– Пан Ал… пан… – заикаясь проговорила Юлия, и он ответил почти так же, как там, на станции, где она увидела его впервые:
– Зовите меня лучше пан Флориан. Это имя не хуже прочих! И весьма соответствует обстановке! [36]
При этом он хихикнул, и Юлия, приглядевшись, поняла, что ее «садовник» изрядно пьян. Его даже пошатывало, взор блуждал, а рассеянное выражение лица доказывало, что он видит происходящее вполглаза и слышит вполуха.
«Может, он сейчас свалится и уснет, и все обойдется?» – с надеждой подумала Юлия, однако расчеты ее тут же и рухнули: пан Флориан с некоторым усилием вынудил оба глаза не разбегаться в разные стороны, а вперил их в грудь Юлии и, пробормотав:
– Что-то на тебе больно много лепестков, Незабудка! – принялся срывать с нее одежду столь сноровисто, что оторопевшая Юлия ощутила себя луковкой в руках опытного повара: уже через мгновение шелуха платья была с нее сорвана, остались только голубые чулочки с подвязками. Они-то и произвели на пана Флориана наиболее возбуждающее воздействие: застонав, он опрокинул Юлию на кровать.
«Ну, хотя бы удовольствие я наконец-то получу!» – изо всех сил стараясь быть циничной, подумала Юлия и зажмурилась, но память-предательница вдруг нарисовала перед ней брови вразлет, чеканный профиль, темно-серые глаза и твердые губы Зигмунда Сокольского, и горло сжалось от непрошеных слез. Конечно, она готова была зарыдать от ненависти к нему!
Пан Флориан вдруг опрокинулся на спину:
– Черт! Пусто-пусто! Такого со мной еще не бывало!
Она подавила вздох не то облегчения, не то разочарования и с усилием отогнала воспоминания о ночи на почтовой станции.
Кажется, дело складывается не так плохо. Сейчас пан Флориан уснет – и все останется шито-крыто.
Однако он не засыпал, а просто лежал рядом с Юлией молча, изредка трогая ее тонкое колено и тихонько посапывая, а она с трудом удерживалась, чтобы не захихикать от щекотки, и боялась только одного: что он потребует «взлелеять свой росток». С некоторыми приемами сего «цветоводства» мадам Люцина в теории ознакомила Незабудку, но применять их на практике у нее нимало не было охоты. Но вдруг пан Флориан тяжело задышал и привскочил над Юлией.
– Ох, скорее, скорее! – с беспокойством прошептал он, выкатывая свои черные глаза и раскидывая ей ноги пошире. – Мой маленький капрал готов к штурму! Скорее открой ворота крепости, не то он опять опустит свой таран!
Юлия не смогла сдержать смеха. И, едва коснувшись ее, пан Флориан задрожал, заерзал, тихонько завыл – и стремительно изверг свою похоть и свою слабость. А потом уснул так внезапно, будто умер, – и только громкое сопенье выдавало, что он вполне жив.
* * *Юлия лежала на спине, все еще согнув колени, совершенно ошеломленная открывшейся ей истиной: оказывается, не все мужчины доставляют женщине наслаждение! Не могут? Не хотят? Не умеют? Значит, не все мужчины одинаковы в постели, не все такие, как Зигмунд, который старался не только для своего блага, но и для своей незримой любовницы. Может быть, он вообще единственный…
От этой мысли новая волна ненависти к Сокольскому захлестнула Юлию. Да как он смел осведомить Адама о случившемся?! Как он смел говорить о Юлии так, словно она – его вещь, его крепостная девка?! Как он смел неотвязно присутствовать в ее мыслях, вплоть до того, что даже сейчас ей чудится его насмешливый, пристальный взгляд?!
Она сердито повернула голову в ту сторону, откуда, как ей чудилось, исходил этот прилипчивый взгляд, – и чуть не вскрикнула, увидев Шимона Аскеназу, стоявшего в дверях и глазевшего на обнаженные тела Юлии и пана Флориана. При этом он отчаянно гримасничал, делал какие-то безумные жесты, и Юлия не тотчас поняла, что пан Шимон всего лишь просит ее выйти с ним из комнаты. Что, уже пора снова идти к гостям? Но почему в глазах Аскеназы такой ужас?
Немало всем этим озадаченная, Юлия поднялась и, прижав к груди охапку своих шелковых одежек, вышла в коридор, желая сейчас только одного: поскорее помыться.
– Слушайте, барышня! – пробормотал Аскеназа трясущимися губами. – Не стойте так, как будто у вас совсем отнялись ноги!
