Окно с форточкой было третьим от угла. Цепляясь за косяки, за выступы деревянных узоров и переплеты рам, он стал пробираться вдоль стены. Снова стало жутковато, и, чтобы не дрожать. Максим уговаривал себя: все это не страшно, до земли всего два этажа, а если точнее – то полтора, потому что первый, каменный, – не настоящий этаж, а почти полуподвал. И если что случится, толстый дядька обещал поймать…
До окна он добрался. Подергал створки. Они, конечно, не открывались. Теперь начиналось самое сложное. Внизу переговаривались, давали Максиму советы и даже требовали, чтобы он спускался обратно. Но он не обращал внимания. Он знал, что выход один – лезть в форточку.
Он дотянулся до верхнего карниза, встал пальцами на узенькую кромку подоконника. Нижний край форточки оказался на уровне груди. Максим сунул в форточку голову и руки, лег грудью на переплет, заца– рапал коленками по скользкому стеклу. И, сам не зная как, начал проталкиваться все дальше, дальше. Наконец перевесился и радостно свалился вниз головой в комнату.
Нет, не зря он сюда забрался! В комнате уже плавал едкий дымок. На шерстяном одеяле, накрывавшем стол, вокруг чугунной подставки утюга, расползалось коричневое пятно, похожее на большого краба. Максим дернул шнур, схватил за ручку утюг, ударил им по подставке. Она со звоном покатилась и легла у двери. Максим поставил на нее безопасный теперь утюг. Потом, кашляя от запаха горелой шерсти, подошел к окну, дернул запоры. Распахнул створки. Снизу, одинаково приоткрыв рты, смотрели на него разные люди.
– Все! – сказал Максим. – Выключил. Еще немного, и загорелось бы. Одеяло уже дымилось.
Он был сдержан, а душа у него ликовала. Две девчонки переглянулись, снова задрали головы и вдруг зааплодировали. Как на концерте. И тогда другие люди, взрослые, тоже захлопали. Все. И толстый дядя, и женщины (они аккуратно поставили на тротуар сумки), и высокий гражданин в очках (он повесил Максимкии жилет на локоть). И даже трое больших мальчишек – они подошли, когда Максим забирался в окно. И еще разные прохожие.
Максим даже отодвинулся на полшага от подоконника. И наверно, слегка покраснел. Второй раз за сегодняшний день его награждали аплодисментами. Снова он был победитель. Может быть, напрасно он совсем недавно считал себя трусом?
Максим сделал спокойное лицо и перегнулся через подоконник. Надо было узнать, как выбраться из квартиры. Он не успел даже спросить. Голосистая Марина одна из всех не хлопала и, едва Максим наклонился, закричала:
– Ты иди, мальчик, иди в коридор, там дверка с замочком. Ты иди отопри, а я поднимусь!
И, не сгибаясь, торопливо засеменила во двор-словно ходячая синяя палка с клетчатым шаром-набалдашником.
Максим через кухню вышел в коридор. Здесь горела желтая лампочка и почему-то пахло ржавчиной и керосином. На стене висела жестяная ванна, велосипед без переднего колеса и старые пальто. На высокой двери с деревянными завитушками поблескивал новый накладной замок. Он был сложный – с рычажками и кнопками. Как на секретном сейфе! Максим понажимал, подергал, но без всякого результата. За дверью послышались поспешные мелкие шаги.
– Как открывать-то? – нетерпеливо спросил Максим. – Я в школу опаздываю.
– Кнопочку, кнопочку снизу нажми, а рычажок отведи, оттяни его… Кнопочек на замке было две. Максим нажал их по очереди и вместе, подергал рычажки. Попытался повернуть граненую ручку. Замок сопротивлялся с железным упорством. Максим стукнул по нему кулаком, отбил сустав на мизинце, сунул палец в рот и шепеляво произнес:
– Ну и шиштема! Я не жнаю, што делать!
– Заело! – запричитала Марина. – Его, как сильно хлопнешь, завсегда заедает!
Максим вынул изо рта палец и сердито потребовал:
– Ну слесаря тогда зовите. Мне же в школу надо скорее.
– Где его в субботу найдешь, слесаря-то? Вот уж если Витя придет…
Жди, когда ее Витя явится!
Успех всегда прибавляет сил. Максим чувствовал в себе сердитую смелость. Решительно шлепая босыми ступнями, он опять прошагал к окну. В конце концов, это даже лучше – вернуться на землю тем же рискованным путем.
