Веэн не удивился моему смеху, смотрел на меня и дожидался, когда я кончу смеяться. Я кончил смеяться так же внезапно, как начал. Вытер глаза и перестал смеяться.
– Что же будет дальше? – спросил Веэн. – Намерен ты дружить с Костей?
– С Костей дружить буду, а заниматься нэцкэ – нет, не буду.
По-видимому, я сказал это очень твердо. Веэн пристально посмотрел на меня:
– Это твое окончательное решение?
– Окончательное.
– Дело твое. Где нэцкэ бамбук?
Я опустил руку в карман и вынул обе нэцкэ – бамбук и стрекозу. Краснухин так торопился меня выпроводить, что я забыл вернуть ему стрекозу.
– А ну покажи, что это у тебя?!
Веэн внимательно рассмотрел стрекозу.
– Краснухин дал?
– Краснухин.
– Зачем?
– Дал.
– Забавная нэцкэ.
– Забавная.
– Надеюсь, ты мне ее оставишь?
– Как же я могу вам ее оставить?
Веэн вынул из шкафа фигурку, изображавшую крестьянина верхом на буйволе. Вечер, кончилась работа в поле, крестьянин возвращается домой, отдыхает, сидя верхом на буйволе, поет свою песню. Это была хорошая нэцкэ. От нее веяло тишиной, спокойствием, умиротворенностью свершенного трудового дня.
– Отдашь ему буйвола.
– А если он не захочет меняться?
– Поставишь его перед совершившимся фактом.
Я положил стрекозу в карман.
– Этого я не сделаю.
Некоторое время Веэн пристально смотрел на меня. Честное слово, мне казалось, что он сейчас бросится отнимать у меня нэцкэ. От этих собирателей всего можно ожидать. Когда дело касается их коллекции, они становятся форменными психами.
Веэн не бросился отнимать у меня фигурку. Некоторое время он молчал, потом сказал:
– На твой паспорт сдана нэцкэ в антикварный, кажется музыканты... Если она продана, надо получить деньги.
– Дайте квитанцию, я пойду получу.
– Я удивился тому, что от тебя приняли ее на комиссию. При получении денег они обязательно потребуют, чтобы пришли твои родители.
– Мои родители в отъезде.
– Приедут.
Мне не слишком хотелось, чтобы об этом узнали мои родители, – зачем им знать какой-то случайный эпизод моей жизни? Тем более, что я последний раз встречаюсь с Веэном. Но Веэн меня шантажирует, хочет воспользоваться этой злополучной квитанцией. Ну и черт с ним! Я сам все расскажу своим старикам. Конечно, мне не хочется их огорчать. Я всегда предпочитаю, чтобы со мной случилось что-либо плохое, а не с ними. Если у человека и бывает тревога, то именно за близких ему людей. Когда я представляю себе какие-нибудь опасные ситуации: нападение бандитов, например, или стихийное бедствие – землетрясение, наводнение, мне становится беспокойно прежде всего за моих стариков. И хоть мой папа гораздо сильнее меня, я беспокоюсь за него больше, чем за себя. И все же лучше неприятное объяснение с отцом и матерью, чем вязнуть дальше в этой истории. Лучше признаться в плохом, чем продолжать его.
– Хорошо, – сказал я, – когда вам понадобится получить деньги за музыкантов, я это сделаю.
22
Утром ко мне явился Игорь.
– Дрыхнешь, старик?
– Лежал, читал.
– Бальзак... – Игорь повертел в руках книгу, потом положил. – Архаика, каменный век... Как ты сквозь это продираешься?
– Продираюсь.
– Бесконечные описания, никому не нужные детали, занудство, недержание мысли.
– Зато какие мысли!
– Писатель не должен высказывать своих мыслей: рассуждения автора мешают читателю думать самому.
– Все зависит от количества серого вещества в мозгу, – возразил я. – Меня лично мысли Бальзака поражают своей глубиной. И какие страсти, какие образы! Растиньяк! Или Вотрен – могучая фигура!
Игорь снисходительно улыбнулся:
– Мелодрама, провинциальный театр, буффонада, страсти-мордасти... В сущности, единственная тема Бальзака – деньги, как делать деньги.
– Не просто деньги, а разрушительная сила денег в обществе, которое...
