– Фата мешает! Не видите, что ли?!
Жених тихо кашлянул, а Юлии почудилось, что он подавил смешок. Всхлипнув от ярости, она схватила венец и с силой надвинула его себе на голову. Акимушкин стоял позади, издавая какие-то звуки, напоминающие нервное похрустывание пальцами.
Юлии вдруг захотелось обернуться и взглянуть на него, однако священник шагнул вперед, и венчание началось.
* * *Священник плел свою неразборчивую церковнославянскую вязь, и все, что могла услышать Юлия, было странное имя ее жениха: Александр-Сигизмунд.
«Он что, поляк? – подумала как о чем-то важном. – А тот был француз, как его, Александр-Флориан, сын «маленького капрала»…»
Юлия нервически хихикнула, вспомнив, чем окончилось ее общение с Валевским, и едва расслышала свое имя:
– Венчается раба Божия Юлия…
Венчание! Господи Боже! «Все закончится венчанием», – пророчила маленькая черноголовая гадалка, похожая на нарядную сороку. Надо же! Все испытала Юлия из того, что показали карты: беспутство, заточение, интриги, встречу с молодой брюнеткой-иностранкой, дальнюю дорогу… теперь вот венчание. Но вот что делать с колдовской фразой: «Ваш милый думает о вас!»?
Юлия покачала головой, и венец на ней угрожающе накренился, да шафер оказался начеку и успел его подхватить.
Священник что-то спрашивал, она и жених отвечали, едва шевеля губами. Наконец поп пошел вокруг жалкого подобия аналоя; неуверенно ступая в полумраке, жених с невестой потащились следом. От сладкого запаха ладана кружилась голова. «Круг ракитова куста венчалися», – вспомнилась строчка из какой-то песни. Прежде слова эти были невнятны Юлии – теперь она понимала их смысл.
Впрочем, какая разница, подумала она, безучастно скользнув на очередном повороте взором по лицу приотставшего Акимушкина, профиль которого вдруг оказался в круге света. У него был необычайно длинный и смешной нос – вполне соответствующий этим нечеловеческим усам, вдобавок острый на конце, будто клювик у скворца. Что-то было странное в этом… что-то неестественное. Как если бы к обычному человеческому носу для забавы пристроили малую палочку. «Но как же это можно бы сделать? – размышляла Юлия, с наслаждением отгородившись этим пустяком от реальности. – Никаким клеем не удержится. Веревочками тоже – первое дело будут соскальзывать, да и не видно на лице Акимушкина никаких веревочек. А, вот, есть отгадка! Надобно отыскать малую рогулечку, раздвоенную веточку и зажать ею нос. Тогда он сделается смешным и острым, однако ноздри будут зажаты и говорить придется в нос…»
Какая-то мысль пронеслась в голове Юлии, да сбилась: священник остановился и как бы со смущением пробурчал:
– Вы обвенчаны. В знак любви вашей поцелуйте друг друга.
Белыш, загораживая свет крутыми плечами, надвигался на нее… блеснули его глаза… Но ей было сейчас не до него: смутное подозрение, давно тревожившее душу, оформилось в догадку, сперва ошеломившую своей чудовищностью, а потом опалившую яростью. Этот запах, и сложение, и нервное похрустывание пальцев… Гнусавый голос? Рогулькой зажат нос, чтобы говорить невнятно, неузнаваемо! Усы? Да ведь все просто! Юлия резко повернулась к ничего не подозревающему Акимушкину и схватила его за нос так сильно, что он по-поросячьи взвизгнул от боли и отшатнулся, оставив в дерзновенной руке Юлии малую, но тесную рогулечку и… усы. Пышные свои, роскошнейшие усищи!
– Предатель!
Юлия широко замахнулась для оплеухи, но чьи-то железные пальцы стиснули ее запястья, и шепот:
– Велено же целоваться, а не драться! – коснулся ее дрожащих от возмущения уст.
* * *Он сразу захватил ее в плен и тисками рук, и жадной, болезненной хваткой рта. Стоило Юлии рвануться, как он завел руки ей за спину, придавив к своему каменно-твердому телу, так что она вздохнуть не могла, а малейшее движение ее губ, пытавшихся вырваться, стерегли его зубы. И он раза два-три довольно-таки крепко укусил Юлию, пока она не ощутила солоноватый вкус крови и не сдалась, подчинилась этой боли.
В голове у нее черт знает какая сумятица творилась, но жар этого поцелуя выжег все мысли, наполнил тело томительной медовой сладостью, а голова пошла медленно кружиться, так что Юлия просто вынуждена была еще крепче прижаться к своей единственной опоре.