Юлия даже вздрогнула, до того эти слова напомнили ей жуткую суету в доме старой Богуславы. Она даже оглянулась невольно на кровать – но пан Флориан вполне жив, тихо, ровно сопит… Тут пан Шимон, потеряв терпение, схватил ее за руку и потащил по коридору, беспрерывно бормоча:
– Нужно бежать, бежать!..
– Дайте хоть одеться! – прошептала Юлия, вырывая руку. – Что за спешка, не пойму?!
Ей тоже стало страшно. Наверное, поляки напали-таки на след убийцы горбуна, а значит, есть угроза и для Аскеназы. Однако, даже если сейчас вокруг их Театра стоит полк жандармов с кавалерией и артиллерией в придачу, Юлия никуда не пойдет, прежде чем не примет ванну и не оденется по-людски. Она так и сказала Аскеназе, и тот мученически возвел к небу глаза:
– Ты, барышня, жалкий шекель, а он взыщет с меня за тебя, как за меру золота! – простонал он.
Юлия подняла брови. Еще совсем недавно, насколько она помнила, в эту фразу пан Шимон вкладывал совсем другой смысл! И кто взыщет? Тот самый загадочный патрон? Но почему?!
Ах, нет, все это потом! Они уже стояли у входа в комнатку Юлии, и все показалось не таким страшным, когда она обнаружила там два кувшина с горячей водой. Не в силах ждать прислугу, Юлия развернула ширму и принялась плескаться в тазу. Она вышла завернутая в пеньюар, чистая и почти счастливая, – да так и ахнула, увидев Аскеназу, который сидел на плюшевом пуфе и плакал горькими слезами, тихонько всхлипывая и стеная:
– Пропал, пропал бедный еврей!
Юлии стало и смешно, и жалко его. Подошла, наклонилась участливо:
– Да в чем дело-то, пан Шимон, голубчик? Что случилось? Могу ли я помочь?
– Где была моя бедная голова?! – вскричал Аскеназа и ощупал названную часть себя, словно не веря, что она по-прежнему сидит на его толстой короткой шее, а не бродит по улицам как неприкаянная. – Где был мой бедный разум? Мой папа говорил мне: «Шимон, сынок! Ты должен не только слушать ушами, но и смотреть глазами! Только тогда ты услышишь то, что хотел тебе сказать вельможный пан, а не просто слова, которые он сказал!» Вот-вот… А я забыл. Забыл! – Он ткнул себя перстом в грудь. – Что говорил мне вельможный пан? Он говорил: «Аскеназа, ты плут, но ты не посмеешь мне отказать! Иди на улицу Подвале, в дом, что рядом с костелом Ченстоховской Божьей Матери. В этом доме живет горбатый служка. У него прячется женщина. Служка – плохой человек. Возьми эту женщину от него и дай ей кров и пищу. Помоги ей!»
Так сказал мой патрон. И что сделал плут Аскеназа? Он пошел на улицу Подвале в дом рядом с костелом. Он увидел… Панна сама знает, что я увидел! Я сказал панне: надо бежать! И мы побежали. Я привел панну в свой Театр, дал ей кров и пищу и решил помочь заработать несколько денег. Так, мелочь! Не для того, чтобы разбогатеть старому Шимону, нет! Борони Боже! Я подумал: чем плохо, когда молодая панна встречается с молодыми панами и имеет потом злотый-другой на булавки? Я думал, мой патрон будет говорить: «Ты плут, Аскеназа, но я тобой доволен!» И что же случается? Ко мне прибегает бедная Люцина – и ее лицо от страха имеет вид, как будто кто-то немножко сидел на нем! – и говорит, будто мой патрон ищет панну Юлию! Будто она принадлежит ему!
– Ваш патрон?! – вскричала Юлия столь же панически, как и пан Шимон. – Да кто такой ваш патрон?! Кому это я принадлежу?!
– Нет, ну почему все кричат на бедного еврея? – внезапно успокоившись, устало спросил Аскеназа. – Почему никто ничего не скажет ему прямо, простыми словами? Почему он должен не только слушать ушами, но и видеть глазами?! Вот вы скажите, барышня – вы ведь умная девушка, да? – вы когда-нибудь видели еврея с лорнетом? Нет? Так и я нет! Так почему все хотят от старого Шимона, чтобы он видел сквозь стены и умел читать чужие мысли?.. Нет, нет! Кончено дело. Одевайтесь, барышня. Я пошел покупать вам дом. Сегодня я вас туда привезу, и вы будете ждать там пана Сокольского. А я умываю руки, как тот Понтий Пилат!
