— Да, святой отец, ибо она умерла в ту же ночь.
— Однако мы считали, что если мы помолимся со всей искренностью, то сможем заставить Его передумать.
— Но… мы же вправе надеяться, что в крайней нужде наша молитва может…
— Тем не менее, она умерла. Выходит, мы не были достаточно искренни! Хорошо! Итак, иногда Он снисходит к молящемуся, а иногда нет, от христиан же ожидается, что они станут усердно молиться на случай, если нынче Он пребывает в благодушном настроении. Каково! Какова мысль, а, Астри-Люс!
— Святой отец, я не могу оставаться здесь и слушать, как вы ведете подобные разговоры…
— Нет, но каковы представления! Послушайте. Возможно ли, чтобы Он вдруг передумал? Лишь потому, что мы, перепуганные смертные, смиренно ждем от Него нагоняя? О! Вами владеет идея торговой сделки. Менялы так и не покинули храма!
Тут Астри-Люс, став совершенно белой, вернулась на арену, чтобы отчаянно рискнуть еще раз:
— Но, святой отец, вы же знаете, что Он откликается на просьбы достойных католиков?
И со слезами на глазах негромко добавила:
— Ведь вы же были там, святой отец. Если бы вы всей душой пожелали, вы бы могли изменить…
Он полупривстал из кресла и закричал, и глаза его были ужасны:
— Неразумное дитя! О чем ты говоришь? Я? Разве я не ведал утрат?
Она бросилась перед ним на колени:
— Вы сказали все это, чтобы меня испытать. Но каков же ответ? Я не отпущу вас, пока вы не скажете. Святой отец, вы же знаете, что молитва не остается без ответа. Но ваши хитроумные вопросы совсем сбили меня… сбили меня… Каков же ответ?
— Перестань, дочь моя, сядь и сама ответь мне. Думай!
Это протянулось еще с полчаса. Я приходил все в большее недоумение. Сама по себе проблема молитвы скоро осталась далеко позади. Теперь оспаривалось уже представление о благодетельной силе, правящей миром. Для Кардинала это было упражнением в риторике, он изощрялся в ней, подталкиваемый и своим темпераментным скептицизмом, и скрытым негодованием по адресу Астри-Люс. На умного верующего задаваемые им вопросы не оказали бы никакого воздействия. Для Астри-Люс они были губительны, поскольку ей, женщине, не умеющей размышлять, приходилось на сей раз заниматься именно этим. Ей очень хотелось проявить себя глубоким мыслителем, и как раз желание оказаться не тем, кем она была, обрекало ее на неудачу.
Так оно и продолжалось. Теперь Кардинал на каждое новое предложение отвечал выкриком: «Сделка! Сделка!» и показывал, что ее молитвы порождаются страхом или жаждой комфорта. Астри-Люс выбивалась из сил. Я зашел за ее кресло и умоляющим жестом попросил Кардинала остановиться. Неужели он мучил ее из одного лишь каприза? Сознавал ли он, насколько она ему предана?
В конце концов она, казалось, узрила свет.
— У меня все спуталось в голове. Но я поняла, какого ответа вы от меня ждете. Нельзя просить об имуществе, просить за людей, просить облегчения от болезней, но можно просить о духовных свершениях, например, о преуспеянии Церкви…
— Тщета! Тщета! Сколько лет мы молимся о некоем благе? И что говорит нам статистика? — Я разумею обращение Франции.
Астри-Люс, заплакав, встала и покинула комнату. Я собрался было сказать ему нечто протестующее.
— Она глупа, Сэмюэлино. Нельзя назвать твердыми убеждения, которые легко опрокинуть соломинкой. Нет, поверьте мне. Это пойдет ей во благо. Я слишком долго был исповедником, чтобы ошибиться в подобном случае. У нее духовные представления школьницы. Следует приучить ее к более грубой пище. Поймите, она никогда не испытывала страдания. Она благочестива. Но, как я уже говорил вам вчера, случилось так, что она не ведала бед.
— И все же, Ваше Преосвященство, я знаю ее достаточно хорошо, чтобы понимать — в эту минуту она у себя в часовне припадает к ограждению алтаря. Несколько недель она будет пребывать в унынии.
Однако именно в этот миг Астри-Люс вернулась. Она была крайне возбуждена и двигалась с нарочитой грацией.
— Вы извините меня, если я сейчас лягу спать? — спросила она. (Ни разу больше она не назвала его «святым отцом».) — Пожалуйста, оставайтесь, побеседуйте с Сэмюэлем.
— Нет-нет, мне пора. Но прежде позвольте сказать вам одну вещь. Подлинные истины трудны. Поначалу они пугают. Но зато стоят всех остальных.