Тиски его рта чуть ослабели, и язык нежно, осторожно обводил ее искусанные губы, как бы прося прощения за грубость… или страсть?
У нее вдруг сердце зашлось от щемящей нежности этого нового поцелуя. Божественное ощущение, когда язык его коснулся ее нёба…
Он отпустил ее руки, но ничего, ничего другого она не могла сделать, как обнять его за шею и осторожно, самыми кончиками пальцев, коснуться его затылка под упругими завитками коротко стриженных волос.
Он что-то тихо выдохнул ей в губы, какое-то слово, но Юлия не расслышала и сделала попытку отстраниться, переспросить, однако жених перехватил рукою ей голову, не давая разомкнуть рта, и, не прерывая поцелуя, провел, едва касаясь, указательным пальцем по своим губам, по губам Юлии, и она приняла его палец себе в рот, чуть посасывая, чуть покусывая и обводя напряженным языком луночку ногтя.
Белыш коротко вздохнул, перехватил другой рукой Юлию ниже талии, и она едва не лишилась сознания, ощутив силу его желания.
– О милая… милая моя! – простонал он, нетерпеливо комкая, задирая ее платье и уже поцарапывая ногтем обнаженное бедро. – Ты пришла! Ты со мной!
И тут Юлия, коротко взвизгнув, отпрянула, оттолкнула его изо всей силы, так что он, падая, сшиб свечу с подобия алтаря.
Да ей и не нужно было света, чтобы узнать его. Ведь это был Зигмунд!
23. Первая брачная ночь
«Коли так… вы меня в подлецах все время числили? Коли так – нам и говорить более не о чем!»
– …О чем это вы, барыня?
Юлия обернулась, не сразу поняв, что не Зигмунд стоит перед нею, с лицом холодным, хотя сердце его горит яростью, а денщик его Антошка, и не слова бесповоротного прощания вновь брошены ей в лицо, а робко вымолвлено недоумение.
– Что ты? – исподлобья глянула Юлия, и Антон испуганно хлопнул ясными голубыми глазами:
– Зову вас, зову, а вы не откликаетесь, бормочете все свое…
– Ладно. Что нужно-то? – неприветливо оборвала его Юлия, и Антон попятился:
– Ку-ку…
– Ку-ку?! – зловеще повторила Юлия. – Ты что же, издеваешься надо мной?! – И Антон обреченно вытянулся, заворотил голову, с готовностью подставляя себя под барские оплеухи:
– Никак нет! Ку-кухарка в наем пришла!
Юлия мгновение смотрела на него лютыми, незрячими глазами, и жар стыда опалил ей лицо.
Бедняге Антоше немало, конечно же, перепало от ее бешеного норова за последнюю неделю, но чтобы ждать от нее рукоприкладства… Хорошо же, верно, показала себя молодая барыня!
– Ты иди, Антоша, – сказала она ласково и слабо улыбнулась, когда у денщика глаза едва не вывалились из орбит от изумления. – Я сейчас буду.
И снова отвернулась к окну, сплела пальцы, нервно, громко хрустнула ими, пытаясь успокоиться.
Этот звук напомнил ей, понятное дело, доктора Королькова, и Юлия сама не знала, всхлипывает она или усмехается, воображая, каково ему, бедному, досталось в ту несусветную ночь! Мало того, что схватили за нос, оборвали усы, назвали предателем – еще и принудили быть свидетелем первой супружеской ссоры новобрачных Белыш-Сокольских.
– …Но меня и в самом деле так зовут! – воскликнул Зигмунд, когда Юлия первым делом обвинила его в подлоге: мол, выведал, что она ждет вести от отца о грядущей своей свадьбе с Белышем, и заступил его место. – Если кто-то думает, что Александр Белыш и Сигизмунд Сокольский – два разных человека, то они ошибаются! Отец у меня русский, мать – наполовину из Гедиминовичей-Бельских, наполовину из поляков, Сокольских. В честь одного прадеда назвали Александром, в честь другого – Сигизмундом, а на литовский манер – Зигмундом: так нравилось матушке.
Юлия стояла перед ним дура дурой. А и впрямь – кто же она еще?! Можно было связать все эти ниточки еще при разговоре со Ржевусским, который упоминал враз и Белыша, и Сокольского среди своих парижских знакомцев. Мало вероятия, чтобы они оба одновременно оказались среди друзей его детства – скорее всего речь шла об одном и том же человеке… как и выяснилось впоследствии.
