На вершине холма шумел ветер. Прямо над головой хлопали старые доски и визжала оконная рама. Колючая проволока была не в одни ряд, а в два; стоило взяться за нее, как она сразу отцепилась от столба. Он прошел, снова закрепил проволоку и стал вглядываться в лес чуть подальше. И все-таки в ту минуту бесконечного ужаса, когда пот застилал глаза, а стук в висках был сильнее шума ветра, его охватило чувство глубокой, какой-то пронзительной благодарности Эйвери и Холдейну, словно он узнал, что они обманули его ради его же пользы.
Потом, не более чем в десяти ярдах от себя, он увидел похожего на силуэт в тире часового. Он стоял на старой тропинке спиной к Лейзеру, винтовка висела у него на плече, он топал ногами по мокрой земле – видимо, хотел согреться. На секунду пахнуло табаком и теплым кофе. Лейзер опустил на землю рюкзак и чемодан и, осторожно, повинуясь инстинкту, приблизился к часовому. Ручка ножа была ребристая, чтобы не скользить в руке. Часовой оказался совсем мальчиком, Лейзера даже удивила его молодость. Он убил его торопливо, одним ударом, так спасающийся бегством одиночка посылает пулю в преследующую толпу; убил, не желая уничтожить чужую жизнь, а стремясь сохранить свою; убил второпях, потому что надо было двигаться дальше; убил равнодушно, просто потому, что так сложилось.
* * *– Вы что-нибудь видите? – снова спросил Холдейн.
– Нет. – Эйвери передал ему бинокль. – Он просто пропал в темноте.
– А огни на наблюдательной вышке видите? Они бы включили прожектор, если бы услышали, что он идет.
– Нет, я пытался разглядеть Лейзера, – ответил Эйвери.
– Вам следовало называть его Мотыль, – сказал сзади Леклерк. – А то Джонсон теперь знает его имя.
– Я бы все равно сбился, сэр.
– В любом случае он уже прошел, – сказал Леклерк и зашагал к машине.
Обратно ехали молча.
Когда вошли в дом, Эйвери почувствовал, как кто-то дружески положил ему руку на плечо. Он обернулся, ожидая увидеть Джонсона, но перед ним всплыло серое лицо Холдейна. Выражение его было совершенно неожиданным – умиротворенным, как у человека, выкарабкавшегося после долгой болезни.
– Я не любитель расточать похвалы, – сказал Холдейн.
– Вы думаете, что он уже перебрался на ту сторону?
– Вы хорошо поработали. – Он улыбался.
– Мы бы услышали, верно? Услышали бы выстрелы или увидели огни?
– Он вышел из-под нашей опеки. Вы отлично поработали. – Он зевнул. – Я предлагаю пораньше лечь спать. Больше ничего делать не надо. До завтрашнего вечера, конечно. – В дверях он остановился и, не поворачивая головы, заметил:
– Знаете, как-то все это не похоже на правду. На войне, там вопросов не было. Они отправлялись или отказывались. Почему отправлялись, Эйвери? Джейн Остин считает, ради денег или во имя любви, только деньги и любовь движут миром. Лейзер взялся за это не ради денег.
– Вы сказали – никогда нельзя знать. Вы так сказали в тот вечер, когда он позвонил.
– Он говорил мне о своей ненависти, ненависти к немцам. Но я ему не поверил.
– Тем не менее он отправился. Я думал, что только это для вас имеет значение, вы говорили, что побуждающие причины у вас не вызывают доверия.
– Только из ненависти он бы не отправился, это мы знаем. Что же он тогда такое? В общем-то мы очень мало знаем о нем, верно? Он ступает по краю пропасти, смерть занесла над ним секиру. О чем он думает? Если сегодня ночью ему придется умереть, что он будет думать в свою последнюю минуту?
– Вы не должны так говорить.
– Ну, ну. – В конце концов он обернулся и посмотрел на Эйвери: умиротворенность не покинула его лица. – Когда мы нашли его, он был человеком без любви. Вы знаете, что такое любовь? Я скажу вам: это то, что вы еще можете предать. В нашей профессии мы живем без нее. Мы не заставляем людей делать что-то для нас. Мы даем им возможность познать любовь. И, конечно, Лейзер тоже узнал любовь. Он, так сказать, сошелся с Департаментом из-за денег и ушел от нас сейчас во имя любви. Он, как говорится, принял вторую присягу. Хотел бы я знать, когда это произошло?