Он двинулся было к двери, да Юлия успела поймать его за рукав.
– Подождите, – пробормотала она непослушными губами. – При чем тут Сокольский? Вы говорите, что Зигмунд Сокольский – ваш патрон?! Вашего Театра, что ли?
Аскеназа поглядел на нее с жалостью:
– Эх, барышня! Что Театр! Театр – это так, мелочь! Пан, о котором вы говорите, – патрон всей жизни моей!
И, с силой вырвавшись из цепких пальцев Юлии, он вывалился за дверь, бросив на прощание:
– Одевайтесь поскорей, ради Христа, ради Боженьки!
* * *Юлия так и сделала. Брезгливо отпихнув в угол голубую кучку Незабудкиных лепестков, достала из комода теплое дорогое белье, из гардероба – темно-серое бархатное платье и белую кружевную шаль: стараниями Люцины у каждого «цветочка» были туалеты для улицы, красивые и дорогие. Вот и приспел случай их обновить. На ноги надела теплые сапожки: погода на дворе стояла неласковая. Расчесала волосы, заплела туго-натуго косы, села перед зеркалом уложить их на затылке – да так и замерла, глядя на свое лицо, к которому словно прилипла ошеломленная маска.
Да уж… что за день нынче? Богат, ох богат и щедр на потрясения! Сначала выяснилось, что ее бывший жених – завсегдатай maison de joie по прозвищу Кохайлик и вдобавок похабник, каких мало! Потом ей выпало переспать с побочным сыном Наполеона Бонапарта. Юлия невольно прыснула, вспомнив хилого «маленького капрала» пана Флориана. Это ведь шутливое прозвище самого Наполеона! Да… Ну а под занавес Цветочный театр приберег для нее самую забавную мизансцену: оказывается, в бордель-то она попала благодаря Сокольскому.
Что ж, выходит, он следил за ней? И послал пана Шимона к Яцеку, зная, что от горбуна можно ждать всякой подлости? За это, конечно, спасибо, пан Шимон подоспел вовремя, но ведь и без Аскеназы Юлия убежала бы из дома Богуславы, непременно убежала бы! Куда – это другой вопрос. Одно ясно – не в публичный дом!
А между прочим – не врала ли пани Люцина насчет мстительных поляков, которые без сна и отдыха ищут злобную русскую, убившую их ненаглядного Яцека? Да кому он нужен, горбатый мерзавец! Скорее всего Люцина просто нашла средство хорошенько припугнуть дурочку Незабудку, чтобы удержать ее у себя. Наверняка надеялась на похвалу «патрона». Или и впрямь полагала, что Юлия войдет во вкус ремесла? Но нет, не вошла! Более того – прониклась отвращением и к ремеслу, и к замыслам «патрона»! И теперь сделает все, чтобы убежать отсюда и никогда больше не попадаться ни на глаза, ни в руки этого проклятого Сокольского.
Слезы вдруг прихлынули к глазам. Пощечины пани Люцины и ее бесстыдные руки; оценивающие глаза Аскеназы и его нахальные комплименты; постыдное голубое платье; голые мужики; разнузданная похоть Адама и равнодушная бесцеремонность пана Флориана – все это она испытала по его злой воле. Не велика ли расплата за грех, совершенный по неведению, по глупости… по искренней любви?!
Нет, сейчас не время для ярости, которая слепит глаза и отнимает силы! Обо всем этом Юлия подумает потом, позднее, и, кстати, о мести этому негодяю! А пока…
– Скорее отсюда! – воскликнула она. – Но как? Куда?
В окно? Высоко, второй этаж! Ничего, не привыкать стать! Прыгнула со второго этажа у себя дома – и как-нибудь жива осталась! Авось и сейчас Бог спасет! Юлия схватилась за раму, с усилием дернула – и тут чья-то рука легла на ее руку.
Женская рука! Люцина? Будь она проклята!..
С криком оглянулась, замахнулась, готовая уничтожить всякую преграду на своем пути, – и оторопела: это была Ружа.
– Чего тебе? – прошипела Юлия. – Иди своей дорогой, а мне не мешай!
– Ну не через окно же! – усмехнулась Ружа. – Иди со мной – я выведу! Тебе помогу и сама уйду!
9. Зимняя дорога
…Она не глядя схватила за руку того, кто стоял рядом с отвратительным Адамом, и повлекла его за собой.
