Я порылась в карманчике рюкзака, достала карандаш и подчеркнула слово «курит» двумя чертами.
Погруженная в свои размышления, я вышла из первого гуманитарного, забыв о рыжем охраннике и о вредной гардеробщице и даже о Прозрачном, наверняка шнырявшем где-то поблизости. Обошла корпус и уже направилась к папиной машине, но тут заметила, что у корпуса стоит та самая милиционерша с пучком и рассматривает какие-то доски, лежащие на земле. Да это же стул!
Почти сгоревший стул. Я подняла голову. Груда досок находилась как раз под окнами кафедры. Я прищурилась. В одном из окон кафедры не было стекла. Почему Анна Семеновна не сказала мне о разбитом стекле и выкинутом предмете? И все-таки, почему она не разрешила осмотреть кафедру?
– Я купил тебе сэндвич в «Кафемаксе», – сообщил папа, когда я села рядом с ним в машину.
– Спасибо.
Я развернула бутерброд и с аппетитом впилась зубами в мягкий батон.
– Видел там твоих друзей-мангак. Мне не понравилось, какими словами они обсуждали свои комиксы. «Круто», «реально»... Я был очень рад, что ты находишься на занятии с человеком высокого культурного уровня.
Папа осторожно вырулил на улицу Академика Хохлова и покосился на меня. Наверное, ожидал, что я начну возмущаться. Но я спокойно ела свой сэндвич.
– Ничего у них там не сгорело? – заметил папа.
– Понятия не имею!
Зря Прозрачный пугал меня двуличными людьми. Я и сама стала двуличной.
– Выглядишь усталой, – обеспокоился папа, – утомилась на занятии?
– Ну что ты, папа! Сегодня было потрясающе увлекательное занятие.
– Да? – удивился и обрадовался папа, – и что же вы проходили?
– М-м... Дифтонги. Да, именно дифтонги. Это потрясающе увлекательно.
– Шутишь?
– Ну что ты, папа. Тут важно быть серьезным.
– Ты от Анны Семеновны даже словечки перенимаешь! – засмеялся папа.
Улыбаясь, он повернул на Университетский проспект и слегка притормозил возле главного здания, любуясь башенками и шпилями.
– Мне никогда не давались дифтонги, – смущенно признался он, – не зря говорят, что дети бывают намного умнее родителей.
Папа расслабился и откинулся на спинку сиденья. Опустил окно и высунул руку навстречу ветру.
– Зато я могу открыть тебе один секрет, дочка. Ты ведь любишь всякие детективные штучки.
– Люблю, – с полным ртом подтвердила я.
– И наверняка задавалась вопросом: как с таким скрипучим голосом Анна Семеновна читает лекции в больших аудиториях? Я разгадал этот секрет, только когда стал пятикурсником и начал писать у Анны Семеновны диплом.
Я дожевала бутерброд, сунула в наружный карманчик рюкзака пакетик от сэндвича, мимоходом коснувшись блокнота и зажигалки, и ответила:
– Думаю, папа, все дело в горячем сладком чае с лимоном. Я разгадала секрет чуть пораньше, прости. Это не потому что дети умнее своих родителей. А потому, что я и правда люблю всякие детективные штучки.
Глава 4,
в которой все словно сговариваются испортить мне настроение
Ранним утром в субботу я поехала на троллейбусе к Анжеле. Утро было чистое, умытое нежным сентябрьским дождиком, лужи высыхали прямо на глазах, и прохожие были все какие-то радостные, в светлых плащах и туфлях, словно впереди их ждал не октябрь, а май. В голове у меня крутился мотив песенки «Bad Romance» [5]. И хотя я рассматривала контролершу, пухлыми пальцами сжимающую свою сумку, висевшую на груди, и улыбающуюся своему отражению, думала я о Леди Гага. Не могу сказать, что мне нравятся ее песни, но вот перфоманс у нее на высоте, и я каждый клип разглядываю как картину, столько там необычных визуальных образов.
И я все думала о том, что тоже хотела бы стать профессионалом в какой-то области, научиться делать какое-то дело так, чтобы без меня обойтись не могли. Только в какой области? Рисунок? Или все-таки перевод текстов, как мечтает папа?