— Я подумаю над тем, что вы сказали, — я… я… Вы простите меня, если я спрошу вас о чем-то?
— Да, дитя мое, о чем?
— Пообещайте, что не станете шутить.
— Я вовсе не шутил.
— Я и в самом деле слышала, как вы говорили, что молитвы людей добродетельных не…? Впрочем, спокойной ночи. Простите меня, я пойду.
И они разошлись.
Я отправился спать встревоженным. Меня беспокоила Астри-Люс? Неужели ей предстоит лишиться веры? И что в этом случае делать мне, случайному свидетелю? Утрата веры всегда выглядит со стороны смешной, особенно если теряющий ее человек пребывает в добром здравии, богат и вполне в своем уме. Вот в утрате какого-либо из последних трех качеств и впрямь есть свое величие; Астри-Люс следовало бы сначала лишиться хоть одного из них, а затем уж терять веру. Вера не такая вещь, которую теряют в безоблачную погоду.
От беспокойного сна меня пробудил вежливый, но настойчивый стук в дверь. Стучал Альвиеро, дворецкий.
— Госпожа спрашивает, не могли бы вы одеться и спуститься к ней в библиотеку, если вас не затруднит?
— Что случилось, Альвиеро?
— Не знаю, синьорино. Госпожа не спала всю ночь. Она была в церкви, молилась.
— Хорошо, Альвиеро, я через минуту спущусь. Который час?
— Половина четвертого, синьор.
Быстро одевшись, я поспешил в библиотеку. Астри-Люс сидела там, все в том же платье. Лицо ее побелело, осунулось; прическа растрепалась. Она встала и пошла мне навстречу, протягивая руки.
— Вы простите, что я за вами послала, правда? Мне нужна ваша помощь. Скажите, вам тоже стало не по себе от странных вещей, которые Кардинал наговорил после обеда?
— Да.
— И у вас, протестантов, есть на этот счет свои представления?
— О да, мадемуазель де Морфонтен.
— А идеи, высказанные им, новы? Или все так думают?
— Нет, не все.
— Ах, Сэмюэль, что же со мной случилось? Я согрешила. Я согрешила сомнением. Найду ли я когда-либо покой? Сможет ли Господь снова принять меня после того, как мной овладели подобные мысли? Конечно, конечно, я верю, что мои молитвы не останутся без ответа, но я утратила… утратила представление о причине, по которой я верила в это. Должен же существовать ключ ко всему. Может быть, всего одно слово. Нужно только найти один маленький довод, который сделает все естественным. Разве не странно? Я заглянула в них (она указала на стол, заваленный раскрытыми книгами: «Библия», Паскаль, «Подражание»), но, видимо, не смогла отыскать нужное место. Присядьте, дорогой мой друг, и попробуйте объяснить мне, какие есть доводы в пользу того, что Бог слышит наши слова, и отвечает на них.
Я говорил довольно долго, но ничего не достиг. Возможно, я даже ухудшил положение. Я говорил ей о своей убежденности в том, что она по-прежнему верует. Я показал, что сам факт ее страданий свидетельствует о силе веры. Я боролся с ней целый час, к исходу которого она вроде бы несколько успокоилась, и взяв меховую накидку, ушла в свою холодную часовню, чтобы до утра усердно молиться о ниспослании веры.
Около десяти она отыскала меня в саду и попросила прочесть записку, которую собиралась послать Кардиналу. Ей нужно было знать мое мнение об этой записке. «Дорогой Кардинал Ваини, я всегда буду почитать Вас превыше всех моих друзей. Я думаю, что Вы любите меня и желаете мне блага. Но Вы, с Вашей огромной ученостью и обширностью интересов, забыли, что тем из нас, кто не столь умен, приходится изо всех сил цепляться за наши детские верования. Со вчерашнего вечера я пребываю в невыразимой тревоге. Я хочу просить Вас об услуге: снизойдите к моей слабости настолько, чтобы не касаться в моем присутствии вопросов веры. Мне очень больно просить Вас об этом. Я прошу Вас поверить, что в моей просьбе не содержится какой-либо личной неприязни. Я надеюсь, что еще смогу обрести достаточно сил, чтобы снова разговаривать с Вами на подобные темы.»
Записка, вернее ее содержание, произвела на меня тяжелое впечатление. Я робко посоветовал выпустить последнее предложение. Она переписала письмо и отправила его с посыльным.
Вскоре настал последний день моего пребывания на вилле. Астри-Люс пришла ко мне в комнату для прощального разговора.
