На холмике, обложенном по бокам серыми плитками, доцветали бархатцы и синие цветы дикого, от прилетевших семян, цикория. И еще какие-то мелкие желтые цветы — вроде тех, что густо усыпают крепостные развалины. Я их не выдергивал: всякая трава имеет право жить и радоваться солнцу на том месте, где проросла…
Памятник был простой: красноватый гранит высотою мне до плеча, отглаженный с одной стороны. На гладком месте — надпись и фаянсовый медальон-портрет.
Мы с Петькой стояли рядышком и ничего не говорили. Петька переступал с ноги на ногу, трогал коленками пушистые шарики белоцвета, что выросли рядом с холмиком, и неотрывно смотрел на медальон. Потом прошептал не оборачиваясь:
— Похожая… Только старенькая… Там, в Старотополе, тоже была фотография на камне… только молодая. И камень не такой. Поменьше и серый.
Я обнял его за плечи. Он замер, но скоро мягко высвободился, оставил у меня в руках куртку. Опустился на корточки, взял бумажный кораблик — тот белел у подножия камня среди густых стеблей. С тихой улыбкой глянул на меня:
— Это ты сделал?
— Да. Оставил в прошлый раз. Я всегда оставляю такой, когда прихожу.
— Я тоже оставлял… там… Все-таки мы почти одно и то же, да?
— Почти, — послушно отозвался я. И виновато спохватился: — Сегодня бумагу для кораблика я забыл.
— А я не забыл… — Петька взял у меня куртку, вынул из кармана сложенный вчетверо листок — такой, какие вставляются в домашние принтеры. — Можно, я сам сделаю кораблик?
— Сделай, конечно…
Петька опять сел на корточки, примостил бумагу на коленках, начал сгибать и складывать. Засопел тихонько. Я смотрел, как шевелятся волосы на его заросшем затылке, и тихо поражался смеси обыденного и фантастического. Обыкновенный мальчик, обыкновенный кораблик из бумаги. Обыкновенный пятипалый лист каштана спланировал Петьке на спину и зацепился за голубую ткань рубашки… И в то же время все это на невидимой грани разных времен и пространств. Внутри какой-то загадки раздвоенного мира… А Петька, видимо, уже притерпелся к этой вновь открывшейся фантастике. Кажется, и не думал о ней.
Он смастерил лодочку, поставил ее в траву у камня, рядом с моей, выпрямился. Снова глянул на портрет. По желтоватому, в мелких трещинках фаянсу ползла зеленая гусеница. Петька дотянулся, снял гусеницу сухим стебельком.
— Глупая, иди в траву…
Оглянулся на меня:
— Пойдем?
— Пойдем, — кивнул я.
Мы не стали возвращаться прежней дорогой. Прошли немного на север, до обрыва, и по крутой тропинке среди скал спустились к морю.
Под скалами тянулся пустой узкий пляж. Мелкий галечник вперемешку с песком.
Вода еле плескалась.
Солнце висело уже у горизонта — сплюснутое, оранжевое. От него по перламутровой поверхности моря размоталась медная чешуйчатая полоса.
Петька взял в руки сандалии и пошел в воду. Все дальше и дальше, пока она не коснулась краев куртки. У меня вдруг появилась испуганная, страшновато-сказочная мысль: вдруг он сейчас уйдет от меня по дрожащей световой дорожке? В свое время, в свой Старотополь!..
Я еле удержался, чтобы не окликнуть Петьку.
Он, конечно, по солнечной дорожке не пошел, а двинулся вдоль берега, бултыхая ногами. Чтобы стряхнуть с себя нелепый испуг, я сказал недовольно:
— Холодная уже вода-то. Хочешь вернуть себе свой столетний тонзиллит?
— Не-а, ни капельки не холодная… — И он опять весело бултыхнул ногами.
Я вдруг снова как бы подключился к Петькиным нервам. Ощутил, что вода в самом деле теплая, ласковая и успокоительно пощипывает растворенным йодом свежие царапины. И кожу щекочут вырывающиеся со дна струйки пузырьков — там, где под ступни попадают грудки увядших донных водорослей. А солнце последними лучами осторожно и пушисто трогает затылок…
Через полмили мы дошагали до эскалатора и поднялись к старинной ротонде, что стоит в начале Кипарисного проезда. Я поймал у края тротуара такси-кабриолет…
Дома Петька сказал:
— Давай послушаем пластинку.