Наконец мы доехали до улицы Строителей. Вошли два парня, один сказал: «Упс, проездной забыл», но кондукторша не обратила на него никакого внимания. Все разглядывала что-то в окне и улыбалась.
Насвистывая «Bad Romance», я подошла к дому Анжелы – девятиэтажному, из темного кирпича, с аккуратным двориком и ухоженными старушками, чинно выгуливающими своих пуделей.
«А если, – вдруг подумала я, – мне стать профессиональным детективом?»
В прошлом году в Звенигороде мне понравилось играть в сыщиков. Благодаря своему увлечению комиксами я помогла милиции найти мальчика, похищенного преступниками. В этот раз, видно, мое умение рисовать не потребуется.
Хотя я считаю, для сыщицких дел это умение полезное. Во-первых, когда рисуешь, мозги лучше работают. Во-вторых, расследование похоже на рисование. Важны детали, чтобы создать образ.
Я протянула руку к домофону, набрала номер квартиры, нажала на кнопку «вызов».
– Иду-иду!
– Куда? – не поняла я, но домофон замолчал.
Я решила, что ошиблась номером. Полезла в рюкзак, достала блокнот. Странно, номер верный.
Я снова протянула руку к аппарату, но дверь вдруг распахнулась. Я придержала ее, чтобы пропустить выходящего, но никто не появился.
Я заглянула в подъезд. Поморгала, чтобы глаза привыкли к темноте, и увидела в глубине подъезда невысокого лысоватого человека в огромных очках. Он почесал кончик носа и спросил:
– Вы – Шаганэ?
– Гаянэ.
– Ох, простите, – испугался он, – а я все утро тренировался, запоминал ваше имя по Есенину. «Шаганэ, ты моя Шаганэ». Но в любом случае вы – та самая ученица, которую Анжеле прислала кафедра?
Я кивнула.
– Что ж, это честь для нас, – обрадовался человечек, – я очень рад, что на кафедре ценят преподавательские способности моей Анжелы. А я как раз спустился забрать почту. И решил встретить вас заодно. Хочу вас проводить к Анжеле.
– Вы ее отец? – догадалась я и вошла.
– Да, да, – закивал он, – и отец, и преподаватель.
В паузах он так странно шевелил челюстями, как будто что-то жевал.
– Вы тоже работаете в МГУ?
– Ой, нет! Пожалуйста, не надо! – заголосил отец Анжелы, видя, что я собираюсь захлопнуть входную дверь.
Я испугалась и подставила ногу.
– Что случилось?
– Я боюсь, когда хлопают дверьми, – шепотом сказал отец Анжелы, – двери могут, э-э, обидеться.
Он захихикал, но не весело, а с каким-то отчаянием. Да, дяденька был явно со странностями. К груди он прижимал белый пакет, видимо, почту.
Я потихоньку закрыла дверь и направилась к лестнице.
– Не наступайте на вторую ступеньку, – страдальческим голосом прошептал отец Анжелы, – только на первую и третью!
– Вторая может обидеться? – догадалась я.
– Вы очень сообразительны, – похвалил меня сумасшедший отец Анжелы, – ой, нет, я нажму сам. Я захватил носовой платок. Подержите-ка!
Он передал мне пакет.
«Диплом Анжелы Михайловской», – прочла я на нем.
Отец Анжелы обмотал палец платком и с великой осторожностью, будто к ядовитому пауку, прикоснулся к кнопке. Двери лифта захлопнулись. Он вздохнул с облегчением.
– Отвечаю на ваш вопрос, Шаганэ. Нет, я не преподаю в МГУ. Я веду семинары в Институте лингвистики. Но я, так сказать, продукт вашей кафедры.
Он снова засмеялся, и снова в его голосе звенело отчаяние. Лифт остановился, а отец Анжелы все продолжал смеяться.
– Папа, все в порядке? – послышался голос, и я готова была поклясться, что где-то слышала его.
Высокая, на голову выше меня и на две – отца, Анжела стояла на площадке, скрестив руки на груди. На ней была белая блузка и темно-синяя юбка до колен. Темные волосы собраны на макушке в тугой пучок. Улыбалась она одними губами, темные глаза продолговатой формы – оставались серьезными. Нос тонкий, острый, того и гляди – клюнет в висок.