– Замок у нее заело, – с ехидной ноткой громко объяснил Максим зрителям. – А мне в школу пора.
Он ловко перебросил ноги через подоконник и опять встал на узенький карниз.
– Мальчик! – сказал гражданин в очках. – Не надо! Сейчас нет особой необходимости, а…
Но договаривать он не стал. Какой смысл? Максим уже двигался к трубе. Он пробирался вдоль стены цепко и ловко. Рубашка выбилась из-под резинки на штанах и, наверно, красиво трепетала на ветерке. Максим не боялся. Путь по карнизу был знаком, а по трубе он спустится в два счета – это ведь не вверх карабкаться. Один раз у него дрогнула и сорвалась рука. Девчонки громко ойкнули. Но это лишь прибавило Максиму храбрости. Он вцепился в трубу и, поглядывая вниз, начал спускаться. Толстый дядя подошел и растопырил руки.
– Спасибо, я сам, – сказал Максим. Скользнул до конца трубы и с облегчением ступил на ее изгиб – в полуметре от земли.
В эту секунду нижнее колено трубы вырвалось из скоб и грянулось о землю. Вместе с Максимом.
Он грохнулся на бок, плечом и локтем, и отлетел к фундаменту, с размаху стукнувшись левой коленкой о шершавые кирпичи.
Секунду он лежал оглушенный. Потом подумал: "Вот глупо-то! У самой земли. Смеяться будут". Быстро сел. Посмотрел на локоть: сильно ли порвана рубашка? Странно: не порвана и даже почти не испачкана. Это хорошо!
Он толкнулся о землю ладошками, чтобы вскочить и засмеяться вместе со всеми. В колене словно взорвалась маленькая бомба – на сто колючих осколков! Максим тихонько ойкнул и посмотрел на колено. Там было что-то красное и блестящее. Максим зажмурился, и его слегка затошнило.
Максима обступили и пытались поднять.
– Осторожно, осторожно!.. Очень больно, мальчик? (Еще бы! Боль нарастает резкими толчками. Такая, что слезы уже не сдержать.)
– Тише, товарищи, ногу не трогайте. Вдруг сломана! (Этого еще не хватало! Ведь послезавтра сбор!)
– "Неотложку" надо, шов придется накладывать… (Мамочка! Какой еще шов?)
– Не надо шов, на мальчишках все подсыхает… (Вот и хорошо…)
– Да, подсыхает! Смотрите, земля попала! А если заражение? Надо прививку…
– Не надо! – отчаянно сказал Максим.
– Тише, тише мальчик, не бойся. Нужно перевязать. У кого есть чистый платок? (Как назло, платок дома остался!)
– Девочки, у вас есть платок?.. Эх, а еще девочки.
– Тут больница недалеко. Давайте, мы на руках дотащим! (Это большие мальчишки. Им что! Возьмут и дотащат. А там…)
– Спокойно, товарищи. Где раненый? Дайте-ка я возьмусь.
Это был густой командирский голос. Максим разлепил мокрые веки. Сквозь повисшие на ресницах капельки он увидел громадного человека.
Человек был большущим в высоту и ширину. Как башня. Башня, одетая в синюю форму гражданского летчика. Где-то в подоблачной вышине маячила белая клеенчатая фуражка с голубым околышем. Этот необыкновенный летчик словно весь состоял из круглых больших складок. В складках необъятный живот, обтянутый форменным пиджаком. Складками повисла шея над белым воротничком сорочки. В складках крупное лицо. И оттуда, с вышины, добродушно и внимательно смотрели на Максима очень синие глаза. Такие же синие, как у плотника, который подарил золотую щепку.
Люди расступились. Человек-башня вытянул из брючного кармана белоснежный платок размером с небольшую скатерть. Потом, колыхаясь складками, присел над Максимом. Мягко, но решительно взял в большущие пальцы его ногу…
Плотная повязка придавила, ослабила боль, сделала ее нестрашной. Летчик поднял Максима.
– Ступить можешь?
Максим попробовал. Шепотом сказал:
– Могу, если несильно.
Рукавом вытер ресницы, помигал и спросил:
– А где моя пилотка?
Высокий гражданин торопливо подошел:
– Вот, пожалуйста. И винтик ваш…
Максим улыбнулся:
– Это мой болтик.
