Тут между ним и идущим впереди Дрейком просвистела стрела.
— Предупреждают! — весело сказал Дрейк. — А я боялся, что придется брести еще день или два, покуда на них наткнемся. Тэд, ори по-испански: «Хэй! Мы — враги испанцев, как и вы!»
— Ну да! А если это испанцы из засады? Им только скажи такое — враз прикончат! — заартачился Федор. Правда же, опасно в испанских владениях поносить испанцев во весь голос? Но Дрейк сказал:
— Ерунда! Во-первых, испанцы скорее выпалили бы из мушкета либо из пистолета. Во-вторых, посмотри на стрелу — вон она качается, в дерево воткнулась. Белому надо быть Томом Муни, чтобы так лук настроить, тетиву натянуть. Нет, это негр, и притом здоровущий. Нет-нет, это нас предупреждают, что мы у границы симаррунских владений. Орем!
Они прокричали это трижды, перестав продвигаться вперед, — и из темного леса, почти бесшумно, выскользнули громадный негр в одних подштанниках, индианка, еще менее одетая, но с крестом на веревочке вокруг шеи, и парень примерно одних с Федором лет, с желто-коричневой кожей, раскосыми глазами и при этом с негритянскими вывороченными губищами. Его прямые черные волосы блестели от какой-то смазки — должно быть, жирной, и были связаны в «конский хвост».
— Вы у нас в гостях из любопытства или по делу? — спросил негр на еле понятном испанском.
— По делу, друг, — сказал Дрейк.
— Дело какой важности?
— Решай сам. Предлагаю союз против испанцев.
— Да, это важно. Это надо с вождями обсудить. Идемте за мной. Челнок ваш привяжите к дереву, и идите.
— А его не уведут? Вещь, полезная в хозяйстве. Я бы поостерегся оставлять без присмотра: нам же на нем возвращаться к своим, — сказал капитан Дрейк. — Может, лучше оставить при нем моего или вашего человека?
— Не лучше. Вообще нет в том смысла. Наши если захотят завладеть челноком — один белый страж не остановит. Зря только погибает. Молодой. Жалко.
— И красивый, — сказала индианка, до сих пор не проронившая ни слова.
Федор покраснел, искоса глянул на Дрейка и торопливо сказал:
— Уж и красивый. Рыжий. Вон мой капитан тоже рыжий.
— И он красивый. До ты краше. А у вас все люди такие? Вы кто, если не испанцы? — начав говорить, женщина затараторила без умолку. Говорила по-испански она куда лучше негра, который выдавливал по слову и почти испуганно сам к себе прислушивался: то ли сказалось, что хотел?
— Мы англичане. Рыжие не все, но человек пять еще есть. Так, Федор? — спросил Дрейк.
— Четыре. Я считал во время перехода через океан.
Они пошли по тропе за негром не ранее, чем он сказал с видимой неохотой:
— Ну ладно. Если вы так боитесь на свой челнок, я тут оставлю свою стрелу. Тогда ни один симаррун не тронет.
— Лодку и все, что в ней. Ибо это подарки вашему вождю и всему народу.
— Ладно. Я оставляю две стрелы, — величественно, как о неслыханном благодеянии, сказал негр и бросил в лодку две стрелы из тростника с черным оперением и древками, окрашенными в три цвета — синий, желтый и черный.
9После двух часов утомительного пути по узкой тропе — по большей части заболоченной — пришли к селению симаррунов.
— Тэд, нас, кажется, ведут самым кружным путем.
— Ага. Если не вообще петлями. По-моему, здесь мы уже были, или же второе дерево с темно-красными листьями и сломанной веткой, как буква «вай», лежащая на боку, точно такое же, как было, когда вас еще по глазам хлестнуло пальмовой ветвью, — озабоченно сказал Федор тоже по-английски.
— Э-эй, друзья! Если вы действительно друзья, то говорите на понятных нам языках! — сердито рявкнул негр.
— Хорошо. Но мы же не знаем, какие вам понятны, — невинно заявил Дрейк.
— Много какие, — важно ответил негр. — Испанский — раз, португальский — два, йоруба — три, куна — четыре…
— «Куна», «уруба». Что-то я таких и народов никогда не слыхал, — вежливо, но недоверчиво сказал Федор.
