— Катриона, — сказал я, — я снова вернулся к вам.
— С изменившимся лицом, — прибавила она.
— Я отвечаю за две человеческие жизни, кроме своей собственной, — сказал я. — Было бы грешно и стыдно пренебрегать осторожностью. Я не знал, хорошо ли я делаю, что пришел сюда. Мне было бы очень жаль, если бы из-за этого мы попали в беду.
— Есть человек, которому было бы еще более жаль и которому очень не нравятся ваши слова! — воскликнула она. — Что же я сделала, чтобы дать вам право так говорить?
— Вы не одни, — отвечал я. — С тех пор как я ушел от вас, за мной следили, и я могу назвать своего преследователя: это Нэйль, сын Дункана, слуга вашего отца.
— Вы, вероятно, ошиблись, — сказала она, побледнев. — Нэйль в Эдинбурге по поручению отца.
— Этого я и боюсь, — ответил я, — то есть последнего. Что же касается его пребывания в Эдинбурге, то, мне кажется, я могу доказать вам обратное. Вероятно, у вас есть какой-нибудь сигнал на случай необходимости, по которому он придет вам на помощь, если только находится поблизости.
— Откуда вы это знаете? — спросила она.
— При помощи магического талисмана, данного мне богом при рождении и называемого здравым смыслом, — отвечал я. — Подайте, пожалуйста, ваш сигнал, и я покажу вам рыжую голову Нэйля.
Не сомневаюсь, чго я говорил резко и с горечью: на душе у меня было тяжело. Я осуждал и себя самого, и девушку и ненавидел обоих: ее — за подлую семью, из которой она происходила; себя — за то, что бездумно засунул голову в такое осиное гнездо.
Катриона приставила пальцы ко рту и свистнула. Свист ее был чрезвычайно чистый, отчетливый и сильный, как у мужчины. Некоторое время мы стояли неподвижно. Я уже собирался просить ее повторить, когда услышал, что кто-то пробирается в чаще снизу. Я с улыбкой протянул руку в этом направлении, и вскоре Нэйль прыгнул в сад. Глаза его горели, а в руках он держал обнаженный «черный нож», как говорят в Гайлэнде, но, увидев меня рядом со своей госпожой, остановился, точно пораженный ударом.
— Он пришел на ваш зов, — сказал я, — можете судить, как близко он был от Эдинбурга и какого рода поручение ему дал ваш отец. Спросите его самого. Если благодаря вашему плану я сам должен лишиться жизни или лишиться тех, кто от меня зависит, то лучше предоставьте мне идти на опасность с открытыми глазами.
Она взволнованно заговорила с ним по-гэльски.
Вспомнив изысканную вежливость Алана в подобных случаях, мне захотелось горько рассмеяться. Теперь именно, видя мои подозрения, ей следовало бы придерживаться английского языка.
Она обращалась к нему с вопросами раза два или три, и я мог заметить, что Нэйль, несмотря на свое раболепие, казался очень рассерженным.
Затем она обратилась ко мне.
— Он клянется, что вам ничего не грозит, — сказала она.
— Катриона, — возразил я, — верите ли вы ему сами?
Она заломила руки.
— Разве я могу знать? — воскликнула она.
— Но я должен найти способ узнать это, — сказал я я не могу больше бродить в потемках, когда должен заботиться о двух человеческих жизнях! Катриона, попытайтесь стать на мое место! Клянусь богом, что я всеми силами стараюсь стать на ваше. Между нами никогда не должно было произойти такого разговора, нет, никогда! Сердце мое надрывается из-за этого. Попробуйте задержать вашего слугу до двух часов ночи, больше ничего не надо. Попытайтесь добиться этого от него.
Они опять заговорили по-гэльски.
— Он говорит, что получил поручение от Джемса Мора, моего отца, — сказала она. Она стала еще бледнее, и голос ее при этих словах задрожал.
— Теперь все достаточно ясно! — заметил я. — Да простит бог нечестивых!
Она не произнесла ни слова, но продолжала смотреть на меня, и лицо ее было все так же бледно.
— Прекрасное это дело! — продолжал я. — Значит, я должен погибнуть, и те двое вместе со мной.
— О, что мне делать? — воскликнула она. — Разве я могу противиться приказанию моего отца, когда он в тюрьме и жизнь его в опасности!
— Может быть, мы ошибаемся, — сказал я. — Не лжет ли Нэйль? У него, может, и не было прямых приказаний. Все, вероятно, устроил Симон, и ваш отец ничего об этом не знает.
Она расплакалась, и совесть стала сильно упрекать меня, так как девушка была действительно в ужасном положении.