– Что-то вы долго, – произнесла Анжела, и я поняла, что мне кажется знакомым.
Не голос – интонация. Спокойная, вроде бы доброжелательная. Но сразу понимаешь – на уме у человека что-то еще. Так разговаривает госпожа Эбоси [6]из «Принцессы Мононоке». Не зря мне захотелось недавно изобразить Сан... Я как будто предчувствовала, что мне предстоит встреча с ее главной противницей – жестокой и властной хозяйкой рудника, госпожой Эбоси.
– Почему так долго? – спросила она у отца.
– Анжелочка, не сердись, мой ангел. Прости, м-мы заговорились. Ох, я не представился Шаганэ. Меня зовут Генрих Андреевич, и я...
– Она не нуждается в твоем имени. У нее не будет возможности в нем нуждаться.
Я растерянно посмотрела на нее. Это она так шутит? Мы вошли в квартиру. Мебель в прихожей, видно, сохранилась еще с советских времен, так же как и ковровая дорожка в коридоре, и большой белый телефон на подзеркальнике. Пахло каким-то лекарством.
– Анжелочка, диплом пришел по почте, – заискивающе сказал Генрих Андреевич дочери, запирающей за нами дверь.
– Нам устроить по этому поводу парад-карнавал?
Еще одна холодная улыбка. Я втянула голову в плечи.
– Ну зачем ты передергиваешь... Надо защитить авторские права. И гениальную идею.
– Папа, у моего диплома нет гениальной идеи. Если только гениальный список используемой литературы.
– А мне жаль даже список литературы, – возразил Генрих, – мне жаль любую часть твоего труда, если он будет присвоен кем-то. Вы даже не представляете, Шаганэ, насколько коварен может быть научный мир.
«Представляю», – подумала я, вспомнив об украденной рукописи Лилии Леонтьевны.
– Отнеси мой диплом на кухню, папа! И попей там чай. Часика два с половиной.
– Да, дорогая, ой...
Он что-то выронил. Опустился на колени и стал шарить руками по полу.
– Вам помочь? – спросила я.
– Да... Нет... Простите... стеклышко из очков вывалилось... Ах, вот оно. Простите еще раз. Просто недавно я потерял стеклышко и пришлось вставлять новое...
– ПАПА!
Генрих Андреевич смущенно улыбнулся мне, раскланялся и попятился к кухне. Настоящий псих.
Факт, что он псих, подтверждали и ботинки разного цвета. На левой ноге – коричневый, а на правой – черный. Интересно, «госпожа Эбоси» тоже не замечает, что папаша странно выглядит? Я покосилась на ее руки, скрещенные на груди, и не решилась озвучить свои сомнения.
– А вам, коллега, сюда, – бросила она и выразительно посмотрела на мои кеды.
«Поразительно! Значит, их она замечает, а папашины ботинки – нет?» – возмутилась я мысленно, разуваясь.
В прошлом году литераторша водила нас на экскурсию в дом-музей Толстого. Меня больше всего удивила скромность, с какой было обставлено жилище. Комната Анжелы напоминала девичью в доме-музее Толстого. Железная кровать, тонкий матрас. Старый, но крепкий письменный стол. Фиолетовые занавески, расшитые узорами, салфетки, связанные вручную. Жесткое кресло с прямой спинкой. А книг много. Ни цветов, ни яркой одежды, никаких девичьих прибамбасов, которые могли бы указать, что в комнате живет молодая студентка. И никакой электроники. Как будто время остановилось в этой комнате.
– Садитесь за мой стол и доставайте учебники, – сказала Анжела и прикрыла за собой дверь.
Я посмотрела на нее. В голосе «госпожи Эбоси» вдруг зазвучало настоящее спокойствие, не деланое. У нее и лицо расслабилось, перестало быть таким жестким.
– Мне приходится быть с ним жесткой, – вздохнула Анжела, опускаясь в кресло рядом со мной, – иначе он совсем теряет ориентиры.
– Тяжело вам, – посочувствовала я, вытаскивая учебники из рюкзака.
– Ничего, – улыбнулась она, на этот раз – похоже, искренне, – я привыкла полностью руководить отцом после смерти мамы. Я для него – всё. Он счастлив, что я пошла по его стопам и тоже учусь на переводчика. Он мечтает, чтобы я переводила и преподавала.