Ему помогли надеть жилетик. Натянули носки и застегнули сандалии. Летчик, увидев пилотку, пророкотал:
– Эге, да ты тоже из авиаторов. Неудачно сел?
Максим опять улыбнулся, посмотрел на колено. И снова испугался: сквозь платок проступало красное пятно. Летчик сказал обступившим людям:
– У меня тут машина. Сейчас отвезу пострадавшего товарища в нашу санчасть. Там посмотрят.
Взрослые зрители обрадованно запереговаривались: как все удачно получается!
Им-то что! Это ведь не им, а Максиму в санчасть, где на стеклянных полках всякие блестящие штуки: щипцы, ножницы, шприцы…
– Может, не надо? Подсохнет, – жалобно сказал он.
Летчик проурчал что-то по-медвежьи, подхватил Максима, как щепочку, и понес. Куда денешься с такой высоты из таких могучих лап?
А может быть, все еще обойдется? Перевяжут – и дело с концом. Не обязательно же прививка…
Максим слегка успокоился. Сидеть было удобно. Он плыл над тротуаром, покачиваясь, как в люльке. От летчика пахло крепким одеколоном и табаком. У него были седые брови, клочковатые светлые волосы и большой круглый нос в прожилках. А глаза были ласковые. И Максим вдруг подумал, что летчик похож на Деда-Мороза, которого побрили и одели в форму.
Летчик принес Максима к старенькому "Москвичу", усадил на переднее сиденье. Сам зашел с другой стороны, стал втискиваться в кабину. "Москвич" застонал и присел на рессорах.
– Старость… – сказал летчик и немного смущенно покосился на Максима. Потом озабоченно спросил: – Не болит? Не сгибай пока ногу.
Максим глянул на колено и коротко вздохнул: красное пятно сделалось больше.
Летчик стал торопливо давить на педаль стартера. "Москвич" зачихал.
– Сейчас, быстренько доедем…
– А куда? – спросил Максим.
– Туда, где Управление Аэрофлота. Может быть, видел?
– Конечно, видел! Я там во дворце в ансамбле занимаюсь. Видите, и форма такая: хор "Крылышки".
– Вот и отлично, – прогудел летчик. – Я сразу понял, что ты из наших… А чего это ты приземлился так неладно?
– Да… из-за одной растяпы, – небрежно сказал Максим. – Утюг оставила включенный, а дверь захлопнулась. Пришлось лезть на третий этаж. Хорошо, что успел: уже гореть начало…
– Да ты герой, – серьезно сказал летчик.
У Максима уши стали теплые, и он отвернулся к окошку. Они уже ехали. Скоро замелькали дома на знакомой улице Титова. – Сейчас домчимся, – опять зарокотал летчик. – Там тебя быстренько починят. Промоют, перевяжут… Ну, укольчик в одно место, без этого никто не проживет. И будешь прыгать, как новенький.
– Укольчик-то зачем? – слабым голосом откликнулся Максим.
– Надо, братец. Чтобы глупого риска не было. У нас в сорок пятом году бортмеханик был – всю войну целехонький прошел, а потом руку поранил, загрязнил и помер. На двенадцатый день скрючило всего от столбняка. Так что лучше уж сразу делать как надо.
Вот и все. Никакой надежды. Теперь, даже если была бы возможность спастись, Максим не стал бы убегать. Потому что укол – это страшно, однако помирать в неполные десять лет – тоже что хорошего? Особенно когда у тебя на счету столько побед, а кругом лето…
Обида
"Москвич" остановился у здания, где было Управление Аэрофлота. Но не у главного входа, а сбоку. Летчик со скрипом выбрался наружу, обошел машину, открыл дверцу с Максимкиной стороны. Добродушно протянул большущие ладони.
– Ну что, пилот, пойдем на ручки?
Неизбежное приближалось. У Максима в животе и груди ощущалась холодная пустота, а в ней противно и однотонно стонали беспокойные струнки. Все это и называлось "страх". От такого чувства слабеют ноги, если даже они обе здоровые.
Но, кроме страха, в человеке есть гордость. Она со страхом борется, и они стараются друг друга повалить на лопатки. В Максиме никто из них пока не повалил другого.
Максим стал вылезать из "Москвича".
– Я сам пойду.
– А не больно?
Максим осторожно ступил на левую ногу. Боль толкнулась в разбитом колене, но терпимо. Это был пустяк по сравнению с тем, что Максима ожидало.