– Общество здесь ни при чем, – поморщился Игорь так, будто мои рассуждения доставляют ему физическую боль. – В любом обществе деньги – главная сила, и не будем закрывать на это глаза... Кстати, о деньгах. Веэн велел получить с тебя должок.
– Какой должок?
– Пятнадцать талеров.
– Какие пятнадцать талеров?
– Два с полтиной – шашлычная, помнишь? Еще два с полтиной – транспортные расходы. Костя за тебя платил десять – пикник. Итого пятнадцать.
– Но ведь ты сказал – на пикник по пятерке, – только сумел пролепетать я.
– Да, с носа. А кто должен платить за твою даму?
– Но почему именно сейчас?
– Старик, никто не наступает тебе на горло, ни тебе, ни твоей песне. Зайди к Веэну и договорись, он пойдет тебе навстречу.
Я вынул деньги и молча отсчитал пятнадцать рублей. Все ясно! Они хотят, чтобы я пришел с повинной, но я не приду с повинной.
– Сразу видно делового человека, – проговорил Игорь с кислой миной. Не ожидал, что я отдам деньги.
– Сразу видно мелкую душонку, – ответил я.
– Ты о ком?!
– О Веэне.
– Зачем так грубо...
– И за тебя я рад. Наконец ты нашел свое истинное призвание. Из тебя получится отличный сборщик налогов.
– Старик, есть вещи, за которые бьют по морде!
– Ах так! – воскликнул я. – Ты хочешь получить и этот долг?
Здесь я должен рассказать про эпизод, с которого начал записки, – за что Шмаков стукнул Игоря в подбородок. Я должен был стукнуть, но Шмаков стоял ближе и опередил меня. Схлопотал же Игорь за то, что не закрыл дверь лифта. Стоял на площадке восьмого этажа, трепался с Норой, а лифт его дожидался. Жильцы выходили из себя: лифт месяц не работал, теперь работает, а ехать нельзя, изволь дожидаться, когда Игорь перестанет трепаться с Норой. Мы со Шмаковым Петром стояли внизу и дожидались, чем кончится эта заваруха, было ясно, что ничем хорошим она не кончится. И когда Игорь наконец спустился и вышел во двор, мы ему заметили, что не следует быть эгоистом. Он ответил чересчур пренебрежительно и схлопотал в подбородок. От Шмакова Петра. И если бы не вмешался Веэн, то и от меня схлопотал бы. Об этом я сейчас ему и напомнил.
– После такого разговора мы вряд ли будем продолжать знакомство, – объявил Игорь высокомерно, впрочем делая шаг назад.
Я распахнул входную дверь.
– Сае нара!
По-японски это означает «до свидания». Но у меня оно прозвучало как «Позвольте вам выйти вон!».
Здорово я показал Игорю на дверь, классический жест! «Позвольте вам выйти вон!» Отлично сработано! Отбрил я их, мелкие, ничтожные душонки. Думали купить меня за пятнадцать рублей, кусочники несчастные!
Конечно, моему бюджету они нанесли сокрушительный удар. Интересно, сколько у меня осталось? Страшновато подсчитывать, но надо смотреть правде в глаза.
Я обалдел: шесть рублей – вот все, что у меня осталось. На что же я буду жить? И куда я столько профукал?
Пятнадцать – Веэну. Крепко он меня подрубил! И не следовало отдавать – ведь я выполнял его поручения. Но поздно думать об этом, надо смотреть правде в глаза...
Итак, пятнадцать рублей Веэну... И почему все сразу? На худой конец, мог бы отдавать частями. Ужасно жалко! Веэн отлично знает, что я сейчас один и взять мне негде. Безжалостный человек! Ладно! Не умру. И надо смотреть правде в глаза.
Итак, Веэну пятнадцать рублей... Если бы... Но кончено с этим, не желаю даже думать... Веэну – пятнадцать, плавки – три с полтиной, парикмахерская – два тридцать, кофе с Игорем и Костей – восемьдесят (мог обойтись без кафе, ни одного поэта или артиста я там не увидел), телеграмма маме (сыновний долг!). Обеды вчера, позавчера и позапозавчера, кино с Зоей – рубль, такси с Зоей – еще рубль, на метро ездил, газировку пил, мороженое ел... Черт возьми, придется быть поэкономнее!