– Вы молодец, Анжела. Я, по сравнению с вами, плохая дочь. Совсем не хочу идти по стопам отца-переводчика.
– А что вы хотите?
– Рисовать комиксы.
– Я бы никогда не пошла наперекор отцу, – покачала головой Анжела, – у него слабое сердце, и он не выдержит страданий. Совсем недавно у него был приступ.
«Вот чем пахнет в квартире, – подумала я, – сердечными каплями».
– Я отвезла его в больницу, – продолжила Анжела, – думала, сойду с ума от волнения. Он вроде бы оправился. Но я не хочу подвергать его новым мучениям. Даже не говорила о происшествии на нашей кафедре. Эта новость его добьет.
Она расстроенно вздохнула.
– Добьет? – повторила я.
– Ну конечно. Вы ведь знаете, что на кафедре украли очень важную рукопись?
У меня заколотилось сердце. Как ответить? Вдруг Анжела догадается, зачем я тут.
– Во время пожара? – выкрутилась я.
– Пожара, – фыркнула Анжела, – сгорел лишь стул заведующей. И это они называют пожаром! Да, в ту ночь украли рукопись. Так вот, если отец узнает об этом... Он будет раздавлен. Он учился на нашей кафедре, несколько лет преподавал, до сих пор поддерживает со многими профессорами теплые отношения. В общем, сами видите, нервы у него слабые, сердце тоже. Не хочу заставлять его нервничать.
– А что это была за рукопись?
– Честно сказать, я не в курсе подробностей, – призналась Анжела, – но я знаю, что заведующая кафедрой уже начала переговоры с издательствами, и, в общем-то, есть желающие приобрести на нее права. Моя коллега, лаборант, с которой мы работаем посменно, жаловалась одно время, что представители издательств буквально атакуют ее просьбами выслать хотя бы часть рукописи по факсу.
– Так вы имеете доступ к рукописи, – сказала я как можно беспечнее, – вас-то не подозревают?
На всякий случай я хихикнула и подмигнула Анжеле.
– Если придут допрашивать, у меня, к сожалению, имеется алиби, – вздохнула Анжела, – но не будем о грустном. За работу! Так, дифтонги. Вы уже проходили их с Анной Семеновной?
– Нет, – вяло ответила я.
Я напряженно думала, как повернуть беседу вспять, но в голову ничего не лезло. Пришлось сосредоточиться на проклятущих дифтонгах.
– Не огорчайтесь, – воодушевилась Анжела, – я сейчас объясню вам все тонкости.
Следующие два часа оказались для меня настоящим мучением. Анжела вцепилась в меня мертвой хваткой, видимо, решив напичкать меня правилами произношения с головы до пят. А я могла думать только об одном – как спросить, что же у нее за грустное алиби такое?
– Ну что ж, – разочарованно сказала Анжела к концу второго часа, – я вижу, вы действительно думаете не о карьере переводчика, а о чем-то постороннем. Но вы пытайтесь. Не сдавайтесь. Глубокое знание английского языка откроет перед вами гораздо более пространные перспективы, чем умение рисовать.
– Согласна, – кивнула я и фальшиво улыбнулась.
Анжела проводила меня до двери. Я села на корточки, чтобы завязать кроссовки, и неожиданно брякнула:
– А по-вашему мнению, кто мог украсть эту рукопись?
Анжела повернула голову в сторону. В дверях кухни стоял ее отец. Услышав мой вопрос, он прошел два шага вперед, схватился за тумбочку и свалил телефон.
– Уходите, – прошипела Анжела под грохот падающего телефонного аппарата.
Ледяное прикосновение ее руки вдруг обожгло мою шею. Она буквально вытолкала меня взашей и швырнула мне вслед рюкзак.
Я стояла на площадке, снедаемая чувством вины. Вот дурища! Совсем забыла про несчастного психованного папу, который может упасть в обморок от страшной новости, и разозлила Анжелу. А та только начала мне доверять. И перестала быть похожей на госпожу Эбоси. Когда мы беседовали, я видела не жестокую и решительную Анжелу, а страдающую из-за отца дочь. Простит ли она меня и откроет ли душу в следующий раз?
– Папа! Я же сказала, все в порядке! Перестань волноваться, пожалуйста.