— Я думаю, парень, ты еще много чего не видел и не слышал, — необидно, добродушно сказал негр. — Йоруба — мой народ — не «уруба», а «йоруба». Великий народ: древний, красивый. Вот только невоинственный. А «куна» — краснокожие, ее племя, — негр кивнул в сторону почти голой индианки. Кожа ее действительно была светло-красной, у кирпича бывает такой цвет, а еще чаще — у черепков на изломе. Ей было лет тридцать. Обнаженные груди покачивались в такт шагам. Федор и радовался, что тропа узенькая, поэтому и не видно никого, кроме маячащего перед ним мистера Дрейка, и тянуло неудержимо видеть это худенькое радостно-оранжевое тело, чуть прикрытое застиранной юбочкой в две пяди шириной…
Селение симаррунов выглядело точно, как африканские селения по рассказам уже бывавших в Гвинее ребят: два круга глиняных круглых хижин без окошек, под высокими соломенными крышами. Вокруг селения двойная глиняная стена, покрытая узенькой соломенной же крышей. Ну да, конечно, иначе б ее за неделю бы напрочь размыло — при здешних-то ливнях!
В селении все указывало на то, что люди здесь, что они вот только что кишели всюду — но никого не было видно. А вот ступка, в которой — Федор заглянул — маис толкли, вот очаг, на котором пригорает каша пшенная с горохом в неровном черном горшке. Вот какие-то крашеные палочки замысловато уложены — это или детишки играли, или взрослая какая игра… Но скорее дети, потому что огрызки стеблей сахарного тростника всюду набросаны, как в Андалусии…
Негр крикнул по-испански:
— Выходите! Это свои!
И тут же, непонятно даже откуда, появились люди. Они и из хижин выбирались через маленькие двери, и из штабелей грубых досок и шкур, и вовсе уж неизвестно откуда — один седой негр выбрался из… колодца, как раз когда Федька глазел на этот колодец. Все — женщины, старики, дети (кроме малышей) — были вооружены. И отлично вооружены! Если палица — то густо утыканная заостренными железными шипами. Если сабля — то зазубренная, такой все кишки изорвешь. Двуствольные пистолеты с дулом в локоть… Два сорванца моложе Федьки года на три выкатили из соломенного амбара пушчонку малую на деревянных колесцах, как бы игрушечную. Но за ними ковыляли два пузатых кривоногих и совсем голых малыша с мешочками, в которых нетрудно было картузы с порохом и картечью опознать…
Люди в селении были разных оттенков темной кожи — от оранжево-красной до почти лиловой и от чисто черной до свето-светло-коричневой. Народ собрался на площади, и Дрейк по-испански разъяснил, что он враг Испании, хочет напасть на ее «мягкое подбрюшье», как он назвал Номбре-де-Дьос, и ожидает, что ему помогут.
Вождь селения — семифутовый негр коричневого цвета, в замысловато повязанном цветастом платке и дорогой испанской скатерти, наброшенной как римская тога, двигающийся и говорящий нарочито медленно, с достоинством и значительностью — и говорящий очень тихо (позднее в Гвинее Федька видывал таких великих вождей, которые и вовсе рта не открывали), — не сомневался в себе. Чтобы его расслышать, надо было замереть и напрячься. И площадь, забитая народом, в числе которого были и всегда шумные и неудержимые подростки, благоговейно внимала.
На собравшихся было очень мало тканей. Похоже было, что эти убогие пестрые лоскутки — парадные одеяния простых симаррунов. По большей части они облачены были в шкуры разных диких (мужчины, в основном) и домашних (женщины) животных. И потому, как небрежно выставлялись напоказ сокровенные части их тел, похоже было также, что стыд им малознаком, — хотя ведь говорил же их первый знакомый симаррун-негр, что среди них немало католиков…
Вождь изложил толпе своего разноплеменного народца уже известные Федору предложения англичан. Федор, чтобы не заскучать, стал разглядывать украдкой прекрасный пол. И обнаружил, что самая красивая здесь — величественная негритянка, высокая, но не толстая, лет, пожалуй, тридцати с лишним, одетая полностью в ткани, и даже с вовсе ненужной в жаркий день шалью на плечах, — что свидетельствовало о выдающемся месте ее мужа, а то и её самой, в иерархии симаррунов. Дрейк по пути подтвердил то, что Федор уж и раньше слышал от соплавателей: что у негров порой бабы и царствуют, и полки в бой водят, и оружие куют.