— Ну, — сказал я, — задержите его хоть на час. Я тогда рискну и благословлю вас.
Она протянула мне руку.
— Я так нуждаюсь в добром слове, — рыдала она.
— Так на целый час, не правда ли? — проговорил я, держа ее руку в своей. — Три жизни зависят от этого, дорогая!
— На целый час! — воскликнула она и стала громко молиться богу, чтобы он простил ее.
Я решил, что мне здесь нечего оставаться, и побежал.
XI. Лес у Сильвермилльса
Я не терял времени и со всех ног бросился через долину, мимо Стокбрига и Сильвермилльса. По уговору, Алан должен был каждую ночь, между двенадцатью и двумя часами, скрываться в мелком леске к востоку от Сильвермилльса и к югу от южной мельничной запруды. Я нашел это место довольно легко. Лесок рос на крутом склоне, у подножия которого, быстрый и глубокий, шумел мельничный водоворот. Здесь я пошел медленнее и стал спокойнее обсуждать свой образ действий. Я увидел, что уговор мой с Катрионой ничему не мог помочь. Нельзя было предположить, чтобы Нэйля одного послали на это дело, но он, может быть, был единственным человеком, принадлежавшим к партии Джемса Мора. В последнем случае оказалось бы, что я содействовал тому, чтобы повесили отца Катрионы, и ничего не сделал существенного для собственного спасения. По правде сказать, мне раньше это не приходило в голову. Предположим, что, задержав Нэйля, девушка этим способствовала гибели своего отца. Я подумал, что она бы никогда не простила себе этого. А если меня в эту минуту преследовали еще и другие, то зачем я иду к Алану? Что я принесу ему, кроме опасности? Может Ли это быть мне приятно?
Я был уже на западном краю леса, когда эти два соображения вдруг поразили меня. Ноги мои сами собой остановились и сердце тоже. «Что за безумную игру я веду?» — подумал я и сейчас же повернулся, собираясь пойти в другое место.
Повернувшись, я увидел перед собой Сильвермилльс. Тропинка, обогнув деревню, образовала изгиб, но вся была на виду. На ней никого не было видно: ни гайлэндеров, ни лоулэндеров. Вот то выгодное стечение обстоятельств, которым мне советовал воспользоваться Стюарт! Я сбоку обогнул запруду, осторожно обошел вокруг восточного угла, прошел его насквозь и вернулся к западной опушке, откуда снова мог наблюдать за дорогой, не будучи виден сам. Она была свободна. Я начинал успокаиваться.
Более часа сидел я, спрятавшись между деревьями, и ни заяц, ни орел не могли наблюдать внимательнее. Когда я засел там, солнце уже зашло, но небо еще золотилось и было светло. Однако не прошло и часа, как очертания предметов стали смутными, и наблюдение становилось трудным. За все это время ни один человек не прошел на восток от Сильвермилльса, а те, которые шли на запад, были честными поселянами, возвращающимися с женами на отдых. Если бы меня даже преследовали самые хитрые шпионы во всей Европе, то и тогда, подумал я, было бы невозможно догадаться, где я нахожусь. И, войдя немного глубже в лес, я прилег и стал ждать Алана.
Я напрягал свое внимание насколько мог и стерег не только дорогу, но и все кусты и поля, которые мог охватить глазом. Первая четверть луны сверкала между деревьями. Все кругом дышало сельской тишиной. Лежа на спине в продолжение трех или четырех часов, я имел прекрасный случай обдумать все свое поведение.
Сначала мне пришли в голову два соображения: во-первых, я не имел права идти в этот день в Дин, и, во-вторых, если я все-таки пошел туда, я не имел права теперь находиться здесь. Из всех лесов Шотландии именно этот лес, куда должен был прийти Алан, был, естественно, запретным местом для меня. Я соглашался с этим и все-таки оставался в лесу, удивляясь сам себе. Я подумал о том, как дурно обошелся с Катрионой в эту самую ночь, как болтал ей о двух жизнях, за которые я отвечаю, и этим вынудил ее ухудшить положение ее отца. А теперь я опять рисковал этими жизнями из-за одного своего легкомыслия. От спокойной совести зависит храбрость. Как только предо мной обнаружилось мое поведение, мне показалось, что я, безоружный, стою среди опасностей. Я вдруг присел. Что, если я пойду к Престонгрэнджу, увижусь с ним, что очень легко сделать, пока он еще не спит, и изъявлю ему свою полную покорность? Кто осудил бы меня? Не Стюарт. Мне стоило только сказать, что за мной гнались, что я отчаялся выбраться из своего тяжелого положения и поэтому сдался. Но Катриона? Здесь у меня опять был готов ответ: я не мог допустить, чтобы она предала своего отца. Итак, я в одну минуту мог избавиться от забот, которые, по правде сказать, были не моими: снять с себя обвинение в аппинском убийстве, освободиться от всех Стюартов и Кемпбеллов, вигов и тори всей страны, жить по собственному усмотрению, наслаждаться своим богатством и умножать его, посвятить свои досуги ухаживанию за Катрионой, что, во всяком случае, было для меня более подходящим занятием, чем скрываться подобно вору, возобновив, быть может, ту ужасную жизнь, которую я вел, бежав с Аланом.