Эйвери спросил торопливо:
– Что значит – из-за денег?
– Это все, что мы ему дали. Любовь – это то, что он дал нам. Кстати, я вижу у вас его часы.
– Я храню их для него.
– Ну, ну. Спокойной ночи. Или доброе утро. – Короткий смешок. – Как легко теряется ощущение времени. – Потом он заметил, будто про себя. – И Цирк нам все время помогал. Очень странно. Хотел бы я знать – почему.
* * *Лейзер тщательно мыл нож. Нож был грязный, и его надо было вымыть. В лодочном сарае он поел и выпил бренди из плоской бутылки. «После этого, – сказал Холдейн, – переходите на подножный корм, не таскать же вам с собой консервы и французский бренди». Лейзер открыл дверь и вышел из сарая, чтобы вымыть лицо и руки в озере.
Озеро в темноте было неподвижно. Над тихой гладью воды двигались сгустки серого тумана. У берега просвечивали камыши; ослабевший в предрассветный час ветер легонько шевелил их. По другую сторону озера нависали тени низких холмов. Лейзер почувствовал умиротворение. Но вдруг вздрогнул при воспоминании о том парне.
Пустую консервную банку и бутылку от бренди он зашвырнул подальше – когда они плюхнулись в воду, из камышей лениво поднялась цапля. Он взял плоский камешек и пустил его по поверхности озера. Он слышал, как камешек трижды коснулся воды, прежде чем пойти ко дну. Он бросил еще один, но трех всплесков не получилось. Он пошел в сарай за рюкзаком и чемоданом. Правая рука сильно болела, наверное, от напряжения, из-за чемодана. Откуда-то донеслось мычание коровы.
По огибавшей озеро тропинке он пошел на восток. Надо было уйти как можно дальше до наступления утра.
Он оставил позади, наверное, уже полдюжины деревень. Ни в одной не было признаков жизни, в них ему было почему-то спокойнее, деревни на какое-то время как будто защищали от резкого ветра. Вдруг он сообразил, что не видит дорожных указателей и новых домов. Вот ничему он ощущал здесь покой – здесь не было ничего нового, что нарушает гармонию старины, которой могло быть пятьдесят или сто лет. Отсутствовали уличные фонари, красочные вывески на пивных и лавках. Равнодушная темнота окружала его и умиротворяла. Он входил в эти деревни, как усталый человек входит в морскую воду; они успокаивали его нервы и возвращали к жизни; но потом ему вспомнился тот парень. Он проходил мимо одиноко возвышавшегося в поле сельского дома, к которому вела довольно длинная дорожка. Он остановился. На полпути к дому кто-то оставил мотоцикл, на седле лежал старый плащ. Было совершенно безлюдно.
* * *От очага шло ласковое тепло.
– Когда, вы сказали, его первая передача? – спросил Эйвери. Он уже спрашивал об этом раньше.
– Джонсон сказал, в двадцать два двадцать. Мы начинаем прощупывать эфир за час.
– Я думал, он будет передавать на определенной частоте, – пробормотал Леклерк почти равнодушно.
– Он может по ошибке поставить не тот кварц. Это случается, когда нервничаешь. Надо вести поиск на разные кварцы.
– Он уже должен быть в дороге.
– Где Холдейн?
– Спит.
– Как можно в такое время спать?
– Скоро рассвет.
– Ничего нельзя сделать с очагом? – спросил Леклерк. – Он не должен так чадить. – Вдруг он вскинул голову, будто отряхиваясь, и сказал:
– Джон, очень интересное донесение от Филдена. Перемещение войск в Будапеште. Может, когда вы вернетесь в Лондон… – Он остановился, не закончив фразу, и нахмурился.
– Вы говорили об этом, – мягко сказал Эйвери.
– Да, вы должны заняться этим.
– С удовольствием. Похоже, что это очень интересно.
– Вы согласны со мной, верно?
– Очень интересно.
– Знаете, – сказал он: казалось, он что-то вспомнил, – той несчастной женщине по-прежнему не хотят давать пенсию.
* * *Он сидел на мотоцикле как за обеденным столом – выпрямив спину, поджав локти. Мотоцикл нещадно тарахтев. Грохот двигателя катился по озябшим полям, будил петухов. На проселке сильно трясло. Плащ был с кожаными накладками на плечах, полы бились о спицы заднего колеса. Наступил рассвет.