— Сэмюэль, вы были со мной в самые печальные дни моей жизни. Я не могу отрицать, что существование лишилось для меня всякого интереса. Я по-прежнему верую, но не так, как раньше. Быть может, я жила неправильно. Теперь мне ясно, что каждое утро я просыпалась, полная несказанного счастья. Оно редко покидало меня. Я никогда раньше не понимала, что все, во что я верю, само по себе невероятно. Я с гордостью говорила об этом, не сознавая, как следует, что говорю. Теперь настало время, когда я слышу голос, произносящий: «Молитвы не существует. Бога не существует. Существуют люди, деревья, миллионы тех и других, умирающих каждую минуту». — Вы еще приедете повидаться со мной, не правда ли, Сэмюэль? Очень тягостно вам было жить в моем доме?
Добравшись до моего римского жилища, я обнаружил три письма от Кардинала с просьбами немедленно прийти повидаться с ним. Едва я вошел в калитку, как он нетерпеливо устремился мне навстречу.
— Как она? С ней все в порядке?
— Нет, святой отец, она в большой беде.
— Пойдемте в дом, сын мой. Я должен с вами поговорить.
Когда мы вошли в его кабинет, он закрыл за собою дверь и, заметно волнуясь, произнес:
— Я хочу сказать вам, что повинен в грехе, в великом грехе. Мне не будет покоя, пока я не попытаюсь исправить причиненный мною вред. Вот, посмотрите, посмотрите, какое письмо она мне прислала.
— Я его видел.
— Это письмо не позволяет мне объяснить, что я имел в виду. Неужели для меня не существует способа успокоить ее?
— Способ остался только один. Вы должны вернуть ее доверие, прежде чем снова касаться подобных тем. Вы должны приходить в ее дом так, словно ничего не случилось…
— Ах, но она никогда меня больше не позовет!
— Да нет, она приглашает вас всех на ближайший обед — Аликс, донну Леду, мосье Богара.
— Слава Богу! Благодарю Тебя, Господи, благодарю Тебя, благодарю Тебя, благодарю…
— Могу я говорить безо всякой оглядки, Ваше Преосвященство?
— Да. Я несчастный старик, ни на что не способный, кроме ошибок. Говорите, как вам удобнее.
— Когда вы будете у нее, постарайтесь не допускать никаких замечаний на религиозные темы. Я умоляю вас, не пытайтесь оправдаться в ее глазах с помощью каких-нибудь правоверных высказываний. Она может неверно понять всего одно слово и решить, будто вы опять ополчились против ее веры. Это очень серьезно. Ваши воззрения неортодоксальны, святой отец, и любая ортодоксальная фраза прозвучит в ваших устах неискренне, а это хуже всего. Но если вы станете просто приходить к ней, с любовью, она расстанется с ужасом, который вы ей внушаете…
— Ужас! Я!
— Да, и постепенно, возможно, год спустя, вам, быть может, и удастся…
— Но я могу не прожить столько времени!
— "Es muss sein"!91
Эти слова затронули в нем юмористическую жилку, и он сокрушенно пропел бетховенскую фразу, прибавив:
— Все дороги жизни ведут к этому:
«Es muss sein». Мне следовало остаться в Китае. (Тут он на некоторое время примолк, тяжко вздыхая и глядя на свои желтые руки.) Господь счел за лучшее лишить меня разума. Я идиот, падающий в любую канаву. Ах, если бы я давным-давно умер, — но теперь мне нельзя умереть, не оправдавшись. Подайте мне ту красную книгу, она за вашей спиной. Существуют две пьесы о стариках, Сэмюэлино, которые мне, старику, с каждым днем становятся все дороже. Это ваш Лир и…
Он раскрыл «Эдипа в Колоне» и начал медленно переводить:
— "Великодушный сын Эгея, к богам одним старость и смерть никогда не приходят. Прочих же всех сокрушает всевластное время. Сила земли иссякает и сила тела. Гибнет вера. Родится неверие. И между друзей правдивости дух не сохраняется вечно…" — и склонив голову, он выпустил книгу, позволив ей упасть на пол. «Es muss sein».
Я не пошел на тот обед. Мы с мисс Грие обедали в городе, но около десяти поехали в Тиволи, чтобы побыть в дружеском обществе. Дорогой я сдержанно обрисовал отношения, в которых теперь находились двое из ее лучших друзей.
— Ох, до чего же он глуп! — воскликнула она. — До чего жесток! Как много всего он забыл! Неужели он не понимает, что дело не в отвлеченном вопросе, останутся безответными ее молитвы или не останутся, дело в том, может ли она получить ответ на ОДНУ из молитв? На ее молитву о Франции… Или он не верит, что подобные вещи могут быть для человека реальными?
— Он считает, что небольшая доза сомнения пойдет ей на пользу. Он говорит о ней, как о женщине, которая никогда не страдала.
— Он впадает в старческое слабоумие. Я так сердита, что того и гляди заболею.