И многое другое выяснилось в ту безумную, душную, предгрозовую ночь.
– Как вы узнали меня на станции – там, с Адамом? Мы ведь никогда не видались с вами? – допрашивала Юлия, желая наконец раз и навсегда сорвать все покровы тайны, окутывавшие ее отношения с этим ненавистным человеком.
Ненавистным? Да! А как же иначе?!
– Ошибаетесь, – покачал головой Зигмунд (хоть убей, Юлия не могла его называть по-другому). – За месяц до этой встречи я был в Варшаве и виделся с вашим батюшкою. Собственно, приехал я туда разъяснить наши с вами отношения и, если это окажется возможным, разорвать нашу заглазную помолвку.
– Вот как? – надменно процедила Юлия. – Что же вы сего не сделали?
Ни зги не было видно, однако она не сомневалась, что Зигмунд улыбнулся, пытаясь проникнуть сквозь тьму своим прищуренным взором, когда-то сведшим ее с ума…
– Князь Никита Ильич меня вполне понял и выразил готовность пойти навстречу моим желаниям, однако прежде попросил меня встретиться с вами.
– Что-то я не припомню такого знаменательного события! – пробурчала Юлия.
– Я был в Варшаве инкогнито. Видите ли… я должен пояснить сразу, чтобы хоть это не стояло между нами. (Он подчеркнул: «хоть это», и Юлия едва не застонала: многое, ох как многое стоит между ними!) Мои действия были изначально связаны с действиями русского штаба. Я, как бы это поточнее выразиться… изо всех сил ослаблял поддержку, которую Западная Европа оказывала Чарторыйскому и прочим польским мятежникам. Много лет я был дружен с Валевским – теперь это мне пригодилось. Всегда, поверьте, всегда целью всех моих деяний было благо Отечества, России.
«Ну, спасибо и на том, – подумала Юлия. – Стало быть, все-таки не предатель, а шпион!»
Забавно. Дед ее, Димитрий Корф, тоже был шпионом.
– То есть повидаться с вами я никак не мог, но все же видел вас. В маскараде у графини Сухоруковой. Помните, вы танцевали с князем Никитой, и он в танце сшиб ваш тюрбан… вы были одеты Шемаханскою царицею, помните? А его высокопревосходительство – мавром, княгиня Ангелина – мадам Помпадур… Помните?
Разумеется, она помнила конфуз, когда в жарком котильоне, проводя ее под своею рукою, отец (он любил танцевать с Юлией и вообще танцевал превосходно) сбил с нее и тюрбан, и маску, и прическу растрепал… испортил танец, испортил ожидание заветного часа разгадки масок – и все ради того, чтобы колеблющийся жених мог решить, разорвать помолвку или нет! Приехал бы в дом как человек… Они, наверное, понравились бы друг другу, да, разумеется! И не было бы бегства с Адамом, и ночи на почтовой станции, и белого крючка в окровавленном глазу горбуна, и «садовников» с «венками», и безумного Ржевусского, и раскрашенных статуй в сиреневой комнате, и смертельного шепота Ванды, свесившейся с плота…
Да что же он сделал, как он мог сделать этакое со всей жизнью Юлии, со всей ее судьбою?! Как подумаешь, в последний год все события были подстроены так или иначе им… Ох, а это что же – он врал, что все забыл после удара по голове? И тут притворство?!
Юлия в голос зарыдала от стыда, от безнадежности, а пуще оттого, что при событии, которое могло, должно было стать счастливейшим в жизни, чувствует себя так, словно стоит, связанная по рукам и ногам, беспомощная, на Лобном месте.
Она не могла видеть Зигмунда, он стоял недвижимо, как бы застыв, и даже дыхания его не было слышно, однако Юлия не сомневалась, что он едва сдерживает раздражение от ее вопросов, от ее слез, а ведь и тех и других у нее еще много, слишком много, и не знаешь, о чем прежде спрашивать!
Она глубоко вздохнула, но все равно – сразу с голосом сладить не удалось, и первые слова выговорились тоненько, жалобно – наверное, это еще пуще рассердило Зигмунда, потому что он как-то дернулся в темноте, но вновь остался неподвижен. Да, да, конечно, ты ждала, что он не выдержит и снова схватит тебя в объятия, начнет утешать и, как пишут в романах, осушать поцелуями твои слезы? Бесполезно будить в людях чувства, которых они лишены, только и остается, что пытаться прочесть невнятные страницы в книге судьбы своей: ужасаясь настоящему, страшась будущего, открывать прошлое.
– Это вы, стало быть, сообщили отцу о моем местонахождении?