Но рядом с Федором стояла молоденькая с золотистой кожей, полуголая девица в пятнистой шкуре дикой кошки на бедрах и с белой козьей шкурой через плечо, оставляющей одну грудь открытой. И она… Эх! Конечно, не была она такой величественно красивой, и одета была, по здешним меркам, не ахти как, и лицо не нарумянено-напудрено, и украшений ни в волосах, ни в ушах, ни на шее, ни на запястьях нет дорогих, только браслетик кованый железный да серебряное колечко на тоненьком пальчике. Но изо всех здесь она была самая… Самая… А в чем самая-то? Федор затруднился бы сказать, в чем именно. Но не сомневался. А тут были другие девицы, своеобразно красивые, непохожие одна на другую — наверное, от разного состава и пропорций смешения кровей в их жилах.
Но эта, эта… Глядя на ее волнующие формы, Федор с ужасом почувствовал, что штаны в известном месте оттопыриваются и натягиваются. Позорище, теперь хоть под землю провались! И что прикажете делать, когда кончится это площадное действо и люди станут расходиться и каждый каждого увидит не в упор, как сейчас, а с нескольких шагов. Федор почувствовал, что снова краснеет. И тут красавица поглядела на него с откровенным интересом, встала на цыпочки, перегнулась через чужое плечо, уставилась на его штаны, улыбнулась и издали спросила:
— Огневолосый, я тебе нравлюсь?
Голос был волшебный, богатый переливами, как орган в католическом соборе. А Федор вдруг осип и мог только каркнуть:
— Да, и еще как!
— Ты мне — тоже. Пойдем отсюда?
— Меня потеряют, — нерешительно сказал Федор.
— Мы же не насовсем. Найдешься. Пошли! — решительно сказала прекрасная незнакомка и стала расталкивать соплеменников, пробиваясь в сторону ворот в ограде поселения.
Федор испуганно осмотрелся: как слышавшие это отреагируют? Женщины делали вид, что ничего не слышали и не видят. А два парня поблизости хором сказали:
— Счастливчик!
Федор поглядел на Дрейка, стоящего в первом ряду, в окружении старейшин селения, и решил, что сейчас он капитану навряд ли понадобится. И поспешил вслед за девушкой, любуясь походкой и уже не обращая внимания на топорщащиеся штаны.
Ух, какая это была походка! Двигалось все тело, обещало и звало. Непонятно было, как вся мужская половина собрания не устремилась ей вослед, отпихивая друг друга и в первую очередь рыжего чужака. Голос, походка… Выйдя за ворота, она остановилась и обернулась к нему.
Только теперь он смог не украдкой ее разглядеть.
— Ты как-то мало похожа на негритянку, — сказал он.
— Так я негритянка-то на одну четверть. Моя бабушка — негритянка из Ашанти — страны, которую белые называют Золотым Берегом. А моим дедом стал португальский работорговец, которого привела на берег Ашанти жажда денег. Он привез бабушку в Дарьен, уже носящую его ребенка, и преспокойно продал. Так что мой папа был не чистокровный негр, а мулат. А у мамы мамочка была индианкой из племени муисков, а маму ей сделал энкомьендеро, хозяин плантации. Так что судьба нашего рода в Новом Свете так сложилась, что ни одна женщина в нем замуж законным образом не выходит, а живет во грехе. — И незнакомка засмеялась. Тут только Федор вспомнил, что не знает ее имени! И он запоздало представился:
— А я — Теодоро по-испански. И не англичанин, а русский.
— Русский? Никогда не слыхала. Ты раздевайся, раздевайся, не стой столбом…
— Когда я на тебя гляжу, столбенею.
— Меня зовут Сабель. Испанцы говорят: «И-са-бель», а у нас сделали как легче выговаривать. Кстати, если еще будешь у симаррунов, надо понимать язык шкур. Вот, гляди. На мне была шкура ягуарунди — дикой кошки. Это значит, что я уже не девственница. Любовник подарил шкуру. А девушки, ещё не имевшие любовников, носят только шкуры домашнего скота. Дальше. Поверх пятнистой шкуры на мне козья шкура — значит, сейчас у меня нет постоянного друга. Если б был, я б козью шкуру не нацепила — это ему было бы оскорбление, потому что означало бы, что он меня как мужчина не устраивает. Ну, хватит пустых слов, иди сюда!