Мы заперлись в моей комнате, чтобы Карина не надоедала напоминаниями про ужин, и открыли патефон.
Кстати, он выглядел как новенький: темно-красный, блестящий, с хорошо различимой маркой Молотовского завода на внутренней стороне крышки, с ярко-вишневым сукном на круге.
Петька очень осторожно положил пластинку на сукно, чуть дыша опустил иглу на бегущий выпуклый край…
Звук оказался на удивление чистым. Ясный тенор запел:
Это Владимир Дубровский прощался с портретом матери, перед тем как сжечь родной дом и уйти в разбойники. Звучал голос артиста, который жил полтора столетия назад.
И сыновней печалью своей этот голос мне напомнил "Песню Джима"…
А Кыс сидел рядом с патефоном, очень смирный, и даже ни разу не потянулся лапой к мембране. Тоже понимал что-то…
После ужина Петька приткнулся ко мне на диване и шепотом попросил:
— Расскажи, как вы жили с мамой. Ну… потом…
Потом — это когда его мамы уже не было… У меня аж в горле зацарапало. А Петька объяснил совсем еле слышно:
— Я буду представлять, будто я… тоже с ней…
И допоздна рассказывал я Петьке про наш с мамой переезд в Византийск, про нашу жизнь и всякие случаи (старался больше про забавные). И как мама волновалась, когда я сдавал всякие экзамены, и как переживала мои любовные неудачи, и как приезжала в дальний степной гарнизон, где я два года тянул лямку солдата-ракетчика…
Наконец Петьку сморило, и я отнес его в постель.
Сам я засиделся до ночи, пытаясь вспомнить графики и формулы несостоявшейся в былое время программы по анализу многовариантности. Ночевать лег в моей комнате.
Где-то под утро Петька разбудил меня тревожным шепотом и толчками.
— Что случилось, Петух?
— Пит, послушай… Я лежал, думал, думал… Это ведь нечестно получается.
— Что нечестно?
— Будто я здесь… примазался, а про свою маму забыл. А она ведь все равно там. В Старотополе… Может, и могилу еще можно найти, если постараться… Пит, поедем, а?
Я погладил ему волосы, застегнул скомканную пижаму.
— Завтра. То есть даже сегодня. Только надо отпросить тебя в школе.
2
В тот день уехать не удалось.
Приходилось принимать во внимание политическую обстановку. Как ни дико это мне казалось, но Старотополь находился теперь за границей. В так называемой ОРСВО — Объединенной Республике Северо-Восточных областей.
Граница была открытая, виз и разрешений не требовалось, но в Агентстве международных сообщений мне разъяснили: во-первых, надо оформить документ на мальчика, который едет со мной ("Там у них с этим строго"), а во-вторых, лучше сразу перечислить энную сумму на счет в Старотополе, потому что там иная валюта и с ней бывает немало путаницы.
Впрочем, все эти заботы милая девушка из агентства взяла на себя, и к вечеру все было готово. В течение дня я побывал в школе и отпросил Петьку у его классной дамы на несколько дней, а потом встретился с Юджином. И рассказал ему про наши с Петькой новые "открытия".
Юджин вдруг крепко разозлился. Не на меня и не на Петьку, а на Комиссию по планированию научных разработок. Эта комиссия со своими "компьютерно-куриными мозгами" практически не давала ни гроша для работы Базовой группы и Лаборатории темпоральных исследований.
— Говорят: летит ваш Конус, и слава Богу, чего вам еще-то. А дальнейшее, мол, копание в природе Времени — это, извините, сплошная мистика и несерьезное занятие… А ведь Петька-то — живое доказательство многомерности Пространства и параллельности миров. Сейчас бы вплотную приступить к этой проклятой формуле…
Юджин был прав, но я поморщился. Делать Петьку объектом исследований и экспериментов не хотелось. "Живое доказательство" в это время дурачилось с Митей Горским в кают-компании базы.