Итак, железный бюджет! Утром яйцо всмятку, стакан чая и хлеб с маслом. Чая мама оставила целую коробку, масла тоже здоровый кусище, сахара – пачка, соли – вагон... Куплю сразу десяток яиц – на все десять дней. В обед тарелка супа, ужин отдай врагу... В тридцать копеек можно уложиться. Трешка у меня остается – схожу с Зоей три раза в кино. Конечно, никаких такси. Интересно, почему Зоя так любит такси?
Я тут же отправился в магазин, купил десяток яиц и увидел там пакетики с супом. Разведешь такой пакетик в кипятке и получаешь две тарелки супа. Красота! И не надо ходить в столовую. Я купил пять пакетиков – десять обедов есть! Потом купил пять плавленых сырков – десять ужинов есть! Я обеспечен едой до самого маминого приезда.
Угроза голодной смерти перестала висеть надо мной. Я свободно могу тратить оставшуюся трешку. А когда истрачу, скажу Зое: «Остался без копейки, погуляем так». Она хороший товарищ, я в этом убедился еще в лесу, она поймет. Даже сделаю так: пойду сейчас к Зое и скажу: «У меня трешка, давай прокутим, а там будет видно». Это по-мужски. Черт с ними, с деньгами! Просажу трешку и перестану думать об этом. Тратить так тратить! Долой приобретателей, скопидомов, деляг и жмотов! Долой банду рвачей и выжиг! Молодец я – кинул Игорю пятнадцать ре, показал свое моральное и прочее превосходство. И эту трешку просажу сегодня же.
Однако в этот вечер мне не удалось просадить трешку.
Во-первых, в магазине околачивался Шмаков Петр. Во-вторых, висело объявление – сегодня в заводском саду вечер торговой молодежи. Все продавцы и продавщицы магазина спортивных товаров идут туда. Будет диспут, и будут танцы. И Зоя будет. Мы со Шмаковым Петром тоже решили пойти.
23
Мне понравилось, что не было президиума. Собрание вел один парень, он назвался Володей; вел, между прочим, с блеском, ловко и организованно провернул эту работенку. И главное, сидел не в президиуме, а в зале. Иногда вставал, оборачивался и был хорошо всем виден. Безусловно, он действовал по заранее разработанному плану: сценарий был дай бог! Но орава собралась человек триста, попробуй поруководи ими из зала! Надо приложить мозги, – это не колокольчиком позванивать из президиума.
Выступавшие тоже говорили с места. Никакой казенщины, свободная, непринужденная обстановка. Приходилось, правда, вертеть башкой во все стороны, но это лучше, чем глядеть истуканом на сцену, где какой-нибудь зануда долдонит по бумажке свою тягомотину.
Только двое вылезли на трибуну: Сизов и Коротков. Они живут в нашем доме и работают на инструментальной базе – есть у нас на улице такая оптовая база Главинструмента. Обыкновенные ребята, поотпустили длинные волосы. Володя – парень, что вел диспут, – спросил, для чего им длинные волосы. Коротков и Сизов вылезли на трибуну и маячили там целых полчаса. Им было приятно торчать на виду у всех. Топтались на трибуне и бубнили.
– Дело идет к зиме, – бубнил Сизов.
– К зиме идет дело, – повторял за ним Коротков.
Ничего больше они сказать не могли. Стояли в своих толстых пиджаках и узких брючках, длинноволосые, смешные, и долдонили: «Тем более дело идет к зиме. К зиме идет дело». Мол, наступают холода, и надо отращивать волосы. На дворе июль, жара смертная, а они стоят на трибуне и бубнят: «Дело идет к зиме». Диспут уже перешел на другую тему, а Сизов и Коротков все топтались на трибуне, пока ребята, сидевшие в первом ряду, не схватили их за ноги и не сволокли со сцены.
Диспут шел организованно.
Продавщица Рая, та самая, что ездила с нами на пикник, сказала:
– Отращивает бороду тот, кто ничем другим не может отличиться.
Ей возражал матрос в тельняшке и черной куртке. Я часто встречаю на собраниях и диспутах таких вот, неизвестно откуда взявшихся матросов. Они вворачивают мудреные словечки, говорят «у нас на флоте» и произносят «компас» вместо «компас». Но сегодняшний матросик напирал больше на предков и на исконные традиции.
– Маркс, Энгельс, Калинин, Дзержинский, академик Курчатов – все носили бороды, – говорил матрос. – Борода – это характерная черта русского человека. Кто нам дал бороду? Природа! А все, что дала нам природа, прекрасно! И, кроме того, я лично за широкие брюки – человек в широких брюках имеет молодцеватый вид, ребята в широких брюках выглядят устойчивыми людьми, твердого характера. Иван Поддубный носил брюки клеш и не имел себе равного борца в мире...