– Русый садовник, русый! – закричала Люцина, а Незабудке послышалось: «Русский, русский».
Быть того не может! Незабудка повернулась поглядеть – и темно-серые прищуренные глаза Зигмунда ласково улыбнулись ей. «Откуда он здесь взялся? И разве он русский?! Он же…» – додумать Незабудка не успела: сильные руки Зигмунда подхватили ее и усадили к себе на колени, чуть покачивая, и глаза Незабудки смежились от этого ласкового колыхания. Она опустила голову на плечо Зигмунда, не мешая его рукам трогать, ласкать себя, и любовное томление медленно овладевало ее телом. Казалось, она летит в блаженной, тупой, сонной тьме и Зигмунд вместе с ней. Она тянулась к нему губами и всем сердцем, но он, усмехнувшись, схватил Незабудку за волосы и грубо рванул, а потом вдруг так резко оттолкнул от себя, что она полетела на пол с криком: «Нет! Не бросай меня, не оставляй меня!»
Тело так и загудело от удара.
– Юлишка, ты жива? – послышался где-то вверху встревоженный голос, и синие глаза испуганно взглянули на Юлию.
Она с трудом пошевелилась, пытаясь сесть. Ее конь переминался рядом, виновато поглядывая на свою хозяйку, хотя какова же была его вина, что она уснула в седле, да и грянулась оземь? Ох, как больно!.. Но, кажется, все цело, она упала довольно удачно: на ошметки прошлогодней соломы, припорошенные снежком. Снег таял на ее лице, а на губах таял этот последний отчаянный крик: «Не оставляй меня!»
Ну что за чепуха! Приснится же такое! Задохнувшись от ненависти к самой себе, она резко села, но голова так закружилась, что пришлось снова опуститься наземь.
– Не лежи, заснешь! – Ружа бросилась поднимать ее, и Юлия едва смогла пробормотать:
– Погоди, не могу…
Все плыло, все плясало перед глазами, тошнота подкатывала к горлу. Не головой ли ударилась, не сотрясение ли мозга? Господи, помилуй, такой путь позади, уже почти всю Польшу прошли, близок Буг, а там и русские войска стоят, – и вот теперь быть выбитой из седла!
Почему-то болела не только голова, но и волосы, словно кто-то немилосердно дергал за них. Юлия приоткрыла глаза, с усилием вгляделась. А, вот в чем дело! Она не просто так упала во сне – ее дернула за волосы разлапистая сухая ветка. Не Зигмунд, нет – только ветка.
Почему-то от этой догадки стало легче, муть ушла из глаз, предметы перестали двоиться. Ружа осторожно приподняла ее сзади, вынуждая сесть – головокружение показалось уже не столь нестерпимым. Все обойдется, все обойдется, твердила про себя Юлия, бессмысленно водя глазами по бесконечной мутно-серой равнине, кое-где утыканной зелеными елками, уныло свесившими ветви под тяжестью талого снега. И это январь! Боже ты мой, ну что за слякоть, что за грязь! Если и дальше будет сеяться с неба эта морось, последний снег сойдет, на дорогах сделается настоящая каша. Нет, нельзя тут рассиживаться! Если кони увязнут в грязи, им ни за что не добраться до вечера к постоялому двору, а ночью может снова ударить мороз.
– Помоги мне, – с усилием пробормотала Юлия и кое-как встала, подталкиваемая Ружей.
Постояла, зажмурясь. Вот бы теперь еще какая-нибудь небесная сила забросила ее в седло!
– Давай руку, – послышался голос откуда-то сверху, и Юлия тупо подчинилась, не тотчас сообразив, что это не упомянутая небесная сила явилась ей на помощь, а Ружа сидит прямо на крупе коня и силится втащить подругу в седло.
Удивительно – пусть и не с первой попытки, но Юлия все же взгромоздилась верхом, мимолетно поблагодарив себя за то, что настояла ехать в мужском седле, хотя там, в конюшне Аскеназы, откуда они тайком увели коней, были всякие седла. В дамском она сейчас нипочем не усидела бы!
– Ну что? – послышался обеспокоенный голос из-за спины, и теплые руки ласково погладили руки Юлии, вяло разбиравшие поводья. – Усидишь, не упадешь? Сама справишься? Может быть, я поведу коней в поводу?
– Да ты что? По этой ледяной каше? У нас очень скоро будет две больные вместо одной, только и всего, – полуобернувшись, проговорила Юлия. – Иди, иди, садись на своего буланого – и с Богом, вперед.