ясно, но немногие женщины кроме нее. Грубая, животная храбрость! Женщины ее боготворят. Та девушка, например...
И снова Гарри Фивершем его перебил:
— Вы не должны ее винить. Я ее обманывал.
Сатч вдруг опустил руку.
— Допустим, вы бы не встретили ее, подали бы вы тогда в отставку?
— Думаю, нет, — медленно произнес Гарри. — Я хочу быть честным. Думаю, я мог бы рискнуть своим именем и именами тех умерших со стен нашего холла. Но я не мог ставить на карту ее честь.
Лейтенант Сатч в отчаянии стукнул кулаком по столу.
— Если бы только я тогда заговорил. Гарри, почему вы не позволили мне заговорить? Я мог бы избавить вас от многих ненужных лет мучений. Боже правый! Что за детство вы провели один на один с этим страхом! Меня в дрожь бросает от одной только мысли. Я мог бы спасти вас даже от этой катастрофы. Ведь я понял. Я понял.
Лейтенант Сатч читал в темных уголках души Гарри Фивершема яснее, чем сам Гарри, и потому не мог почувствовать презрение. Долгие годы детства, отрочества и юности, прожитые в одиночестве в Брод-плейс рядом с непонимающим отцом и безжалостными покойниками на стенах, не прошли бесследно. Не было никого, кому мальчик мог довериться. Страх трусости постоянно иссушал его сердце. Он всегда был с ним, днем и ночью, преследовал во снах. Вечный зловещий спутник. Он не мог откровенничать с друзьями, чтобы неосторожным словом не выдать себя. Лейтенант Сатч не удивлялся, он понял, что в конце концов страх привел к этой непоправимой ошибке.
— Вы читали «Гамлета»? — спросил он.
— Конечно, — ответил Гарри.
— Да, но размышляли ли вы о нем? В этом персонаже ясно видна та же черта. Он предвидит, обдумывает и представляет события и последствия во всех подробностях — и содрогается, укоряя себя, точно как вы. Но когда приходит время действовать, разве он отступает? Напротив, он преуспевает, и именно благодаря этому предвидению. В Крыму я наблюдал людей, мучимых воображением перед боем, но когда сражение начиналось, лишь мусульманские фанатики могли с ними сравниться. «Что ж, я трус?» Помните эти строки?