– Ничего, можно идти, – уныло сказал он.
– Ну и молодец.
Они прошли через садик, и Максим увидел в стене голубую дверь, а на ней белый кружок с красным крестом. Вот такая жизнь! Боишься, боишься, и наконец все равно случается то, чего боишься.
Он вспомнил слова летчика про "положенное место" и успокоил себя, что, наверно, это не так больно, как под лопатку. Хотя, с другой стороны, конечно, неприятнее… Но ведь в санчасти у летчиков наверняка все врачи – мужчины. Так что ладно уж…
В прохладном коридоре был ряд белых дверей. Летчик пошел к самой дальней. Максим, прихрамывая, – за ним. Струнки в нем перестали стонать, но дрожащая пустота внутри осталась.
В санчасти все оказалось так, как ожидал Максим. Бинты, склянки и блестящие штучки на стеклянных этажерках. Белые стулья и тахта, накрытая клеенкой.
Только врача-мужчины не было, а была девушка. В халате и шапочке, как у Светланы Сергеевны в школе. Совсем-совсем молоденькая. Она подняла тоненькие брови и смешно удивилась:
– Ай, Иван Савельич! Вы опять к нам? Что случилось?
– Со мной ничего, Любушка, не случилось, – откликнулся летчик, и от его густого голоса на стеклянных полках что-то звякнуло. – Вот пилота привез пострадавшего. Неудачно зашел на посадку парень…
Он шагнул в сторону и открыл Максима, который стоял за его могучей спиной.
– Ай-яй! – опять воскликнула медсестра. – Это внучек ваш, Иван Савельич?
– Бог с тобой, Любушка. У меня внучка, Наташка. А это просто наш человек. Видишь, форма с крылышками. Так что чини молодца.
– Ясненько, – сказала Люба и встретилась с Максимом глазами. Глаза были веселые. Но Максиму было не до веселья, и он отвел взгляд. Люба подошла, крепко ухватила его под мышки, лихо пронесла над полом и усадила на тахту. Клеенка на тахте была холодная. Максим вздрогнул. Люба торопливо спросила:
– Ты что, маленький? Боишься?
– Нисколечко, – замогильным голосом сказал Максим.
– Ну и замечательно!
Она взялась за платок на колене. Размотала стремительно, а сняла осторожно.
– Ух ты… Красиво… Ну ничего. Это с виду неприятно, а на самом деле не страшно. Ободрал сильно, вот и все.
Максим краешком глаза глянул на колено, мигнул и стал смотреть на окно. Там на травяное поле медленно опускался оранжевый вертолет.
Люба отошла к шкафчику и зазвенела склянками. С каким-то пузырьком и ватой опять направилась к Максиму.
– Не бойся, это не йод, жечь не будет.
Максим только плечом шевельнул. Да хоть бы сто бутылок йода! Это ведь не шприц с неумолимой тонкой иглой.
Жидкость из пузырька шипела и пенилась, как газировка. И холодила. Потом на ногу лег сухой плотный бинт. Боли почти не было. Максим с надеждой посмотрел на Любу: "Может, все?" Но она доставала из-под стекла никелированную коробку. Максим успел заметить, как вертолет за окном отразился в этой коробке оранжевым огоньком. Из коробки появился шприц.
Иван Савельевич сидел у двери. Белая табуретка под ним казалась совсем крошечной. Он сочувственно смотрел на Максима. Потом подмигнул: "Ничего, держись". Люба повернулась к Максиму
"Сейчас скажет: "Снимай штаны", – тоскливо подумал он и вспомнил, что давно еще про такой случай смотрел в каком-то кино. Зрители в зале веселились. Но в том фильме в переделку попал большой парень и от медсестры сумел отбрыкаться. А Максиму что делать? Он маленький…
Но Люба была хорошая медсестра. Она сказала:
– Расстегни рукавчик.
Максим непослушными пальцами стал дергать пуговку на обшлаге. Люба подошла вплотную и шепотом снова спросила:
– Ты что, боишься?
Врать уже было бесполезно. Максим с коротким вздохом сказал:
– Маленько…
– Не бойся ничуточки, я незаметно. Посмотри в сторону и сосчитай до трех.
Максим ощутил на руке холодок проспиртованной ватки и… Он втянул воздух сквозь сжатые зубы.
Ничего себе "незаметно"! Он так стиснул в кулаке болтик, что головка чуть не проткнула ладонь.