Юджин сказал:
— Я понимаю, почему ты насупился. Бережешь пацана. И себя заодно. И правильно… Мне, честно говоря, Петька тоже дороже всех темпоральных и пространственных проблем.
Я поверил Юджину. Я знал, что к Петьке он привязан. Может, потому, что вспоминает своих внуков, Егорку и Кирилла, с которыми почти не видится. Единственное дитя Юджина — дочка Елена — с отцом не ладила и свидания своих сыновей с дедом не одобряла…
А Юджин продолжал:
— Но ведь обидно, черт возьми! Государственная лаборатория, учреждение особой важности, а отношение к нему хуже, чем к захудалой мастерской… Этот подонок Полоз один сумел создать, по сути дела, целый институт по вылавливанию жителей прошлого, а мы все на том же уровне, что полвека назад…
— Ну какой там у него институт… — осторожно возразил я.
— А ты что думал? Что его хроноскоп — машинка с пианинной клавиатурой? Это же был только пульт. А подвалы были набиты энергоблоками и конденсаторами биополя. Как бы иначе он сумел добиться материализации живых тел!
Я опять поморщился: не хотелось об этом. Но все же заспорил:
— Само по себе это дело нехитрое, когда есть программа…
— Нехитрое в принципе, но технологически емкое. И надо сказать, что этот тип…
— Слушай, ну его к свиньям! — не выдержал я. — Не надо о пакостном перед дорогой.
— И то правда… Ну тогда один совет на дорогу. Там, в Старотополе, ты будь повнимательней…
— В каком смысле?
— Во всех. Не та страна, что у нас. Степень благополучия на порядок ниже.
— Ох, а здесь уж "степень благополучия", — буркнул я, вспомнив недавние вылазки террористов.
— И все-таки… — серьезно сказал Юджин.
Выехали мы следующим утром. Поездом. Решили поглядеть в окна, какая она нынче, матушка-Земля. До Старотополя было около двух с половиной тысяч километров. Экспресс-торпеда свистела по насыпям и эстакадам со скоростью полтысячи километров в час. Первую половину пути Петька плющил нос о выгнутое стекло громадного иллюминатора. Да и я почти не отрывался от окна.
Земля была красива: с пестрыми красками осени на горных склонах, с синими, выгнутыми, словно края гигантского блюда, горизонтами, с шапками облаков, пробитых веерными лучами. С белой россыпью городов и поселков на берегах и холмах…
Все эти картины разворачивались, наплывали и убегали назад с небывалой быстротой.
Когда поезд взлетал на эстакады, казалось, что мы в самолете. Впрочем, Петька сказал иначе:
— Это, наверно, как твоя "Игла", которая прокалывает космос…
Было совсем не похоже, но я отозвался покладисто:
— Пожалуй…
— Пит, а зачем вообще прокалывать Пространство? Зачем туннели к другим звездам?
— Трудный вопрос… Говорить "зачем" тут, пожалуй, бессмысленно. Человечество раздвигает границы мира… Сейчас вот уже открыта обитаемая станция на Плутоне, почти что на границе системы. И приходит черед путешествий к другим звездам.
Петька съежился в пухлом кресле и уже не смотрел в окно. Сказал досадливо:
— Ты как-то не так объясняешь. Слишком просто.
— Извини уж. Как умею…
— Ты не обижайся. Но, по-моему, ты же сам понимаешь…
— Что?
— Что туннель в Пространстве — это… ну, не просто дорога к другой звезде. Это что-то вообще совсем новое. И тут загадка — зачем он нужен?..
Вот копнул, негодник! То самое, что всегда царапало всех нас и чему не было названия. Потому что это было предчувствие, а предчувствиям нет места в программе. По крайней мере, так утверждал строгий Валентин Сапегин. Он был прав. Настройка Конуса требовала предельной четкости…
Я хотел было пробурчать, что эта тема не для философов в коротких штанишках. Но сразу пришло воспоминание, как я, десятилетний, сижу поздним вечером на крыше, жду маму, которая почему-то долго не идет со станции, и смотрю сквозь созвездие Большой Медведицы в дальнюю-дальнюю глубину миров. И возникает "замирательное" чувство слияния с этой бесконечностью. А сквозь него все равно пробивается тревога: почему же мамы так долго нет? Поезд опоздал, что ли?..