Такая капитуляция не показалась мне постыдной; я только удивлялся, что раньше не додумался до этого. Потом я стал искать причины такой внезапной перемены в моих убеждениях. Сначала я подумал, что причина всего этого заключалась в том, что я пал духом, а это, в свою очередь, было следствием беспечности, порожденной старым, широко распространенным среди людей грехом — слабохарактерностью. Следуя только по приятному пути, отдаваясь влечению к молодой девушке, я совершенно позабыл о чести и подвергнул опасности жизнь Джемса и Алана. А теперь я хочу выпутаться из затруднения тем же способом. Нет, вред, нанесенный делу моим эгоизмом, должен быть исправлен. Я принял решение, которое мне менее всего нравилось: уйти из лесу, не дождавшись Алана, и отправиться одному дальше, в темноту, где меня ждали тревога и опасности.
Я так подробно описал ход моих размышлений потому, что считаю это полезным для молодых людей. Но говорят, что есть свои резоны, чтобы сажать капусту, и что даже в религии и этике есть место для здравого смысла. Час прихода Алана был уже близок, и месяц успел спрятаться. Если я уйду, то мои соглядатаи могут не заметить меня в темноте и по ошибке напасть на Алана; если же я останусь, то смогу, по крайней мере, предостеречь моего друга и спасти его. Потворствуя своим слабостям, я рисковал жизнью другого человека. Было бы неразумно подвергать его снова опасности только потому, что я желал искупить свою ошибку. С этими мыслями я встал со своего места, потом сел снова, но уже в другом расположении духа, в равной мере удивляясь тому, что я поддался слабости, и в то же время радуясь вновь обретенному спокойствию.
Вскоре в чаще послышался шорох. Приложив губы почти к земле, я просвистел одну или две ноты Алановой песни. Последовал такой же осторожный ответ, и вскоре мы с Аланом столкнулись в темноте.
— Ты ли это, наконец, Дэви? — прошептал он.
— Я самый, — отвечал я.
— Боже, как мне хотелось тебя увидеть! — сказал он. — Время тянулось бесконечно долго. Целыми днями я прятался в стоге сена, в котором не мог разглядеть даже своих пальцев. А потом эти часы, когда я ждал тебя, а ты все не приходил! Честное слово, ты пришел не слишком рано! Ведь завтра я уезжаю! Что я говорю — завтра? Сегодня, хотел я сказать!
— Да, Алан, сегодня, — сказал я. — Теперь уже, верно, позже двенадцати, и вы уедете сегодня. Длинный вам путь предстоит!
— Мы прежде хорошенько побеседуем, — сказал он.
— Разумеется, и я могу рассказать вам много интересного, — ответил я.
Я довольно сбивчиво рассказал ему обо всем, что произошло. Однако, когда я кончил, ему все было ясно. Он слушал, задавал очень мало вопросов, время от времени от души смеялся, и его смех в особенности здесь, в темноте, где мы не могли видеть друг друга, был мне необыкновенно приятен.
— Да, Дэви, ты странный человек, — сказал он, когда я кончил свой рассказ, — ты порядочный чудак, и я не желал бы встречаться с подобными тебе. Что же касается твоей истории, то Престонгрэндж — виг, такой же, как и ты, и потому я постараюсь поменьше говорить о нем, и, честное слово, я верю, что он был бы твоим лучшим другом, если бы ты только мог доверять ему. Но Симон Фрэзер и Джемс Мор — скоты, и я называю их именем, которое они заслужили. Сам черт был отцом Фрэзеров — это всякий знает. Что же касается Грегоров, то я не выносил их с тех пор, как научился стоять. Я помню, что расквасил одному из них нос, когда еще был так не тверд на ногах, что сидел у него на голове. Отец мой — упокой его господь! — очень гордился этим, и, признаюсь, имел основание. Я никогда не стану отрицать, что Робин недурной флейтист, — прибавил он. — Чго же касается Джемса Мора, то черт бы его побрал!
— Мы должны обсудить один вопрос, — сказал я. — Прав или не прав Чарлз Стюарт? Только ли за мной они гонятся или за нами обоими?