– Разумеется, – почему-то очень тихо проговорил Зигмунд.
– И он знал, что вы находитесь в лазарете? Может быть, даже виделся с вами?
– Знал. Но не виделся: вы могли об том случайно проведать, и это вызвало бы у вас ненужные подозрения.
– Что ж, весь этот план был вами измыслен? И отец его сразу одобрил?
– Не сразу. Постепенно, а все ж согласился со мною.
– Да почему? – с безнадежностью слепого, глухого и немого, неспособного уловить простоты и обыденности человеческого общения, возопила Юлия. – Да разве же нельзя было мне все открыть?! Отец ведь знал, я из его воли не выйду: что он мне велит, то и сделаю…
– Так ли? – тихо, быстро спросил Зигмунд. – Но я этого не знал.
– А, понятно. Вы вспоминаете мое бегство с Адамом. О Господи!.. А вы, часом, не открыли отцу, где и когда мы впервые с вами свиделись?
– Я… избежал подробностей, – сухо проговорил Зигмунд. – Сообщил только, что вы принимаете меня за другого, но обстоятельства нашей жизни весьма запутались, и я обязан на вас жениться, потому что… вы сами знаете почему.
Юлия привычным движением схватилась за сердце.
«Обязан… вы сами знаете почему…» Да – чтобы грех прикрыть, ведь он был первым мужчиной у той, кого затем толкнул в объятия столь многих.
– Князь Никита Ильич – умный человек, – продолжал Зигмунд. – Умный, опытный, тонкий. Он как-то обмолвился, что слишком многое испытал в жизни и в любви, чтобы не знать: судьба человека – это затейливо сплетенная провидением сеть недоразумений, из которой мы всю жизнь пытаемся выбраться. С большим или меньшим успехом. Поэтому он и постарался мне поверить.
«Поверить – и сломать жизнь родной дочери…»
Юлия опустила голову. Она не судила отца: слишком любила его. И сама знала в Зигмунде эту силу – невероятную, чарующую, подавляющую, которой невозможно противостоять. Силу настоящего мужчины. Силу героя, для которого жизнь – лишь ристалище, где он свершает свои подвиги, не обращая внимания на дам, восхищенно всплескивающих руками. Отец такой же, но ему важно в жизни одно: любовь и восторг Ангелины. А Зигмунд…
Нет, хватит то и дело задумываться и плакать. Судьба решительно сломана!
– Почему вы отправили в Варшаву Адама и остались на станции? – выпалила Юлия, и дальнейший их разговор впрямь напоминал перестрелку, так быстро отвечал Зигмунд и так быстро Юлия задавала новые и новые вопросы. Бессмысленную перестрелку, потому что оба уже истекали кровью, а все не могли остановиться и мучили, мучили друг друга…
– Чтобы поговорить с вами, предостеречь вас.
– Отчего сразу не сделали этого?
– Оставил на утро. Думал, вы уснули. Да и сам уснул: очень устал.
– И ждали Аннусю!
– Возможно.
– Вот как! Возможно! Намеревались утром побеседовать с невестой, проведя ночь с другой женщиной?
– Знаете, Юлия, по-моему, все дело в том, что вы не можете простить мне двух вещей: что я сам не пришел к вам в ту ночь – и что назвал вас именем другой женщины.
Это уже был не выстрел – залп из всех орудий! Самое страшное, что он попал в цель: все так, все правда! Но отвечать следовало столь же разрушительно и бить без промаха:
– Вовсе нет. Не обольщайтесь. Я до последнего мгновения была уверена, что предаюсь любви с Адамом. А вас я не могу простить за то, что вы отправили меня в Цветочный театр.
– Этот болван Аскеназа получил от меня преизрядную взбучку! – яростно крикнул Зигмунд. – Я вернулся в Варшаву утром и сразу помчался в ваш дом. Он был разрушен, разграблен. Мне понадобилось время, чтобы вспомнить о Богуславе: о ней как-то обмолвился в разговоре ваш отец. Но тут уж я был слишком на виду, началось заседание комитета повстанцев у Лелевеля – я должен, обязан был присутствовать! Единственным из моих людей, попавшихся на глаза, был Аскеназа. Я послал его найти вас, надежно укрыть. Этот пес ничего не понял и притащил вас в свой Театр. Слава богу, что ему, а главное, этой мерзкой Люцине не взбрело в голову выпустить вас на сцену! Шимон поклялся мне своим Иеговой, что вам не причинили никакого вреда, и он не понимает, отчего вы так внезапно исчезли.