И вырвалось у меня то, чего говорить Петьке, конечно, не следовало. Просто не удержался.
— Может, он для того, этот туннель, чтобы каждый мог догнать маму. Если ушла по рельсам…
Я тут же испугался. А Петька молчал. Словно задремал. Я проговорил поспешно:
— А в общем-то никто не знает, чего можно ждать в конце туннеля…
Петька спросил, не глядя на меня:
— А тебе… разве не интересно, что там?
— Ну почему же…
— А зачем ты тогда ушел с "Иглы"?
Он опять копнул то, что я и сам-то лишний раз трогать опасался. Но ответил я честно:
— Много причин… Во-первых, стало страшно совсем оторваться от своего времени. А тут все-таки хоть что-то осталось. И Юджин… А самое главное: у каждого заранее была своя задача. Идти до конца должны двое — Дон и Рухадзе. Они себя к этому готовили. А я должен был за два года отладить навигационные системы, внести все коррективы, убедиться в полной контактности Конуса с теми двумя и уйти… Моя главная задача во всей этой работе была добиться, чтобы туннель возник, начал существовать в Пространстве. А его окончание — дело других.
Петька повозился в кресле:
— По-моему, Пит, ты сам себе пудришь мозги…
— Сейчас получишь по заднице!
— Вдова, — хихикнул он.
Тогда я сказал мстительно:
— Если бы я не вернулся в положенное время, как бы мы встретились? Кто бы пришел на выручку вашей светлости?
— Тогда, значит, судьба, — примирительно согласился он.
— То-то же…
— А ты веришь в судьбу?
— Еще бы…
— А в бессмертную душу?
— Если бы не она, то одна сопливая вредная личность осталась бы безмозглым биороботом…
— Ну, это еще надо доказать, — строптиво заявил Петька.
Однако почему-то протянул руку через мягкий подлокотник и взял меня за локоть. А потом и лег щекой на мое плечо.
— То-то же… — опять сказал я.
Петька подышал рядышком и задал неожиданный вопрос:
— А в Конусе тоже есть бессмертная душа? Ты ведь говорил, что он совсем как живое существо, как человек, только в тыщу раз умнее.
— Не умнее, а мыслит иными, многопространственными категориями…
— Ну тем более…
— Кто его знает, — вздохнул я. — Мы, Петух, пока топчемся у границы Запределья и пытаемся найти щелку, чтобы заглянуть в него…
— Не искать надо, а ковырять, — мудро заметил он.
— Вот и ковыряем. Для того и туннель…
Петька не стал больше спорить. Долго молчал. Я понемногу забеспокоился:
— Чего притих?
— Думаю, как там Кыс. Будет без меня скучать, бедный…
3
Старотополь вырос из-за горизонта разноцветными башнями высотных строений, мачтами межпланетной связи. Ничего похожего на прежний наш родной город мы не увидели — ни при подходе поезда, ни тогда, когда катили в наемной машине (с живым водителем) по шумным, современно-пестрым улицам. Можно было подумать сперва, что и не уезжали из Византийска. Впрочем, погода была совсем не южная. Серая и сырая — настоящая осень. Петьку я еще в поезде заставил переодеться в теплый костюм — теперь он щеголял в черно-оранжевой курточке с подогревом и брюках из искусственной замши. Но мою тетратканевую куртку продолжал упрямо таскать на плечах.
Двухкомнатный номер для нас был заказан заранее. В незнакомом отеле "Морской" на незнакомой улице Чаек. Портье-компьютер, гостеприимно помигав огоньками, выдвинул пластмассовую ладонь с ключом и поздравил нас с приездом. В номере на девятом этаже Петька тут же кинулся к персоналке "Агат" с принтером. Он уже поднаторел в современной электронике. Умело вызвал справочную службу и попросил карту Старотополя. Принтер безотказно выдал цветную схему на шести стандартных листах.
— Смотри, — прошептал Петька. — Кладбище сохранилось. — Вот оно…
На юго-западе центральной части зеленело неровное пятно, усыпанное мелкими крестиками. В точности, как на старых топографических картах. И надпись была: "Загорское кл-ще (ст.)". Очевидно, "ст." — это "старое".