Скоро надо будет чего-то поесть. Непонятно, почему он так голоден. Может, дело в физической перегрузке. Да, конечно. Он поест, но не в городе, еще не в городе. И не в кафе: чужаки обычно приходят в кафе. Не в кафе, где мог раньше бывать тот юноша.
Он все ехал. Мучил голод. Кроме как о еде, ни о чем не мог думать. Рука сжимала газ, и мотоцикл нес вперед обессиленное тело. Он свернул на дорожку, ведущую к какой-то ферме, и остановился.
Дом был старый, неухоженный – выглядел так, как будто вот-вот развалится. Дорожка с колеей от телеги поросла травой. Ограда была сломана. Когда-то здесь был сад, спускающийся террасами, теперь совершенно одичавший.
В кухонном окне горел свет. Лейзер постучал в дверь. Рука дрожала после мотоцикла. Никто не вышел. Он постучал снова, пугаясь своего же стука. В окне ему померещилось какое-то лицо, мелькнувшая тень мальчика или отражение раскачивающейся ветки.
Он быстро вернулся к мотоциклу, с ужасом ощущая, что его голод – вовсе не голод, а одиночество. Надо где-нибудь прилечь и отдохнуть. Он подумал: я забыл, как это бывает. Он опять сел на мотоцикл и поехал. Доехал до леса и прилег там, спрятав лихорадочно горящее лицо в зарослях папоротника.
* * *Наступил вечер; в поле было еще светло, но в лесу, где лежал Лейзер, быстро стемнело – красные стволы сосен превратились в черные колонны.
Он отряхнулся от листьев и зашнуровал ботинки. Жесткая кожа болезненно резала ногу. У него ведь не было возможности разносить их. Он поймал себя на мысли, что Леклерку и другим это безразлично, а ему не протянуть руку через пропасть, что легла между ушедшим и оставшимся, между живым и умирающим.
Он натянул рюкзак и снова почувствовал жгучую боль, когда лямки врезались в покрытые синяками плечи. Он взял в руку чемодан и пошел через поле к дороге, туда, где оставил мотоцикл. До Лангдорна было пять километров. Лейзер подумал, что этот, первый из трех городов, должен показаться за холмом. Вот-вот будет полицейский пост, скоро уже можно будет поесть.
Он ехал медленно, с чемоданом на коленях, напряженно вглядываясь в мокрую дорогу, ожидая увидеть вдали красные огоньки или кучку людей с автомашинами. В конце затяжного поворота он увидел слева дом с нарисованной кружкой пива в окне. Он въехал во дворик, на шум двигателя к дверям вышел старик. Лейзер слез с мотоцикла.
– Я хочу пива, – сказал он, – с сосисками. У вас есть?
Они прошли в пивную, и старик усадил его за стол, в окно Лейзер мог видеть свой мотоцикл во дворике. Он принес Лейзеру бутылку пива, сосиски, нарезанные кусочками, и черный хлеб, а сам остался стоять у стола, наблюдая, как Лейзер ест.
– Куда вы едете? – Его худощавое лицо оттеняла борода.
– На север. – Лейзер знал свою роль.
– А откуда вы?
– Какой дальше будет город?
– Лангдорн.
– Далеко до него?
– Пять километров.
– Есть где остановиться?
Старик пожал плечами. Его жест выражал не равнодушие, не отрицательный ответ, а полное отрицание, словно он ни во что не верил и никто не верил ему.
– А дорога как?
– Нормальная.
– Говорят, была диверсия.
– Не было диверсии, – сказал старик, будто диверсия могла быть надеждой, утешением или чем-то, что их объединяло: чем-то, что наполнило бы теплом или осветило сырое сумрачное помещение.
– Вы с востока, – объявил старик. – У вас восточный выговор.
– Это родители, – сказал Лейзер. – Кофе есть?
Старик принес кофе, очень черный и кислый, совершенно безвкусный.
– Вы из Вильмсдорфа, – сказал старик. – На мотоцикле вильмсдорфский номер.
– У вас много посетителей? – спросил Лейзер. бросив взгляд на дверь.
Старик покачал головой.
– Дорога не загружена? – Снова старик ничего не ответил. – У меня друг под Калькштадтом. Это далеко?
– Нет. Сорок километров. Под Вильмсдорфом убили одного парня.
– Он держит кафе. В северной части города. Под названием «Кот». Знаете?
– Нет.
Лейзер понизил голос:
– Там кое-что было. Драка. Несколько солдат из города. Русские.
– Уходите, – сказал старик.
Лейзер хотел заплатить, но нашел купюру только в пятьдесят марок.
– Уходите, – повторил старик.
Лейзер взял чемодан и рюкзак.
– Старый дурак, – резко сказал он. – За кого ты меня принимаешь?
– Вы или хороший человек, или плохой, опасно и то и другое. Уходите.
Полицейский пост так и не встретился. Лейзер вдруг оказался в центра Лангдорна; на главной улице было уже совершенно темно, только свет, выбивающийся из щелей закрытых ставен, отплескивал кое-где на булыжниках мокрой мостовой. Мимо не проехала ни одна машина. Мотоцикл ужасно тарахтел, Лейзер чувствовал себя так, будто выехал на рыночную площадь, чтобы трубным гласом оповестить город о своем прибытии. Во время войны, подумал он, немцы ложились рано, чтобы в постели было теплее, – так же, может, и теперь.
Настало время избавляться от мотоцикла. Он выехал из города, нашел заброшенную церковь и оставил мотоцикл у входа в ризницу. Потом вернулся в город и пошел на станцию. Кассир был в форме.
– До Калькштадта. Один.
Кассир протянул руку. Лейзер вынул купюру из бумажника. Тот взял ее и с нетерпением встряхнул. На секунду Лейзер смутился и, не понимая жеста, смотрел на его руку и злое подозрительное лицо за решеткой кассы.
Вдруг кассир рявкнул:
– Удостоверение личности!
Лейзер улыбнулся с извиняющимся видом:
– Совсем забыл, – сказал он и открыл бумажник, чтобы показать карточку в целлофановом отделении.
– Выньте из бумажника, – сказал кассир.
Лейзер наблюдал, как тот разглядывал карточку под лампой.
– Разрешение на передвижение?
– Вот, пожалуйста. – Лейзер дал ему документ.
– Зачем вам в Калькштадт, если вы едете в Росток?
– Наш кооператив отправил поездом кое-какое оборудование из Магдебурга в Калькштадт. Тяжелые турбины и специальный инструмент. Их нужно установить.
– А как вы сюда попали?
– Меня подвезли.
– Подвозить запрещено.
– В наше время все должны стараться делать, что от нас зависит.
– В наше время?
Кассир прижал лоб к стеклу и посмотрел вниз на руки Лейзера.
– С чем это вы там возитесь? – резко спросил он.
– Это цепочка, цепочка от ключей.
– Значит, вам нужно установить оборудование. Продолжайте, я слушаю!
– Я могу это сделать проездом, по дороге. В Калькштадте ждут уже шесть недель. Груз был задержан.
– Ну и что?
– Мы сделали запрос… на железной дороге.
– И?
– Нам ничего не ответили.
– Поезд уходит через час. В шесть тридцать. – Пауза. – Новости слышали? В Вильмсдорфе убили парня, – сказал он. – Сволочи. – Он дал Лейзеру сдачу.
Идти было некуда. В камеру хранения сдавать багаж он ни рискнул. Никаких, дел больше не было. Он погулял с полчаса, потом вернулся на станцию. Поезд опоздал.
* * *– Вы оба отлично поработали, – сказал Леклерк, с выражением благодарности кивая Холдейну и Эйвери. – Вы тоже, Джонсон. Больше мы уже ничего сделать не можем: теперь все зависит от Мотыля. – Для Эйвери он припас особую улыбку. – Как вы, Джон? Вы что-то молчаливы? Как вы думаете, вам пригодится опыт такого рода работы? – И добавил со смехом, обращаясь к двум другим:
– Я очень надеюсь, что развод Эйвери не грозит, мы его скоро отпустим домой к жене.
Он сидел на краю стола, его небольшие руки были аккуратно сложены на коленях. Поглядев на молчавшего Эйвери, он весело воскликнул:
– Эйдриан, я от Кэрол получил выговор, что разрушаю молодую семью.
Холдейн улыбнулся, будто услышал удачную остроту.
– По-моему, ее опасения напрасны, – сказал он.
– И Смайли проникся симпатией к Эйвери, как бы он его не переманил!
Глава 19
Поезд остановился у перрона в Калькштадте; Лейзер ждал, когда пассажиры спустятся с платформы. Пожилой охранник собирал использованные билеты. Он казался симпатичным.