— А каково ваше собственное мнение, многоопытный человек? — спросил он.
— Я не могу решить, — ответил я.
— Я тоже, — сказал Алан. — Ты думаешь, эта девушка сдержит слово? — спросил он.
— Да, — ответил я.
— Ну, за это нельзя ручаться, — сказал он. — И, во всяком случае, все это дело прошлое: рыжий слуга Джемса уже давно успел присоединиться к остальным.
— Как вы думаете, сколько их? — спросил я.
— Это зависит от их намерений, — ответил Алан. — Если они хотят поймать только тебя, то пошлют двух-трех энергичных и проворных малых, а если рассчитывают и на меня, то пошлют, наверное, десять или двенадцать человек, — прибавил он.
Я не мог сдержаться и рассмеялся.
— Я думаю, что ты своими глазами видел, как я заставил отступить такое же количество противников и даже больше! — воскликнул он.
— Это теперь не имеет значения, — сказал я, — так как сию минуту они не гонятся за нами.
— Ты так думаешь? — спросил он. — А я нисколько не удивился бы, если б они теперь сторожили этот лес. Видишь ли, Давид, это все гайлэндеры. Между ними, вероятно, есть и Фрэзеры, есть кое-кто из клана Грегоров, и я не могу отрицать, что и те и другие, в особенности Грегоры, очень умные и опытные люди. Человек мало что знает, пока не прогонит, положим, стадо рогатого скота на протяжении десяти миль в то время, когда разбойники гонятся за ним. Вот тут-то я и приобрел большую часть своей проницательности. Нечего и говорить, это лучше, чем война. Но и война тоже хорошее дело, хотя, в общем, довольно скучное. У Грегоров была большая практика.
— Без сомнения, в этом отношении многое упущено в моем воспитании, — сказал я.
— Я постоянно вижу это на тебе, — возразил Алан. — Но вот что странно в людях, учившихся в колледже: вы невежественны и не хотите признаться в этом. Я не знаю греческого и еврейского, но, милый мой, я сознаю, что не знаю их, — в этом вся разница. А ты лежишь на животе вот тут в лесу и говоришь мне, что избавился от всех Фрэзеров и Мак-Грегоров. «Потому что я не видел их», — говоришь ты. Ах ты глупая башка, ведь быть невидимыми — это их главный способ действий.
— Хорошо, приготовимся к худшему, — сказал я. — Что же нам делать?
— Я задаю тебе тот же вопрос, — ответил он. — Мы могли бы разойтись. Это мне не особенно нравится, и, кроме того, у меня есть основания возражать против этого. Во-первых, теперь совершенно темно, и есть некоторая возможность улизнуть от них. Если мы будем вместе, то пойдем в одном направлении; если же порознь, то в двух: более вероятия наткнуться на кого-нибудь из этих джентльменов. Во-вторых, если они поймают нас, то дело может дойти до драки, Дэви, и тогда, признаюсь, я был бы рад тому, что ты рядом со мной, и думаю, что и тебе не помешало бы мое присутствие. Итак, по-моему, нам надо немедленно выбраться отсюда и направиться на Джиллан, где стоит мой корабль. Это напомнит нам прошлые дни, Дэви. А потом нам надо подумать, что тебе делать. Мне тяжело оставлять тебя здесь одного.
— Будь по-вашему! — сказал я. — Вы пойдете туда, где вы остановились?
— На кой черт! — сказал Алан. — Хозяева, положим, относились ко мне недурно, но, думаю, очень бы разочаровались, если б снова увидели меня, так как при теперешних обстоятельствах я не могу считаться желанным гостем. Тем сильнее я жажду вашего общества, мистер Давид Бальфур из Шооса, — гордитесь этим! С тех пор, как мы расстались у Корсторфайна, я, кроме двух разговоров с Чарлзом Стюартом здесь, в лесу, не говорил почти ни слова.
С этими словами он поднялся с места, и мы стали потихоньку двигаться по лесу в восточном направлении.
XII. Снова с Аланом
Было, должно быть, около часа или двух ночи; месяц, как я уже говорил, скрылся; с запада внезапно подул довольно сильный ветер, гнавший тяжелые разорванные тучи. Мы пустились в путь в такой темноте, о какой только может мечтать беглец; вскоре прошли через Пикарди и миновали мою старинную знакомую — виселицу с двумя ворами. Немного далее мы увидели полезный для нас сигнал: огонек в верхнем окне дома в Лохенде. Мы наудачу направились к нему и, потоптав кое-где жатву, спотыкаясь и падая в канавы, наконец очутились в болотистой пустоши, называемой Фиггат-Виис. Здесь, под кустом дрока, мы продремали до утра.