Я уже упоминал как-то, что Федор уже имел дело с женщинами. Три или даже четыре раза. С шлюхами лондонскими. В Плимуте были и местные, но Федору после каждого раза более не хотелось снова видеть эту женщину, а Плимут маловат для того, чтобы никогда не сталкиваться со знакомыми, с которыми решительно не хочется восстанавливать или поддерживать отношения. Вот Лондон — ино дело! Там можно распрощаться с женщиной, выйти на тот же перекресток, где с нею встретился, подцепить десять других, а ее так и не встретить…
И отношения с теми женщинами были совсем иными. Там — стараясь обращать внимание только на то, что тебе в ней показалось привлекательным, — торопливо сделал дело, ради которого ты эту женщину и купил, расплатился и деру! Испытываешь сосущую тяготу, нужду в некоем действии — до того, облегчение и покой внезапный — во время того и тягостный стыд — после. И нежелание вспоминать, и незваные, самовольно всплывающие воспоминания, — в дальнейшем. А тут…
В Сабель все ему нравилось, все восхищало: и редкие темные волоски на руках и ногах, на верхней губе и на переносье. И густые, курчавые — внизу плоского живота. И нежная податливость упругих округлостей. И соски, ставшие твердыми под его ищущими пальцами и неуверенными губами. Он не хотел спешить, ему хотелось, чтоб это длилось долго, хоть и всю жизнь даже: ковер зелени, небо, красивое трепещущее тело, отзывающееся на каждое его прикосновение… И ее смех, и глаза, восхищенно рассматривающие его тощеватое тело… И губы, жадные и ненасытные, и голос, и движения… Сабель целовала все его уголки, которые он стеснялся показывать, и приговаривала:
— Глупенький, этого не стыдиться, этим гордиться надо! Вон какая красота! Она ж не зря так устремляется вперед, наружу, сквозь всякие дурацкие штаны! Ну, терпежу нет больше, иди сюда!.. Ага, вот так. Еще так же! О-о-охх, какой ты!
Он не имел представления о том, сколько времени это длилось. Он забыл о существовании вне этой полянки мира, вражды со сверхдержавой, войн и политики, грабежа и переговоров. Ему начхать теперь было на то, что Дрейк его хватится, будет искать, а найдя, заругает и накажет… Были только два безмолвно понимающих одно другое, слившихся тела, и центр мира, горячий, темный, пульсирующий, был в них. И это-то и была истина, тут-то и был настоящий смысл жизни…
10Но все прекрасное кончается. Когда Федор выплеснулся в нее, Сабель вдруг задышала глубоко и часто, оскалилась и выгнулась под ним. Потом замычала, и он обеспокоился: не сделал ли ей ненароком больно? Но она открыла глаза на секунду, посмотрела на него смутно и сказала:
— Сейчас, сейчас. Ты же можешь еще чуток?
Он мог. И задвигался ожесточенно. Но очень скоро Сабель обмякла, открыла глаза и сказала:
— Слезай же с меня, русский медведь! Насмерть задавишь!
Он улегся рядом, а Сабель, потянувшись сладко, сказала мечтательно:
— Ты еще лучше, чем я думала. Как здорово было! Когда вы уходите?
— Я не знаю. Но боюсь, что скоро. А вернемся… Кажется, что уже в этом году. Точно не знаю, но… Да, наверняка.
(Он перебрал в памяти все замечания Дрейка по этому поводу, и окончательно уверился, что прав).
— Это бы хорошо. Знаешь, Теодоро, я бы даже выйти замуж за тебя не отказалась. Честное слово. Хотя раньше мне с любым, как бы я ни любила, свобода была дороже. А с тобой… Я нарожала бы тебе кучу детишек. Научилась бы готовить всякие вкусности, которые ты любишь… Расскажи мне про свою страну.
Он лежал голый, мокрый от духоты тропического дня, в дебрях Панамского перешейка, о существовании которого восемьдесят лет назад ни один христианин в мире еще не подозревал, и объяснял лежащей рядом нагой женщине, принадлежащей к трем расам сразу, на своем бедном испанском языке, что такое «снегопад». Что такое «квашеная капуста». Кто такие «опричники».
Про снег и лед он объяснил приблизительно так:
— Ты знаешь, что в кузнице раскаленное железо становится податливым, как воск? А если его еще более нагреть, то оно станет и вовсе жидким.