И понес такую околесицу, что Володя попросил его дать высказаться и другим. Но матрос еще долго не унимался. Из угла, где он сидел, весь вечер доносился глухой шум – матрос спорил с соседями.
Тут высовывается девушка в очках:
– Зачем сугубо частным бородам придавать государственное значение? Надо бороться не с бородами, а с обладателями мелких душонок и мещанских взглядов.
– С хулиганами надо бороться! – закричали все.
Стали выяснять причины хулиганства и предлагать меры. Одни предлагали перевоспитывать хулиганов, другие – сажать в тюрьму, третьи – и то и другое: и перевоспитывать, и сажать в тюрьму. Матрос предложил даже расстреливать. Не всех, правда, а бандитов и рецидивистов.
– Фашистскую Германию мы победили, – сказал матрос, – хулиганов и бандитов победить не можем. Парадокс.
Один парень, рабочий склада, сказал:
– Все дело в пьянстве. Выпьет мозгляк на три копейки, идет по улице, куражится, всех задевает. А набить ему морду нельзя – тебя же привлекут за хулиганство.
Это он точно подметил. Как-то один сукин сын привязался к чистильщику ботинок на нашей улице, потребовал, чтобы тот почистил ему ботинки, а сам на ногах не стоит. Чистильщик ему говорит: «Иди домой, проспись», а он в ответ: «Армяшка!» Мы со Шмаковым Петром оттерли этого расиста от ларька и взяли его в коробочку. Так это у нас называется взять в коробочку: стиснуть с обеих сторон и надавить под ребра. Очень удобная штука. Но у этого типа пошла носом кровь. Какая-то тетка заорала, что мы убиваем человека. Моментально собралась толпа и явился милиционер. Когда пьяный субчик дебоширил, никого не было, а тут все сбежались. Мы каким-то чудом выкрутились из этой истории.
Опять встает девица в очках:
– Я согласна с предыдущим оратором: все начинается с водки. И надо подумать, почему некоторые ребята чрезмерно пьют.
Я сказал сидевшему рядом Шмакову Петру:
– Если бы каждый гражданин Советского Союза имел автомобиль или даже мотоцикл, то никакого пьянства бы не было.
Шмаков скосился на меня:
– Почему?
– В нетрезвом виде нельзя управлять машиной.
– Это не решение проблемы, – ответил Шмаков. – Пока мы построим заводы, пьянство будет продолжаться.
– Построить автомобильные заводы – не такая уж проблема в наш век.
– А ты выступи и скажи. Выступи, выступи.
– Зачем мне выступать?
– Тогда не звони!
Надо бы, конечно, выступить, но я не умею выступать на собраниях – теряюсь, обстановка на меня действует, что ли... Если бы здесь не было Зои, я бы, возможно, выступил, а при Зое не хочу.
Речь между тем шла о вкусе.
– Вкус – это способность к пониманию и сознательному суждению о прекрасном, – сказал Володя.
Сам он это сформулировал или прочитал где-нибудь? Все равно здорово! Не так-то просто запомнить такие формулировочки!
Железно он подвел к такому выводу. Начали с бороды, а перешли к серьезным вопросам. Большое искусство – вести собрание. Почему на школьных диспутах скучища? Боятся, что ребята скажут лишнее. А когда боишься сказать лишнее, не скажешь и главного.
Поднимается человек пенсионного возраста. Такие старички появляются на молодежных собраниях еще чаще, чем матросы.
– Мы стремимся к зажиточной жизни, – сказал старичок. – Почему же наша молодежь должна носить узкое да короткое? Это у первобытных людей не хватало материала, а у нас текстильная промышленность идет вперед. Зачем нам перенимать у Запада их беретики? И что плохого в мраморных слониках? Пусть стоят себе как олицетворение нашего благосостояния. Нам есть чем гордиться.
Ну вот! Шел разговор о серьезных вещах, а старичок опять о барахле. Тут уж я не вытерпел:
– Мы должны гордиться не мраморными слониками, а спутниками, космонавтами, нашими талантливыми молодыми поэтами и художниками.
Мне даже захлопали, честное слово!
Ободренный успехом, я добавил: