Вытащишь из воды акулу, а на ней сидят скользкие черные прилипалы. Овальный присосок на макушке плоской головы позволял им буквально прирастать к акуле, сколько ни тяни за хвост — не оторвешь. А сами они мгновенно отцеплялись и перескакивали на другое место. Когда до них доходило, что «хозяин» уже не вернется в родную стихию, прилипалы сквозь щели в плоту ныряли в море и шли искать другую акулу. Не найдет акул — на время прицепится еще к какой-нибудь рыбе. Нам попадались прилипалы длиной от десяти до тридцати сантиметров. Мы решили испытать старую уловку полинезийцев: поймав живьем прилипалу, они привязывали ему за хвост веревку и пускали обратно в воду. Прилипала присасывался к первой попавшейся рыбе, да так крепко, что удачливый рыбак мог вытащить за веревку обоих. Но у нас ничего не получилось. Каждый раз, когда мы выпускали в воду прилипалу, он немедленно присасывался к ближайшему бревну нашего плота, должно быть, принимая его за редкостно крупную акулу. И сколько ни тяни — не оторвешь. Постепенно среди ракушек на днище плота собралась целая колония небольших прилипал, и они прошли так с нами через весь Тихий океан.
Но прилипала глуп и безобразен, и как домашнее животное нам гораздо больше нравился веселый лоцман. Это небольшая сигаровидная рыбка, полосатая, как зебра; лоцманы стаями вертятся перед носом акулы, образуя ее свиту. Свое название они получили потому, что их долго считали как бы проводниками плохо видящих акул. На самом деле лоцманы сами лишь слепо следуют за акулой и уходят вперед только тогда, когда в поле зрения появляется что-то съедобное. Лоцманы тоже до последней секунды оставались верны своему господину и повелителю. Но ведь они в отличие от прилипалы не могут судорожно уцепиться за хозяина и совсем терялись, когда тот вдруг возносился в воздух и больше не возвращался. Они ошалело метались взад-вперед, искали акулу, снова и снова возвращались к тому месту, где потеряли ее. А акулы нет как нет, и приходилось им искать себе нового покровителя. Кстати, под рукой был наш «Кон-Тики».
Окунешь голову в чистую, как стеклышко, воду, и днище плота предстает твоему взгляду, словно брюхо морского чудовища. Вон там хвост (рулевое весло), вот тупые плавники (шверты), а между ними бок о бок плавали усыновленные нами лоцманы. Булькающая пузырями человеческая голова их ничуть не смущала, разве что один-два разведчика подойдут, обнюхают вам нос и тотчас возвращаются в строй.
Наши лоцманы составили два отряда: большинство держалось между швертами, остальные шли веером перед носом плота. Иногда, завидев что-нибудь съедобное, они бросались вперед. А когда мы после еды споласкивали посуду, можно было подумать, что кто-то высыпал в воду целый ящик живых полосатых сигар: каждая крошка тщательно исследовалась, и все, кроме растительной пищи, исчезало в желудках лоцманов. Причудливые рыбешки с таким чисто детским доверием искали у нас защиты, что мы испытывали к ним какое-то отеческое чувство. Строгое табу охраняло этих подводных домашних животных «Кон-Тики» от посягательств со стороны членов команды.
Среди наших лоцманов были еще совсем юные, меньше дюйма в длину, но преобладали полуфутовые. Когда китовая акула, которую поразил гарпуном Эрик, молнией Ринулась прочь, часть ее лоцманов переметнулась к победителю; они были около двух футов в длину. После сени побед над акулами свита «Кон-Тики» выросла до со-ока — пятидесяти лоцманов. Многим из них наш неторопливый ход и крошки с нашего стола настолько пришлись по вкусу, что они плыли за нами много тысяч километров.
Но не все оставались нам верны. Однажды, когда я стоял на руле, море к югу от плота закипело: косяк корифен пронизывал волны, словно серебристые торпеды. Они не плескались игриво, а неслись, как безумные, больше по воздуху, чем по воде. Спасающиеся бегством корифены вспенили голубые валы, а следом, словно глиссер, зигзагами мелькала над водой черная спина. Возле плота объятые ужасом корифены ушли вглубь, но около сотни из них, идя плотным слоем, свернули на восток, и море за кормой вспыхнуло яркими красками. Лоснящаяся спина изогнулась в воздухе, красиво нырнула под плот и стрелой метнулась вдогонку за косяком. Мы успели разглядеть здоровенную синюю акулу длиной в 5–6 метров. Через минуту она исчезла вдали, и с ней — многие наши лоцманы, которым новый герой показался интереснее, чем наш «Кон-Тики».
Но изо всех морских чудовищ нам особенно советовали остерегаться гигантского кальмара, который был способен забраться на плот. В Географическом обществе в Вашингтоне мы видели отчеты и драматические фотографии, снятые в одном из районов течения Гумбольдта, где в огромном количестве водились чудовищные кальмары, ночью всплывающие к поверхности. Мол, они настолько прожорливы, что, если один попадет на крючок, соблазненный куском мяса, другие тотчас принимаются поедать своего незадачливого сородича. Своими громадными ручищами кальмар может задушить самую большую акулу, его присоски оставляют страшные следы на коже кита, да еще в основании щупалец скрыт грозный, хищный клюв. Всплывает ночью и лежит на воде, сверкая своими светящимися глазами, а щупальца у него такие длинные — весь плот обшарят, а то и сам на палубу влезет. Проснуться ночью от того, что холодная рука тянет тебя за шею из спального мешка, нам вовсе не улыбалось, и мы запаслись острыми, как сабля, мачете, на случай если попадем в объятия кальмара. Эта угроза казалась нам всего страшнее, когда мы собирались в путь, тем более что перуанские океанологи тоже говорили об этом и даже показали на карте самый опасный участок — как раз посреди течения Гумбольдта.
Мы долго не замечали никаких кальмаров ни на плоту, ни в море. Но вот однажды утром мы получили первый сигнал. Когда рассвело, на плоту лежал детеныш кальмара, величиной с кошку. За ночь он неведомо как взобрался на плот и теперь лежал мертвый перед входом в хижину, обхватив щупальцами бамбуковые жерди. Возле него чернела лужица густой жидкости, и по палубе тянулась дорожка того же цвета. Заполнив несколько страниц в судовом журнале этими чернилами, напоминающими тушь, мы выбросили гостя за борт, к большой радости корифен.
Этот скромный эпизод мы восприняли как предупреждение. Теперь жди посетителей поздоровее… Если детеныш смог влезть на плот, то и его прожорливые родители сумеют. Должно быть, наши предки, викинги, когда сидели в своих ладьях и ждали, что вот-вот встретят морского змея, чувствовали примерно то же самое.
Но то, что произошло дальше, нас озадачило. Рано утром мы нашли совсем маленького кальмаренка на крыше каюты. Головоломка! Сам он туда не влез, это видно по тому, что нигде не было чернильных пятен, только черное кольцо вокруг самого «младенца». Его не уронила на крышу морская птица, иначе мы нашли бы метки от клюва или когтей. Видимо, его забросило туда волной, хотя никто из ночных вахтенных не мог припомнить такой здоровенной волны. И пошло: что ни утро — новые находки, причем самые маленькие кальмарята были длиной с палец.
Стало обычным, что мы по утрам вместе с летучей рыбой подбирали на палубе одного-двух маленьких кальмаров, даже если ночью не было никакого волнения. Вот уж поистине дьявольское отродье: восемь длинных рук, усеянных присосками, да еще два ловчих щупальца с крючками на концах. Но крупные кальмары не делали попыток забраться на плот. В темные ночи мы наблюдали на поверхности моря светящиеся глаза, а однажды днем вода вдруг забурлила, закипела, и в воздухе будто завертелись большие колеса, при этом часть наших корифен бросилась наутек, выскакивая из воды. Но только через два насыщенных событиями месяца после того, как мы вышли из пресловутого кальмарового района, мы получили ответ, почему взрослые не поднимались на борт, хотя их потомство каждую ночь навещало нас.
Мы по-прежнему собирали на палубе кальмарят. И вот в одно солнечное утро мы все увидели, как что-то вырвалось из воды и с шумом взлетело в воздух, словно небольшие капли дождя, спасаясь от вспенивших море корифен. В первую минуту мы подумали, что это еще какой-то вид летучей рыбы; мы уже познакомились с тремя. Но когда рой блестящих капель приблизился к плоту, летя на высоте полутора метров, что-то ударило Бенгта в грудь, шлепнулось на палубу и обернулось… маленьким кальмаром. Мы немало удивились и поместили малыша в брезентовое ведро с морской водой. Он напрягся и пошел вверх, но в ведре не мог хорошенько разогнаться и лишь наполовину выскочил из воды. Известно, кальмар перемещается по тому же принципу, что реактивный самолет. С огромной силой он проталкивает воду через канал внутри тела и быстрыми рывками плывет задом наперед, а собранные в гроздь щупальца тянутся за головой, делая кальмара обтекаемым. Две округлых, мясистых кожных складки по бокам работают как рули и как весла, когда кальмар не торопится. А теперь мы еще узнали, что не умеющие постоять за себя кальмарята, любимое блюдо многих крупных рыб, уходят от погони, взлетая в воздух, как и летучие рыбы. Они освоили реактивное движение задолго до того, как до этого додумался человеческий гений. Прокачивая сквозь себя воду, они набирают хорошую скорость и, действуя кожными складками как крыльями, под острым углом выскакивают из воды. И парят над волнами, сколько хватит разгона. Мы часто видели, как маленькие кальмары пролетали сорок — пятьдесят метров, либо в одиночку, либо по двое, по трое. Зоологи, которым мы потом рассказывали об этом, никогда раньше не слышали, что кальмар умеет планировать в воздухе.
На тихоокеанских островах меня часто угощали кальмаром: на вкус это помесь омара с резиной. Но на «Кон-Тики» кальмар занимал в меню самое последнее место. И когда на палубу сваливался такой неожиданный дар, мы спешили обменять его на что-нибудь другое. Обмен происходил просто: забросишь крючок, наживленный кальмаром, и вытащишь хорошую рыбину. Даже тунцы и бониты жадно брали такую приманку, а они у нас шли по высшему разряду.
Дрейфуя с волнами, мы встречали не только знакомые виды. В нашем дневнике много записей такого рода.
«11/V. Сегодня вечером, когда мы ужинали на краю плота, рядом с нами два раза всплыло какое-то громадное морское животное. Вспенит всю воду и исчезнет. Мы не могли понять, что это такое».
«6/VI. Герман видел толстую рыбу с темной спиной и белым брюхом, у нее был тонкий хвост и много шипов. Она выскакивала из воды справа от плота».
«16/VI. Слева по носу замечена странная рыба. Длина — 2 метра, ширина — один фут, коричневая, длинное, тонкое рыло, на спине около головы большой плавник, посередине — второй, поменьше, огромный серповидный хвостовой плавник. Держалась у поверхности, иногда плавала, как угорь, извиваясь всем туловищем. Ушла вглубь, когда мы с Германом взяли гарпун и сели в надувную лодку. Потом появилась опять — и снова нырнула, уже насовсем».
На следующий день:
«В полдень Эрик с верхушки мачты заметил тридцать — сорок длинных, тонких бурых рыб такого же рода, как виденная нами вчера. Они шли очень быстро с левого борта и исчезли вдали за кормой, слившись в сплошное бурое пятно».
«18/VI. Кнют наблюдал какое-то тонкое, похожее на змею животное, длиной в два-три фута, оно стояло в воде торчком у самой поверхности, потом ушло вглубь, извиваясь по-змеиному».
Два или три раза мы проплывали мимо чего-то темного, громадного, неподвижно застывшего у самой поверхности, ну прямо подводный риф. Наверное, это был грозный гигантский скат; но сам он не двигался с места, а мы не могли подойти достаточно близко, чтобы рассмотреть его.
Понятно, в таком обществе мы не могли пожаловаться на скуку. Но иногда мы не были ему рады, скажем, когда надо было самим лезть в воду, чтобы осмотреть днище. Как-то раз одна из швертовых досок отвязалась и ушла в щель под плот. Там она за что-то зацепилась, и мы никак не могли ее вытащить. Лучшими ныряльщиками считались у нас Герман и Кнют. Дважды Герман нырял под плот и, окруженный корифенами и лоцманами, тянул и дергал доску. Только он вынырнул после второго захода и сел на краю плота перевести дух, вдруг мы в каких-нибудь 3 метрах увидели восьмифутовую акулу, которая шла откуда-то снизу курсом на ноги Германа. Возможно, мы ее зря обидели, но нам показалось, что акула замыслила недоброе, и мы всадили ей в голову гарпун. Акула вознегодовала, и завязалась лихая схватка. В итоге хищница ушла, оставив на поверхности воды маслянистое пятно, а доска осталась лежать под плотом.
И тут Эрику пришло в голову смастерить водолазную корзину. Мы не были богаты сырьем, но нашелся бамбук, Нашлись веревки и старая корзина из-под кокосовых орехов. Мы надставили корзину бамбуковыми жердями и заплели веревками пространство между ними. Теперь можно было спускаться под воду. Наши ноги — приманка для морских хищников — были скрыты в корзине. Правда, веревочная сетка была скорее психологической, чем реальной защитой, но в крайнем случае можно было, заметив что-то опасное, присесть и сжаться в комок, а друзья на палубе мигом вытянут тебя из воды.
Эта водолазная корзина сочетала в себе полезное и приятное. Постепенно она стала для команды своего рода увеселительным учреждением, ведь мы теперь могли вволю изучать плавучий аквариум под нашим «Кон-Тики».
Когда по поверхности океана катили длинные, ленивые валы, мы поочередно спускались в корзине и сидели под водой, сколько хватало дыхания. Здесь царило своеобразное освещение, приглушенное и без теней. И не поймешь, откуда свет идет, не то что в надводном мире. Блики сверкают и вверху, и внизу; и солнце не где-то в определенной точке, а словно равномерно разлито повсюду. Днище плота купалось в ярком магическом свете — вот они, девять могучих бревен и сеть веревочных креплений, а по краям и вдоль рулевого весла колышутся светло-зеленые гирлянды водорослей. Идут, послушно держа строй, лоцманы — эти зебры в рыбьем обличье; вокруг них нервно скользят прожорливые корифены. Светится розовая древесина торчащих из щелей швертов, усеянных мирными колониями светлых морских уточек, которые мерно взмахивают желтой бахромой жабер, добывая себе пищу и кислород. При опасности они тотчас захлопывали створки с желтоватой или розовой каймой и не открывали дверь, пока враг не уйдет. После яркого тропического солнца подводный свет казался нам удивительно мягким, чистым и приятным. Даже если смотреть вниз, где в пучине таится вечная ночь, глаз ласкает голубое сияние пронизанной солнцем толщи. И на самом дне этой хрустальной толщи можно различить рыб — то ли бониты, то ли еще кто-то, не опознать: уж очень глубоко. Иногда они шли огромными косяками. Может быть, в полосе течения всегда много рыбы? Или их привлек наш «Кон-Тики», и они решили несколько дней провести в нашем обществе?
Мы особенно любили спускаться в корзину, когда нас на вещали щеголяющие золотистыми плавниками огромные тунцы. Иногда они ходили косяками, но чаще всего по двое, по трое, и несколько дней подряд мерно скользили вокруг плота, если только не попадались на наши крючки. Смотришь с плота — неуклюжие бурые туши, никакого изящества. А окунешься в их родную стихию — что за штука: и цвет не тот, и рыба не та! До того разительная перемена, что мы возвращались на плот проверить, не обознались ли. А они на нас ноль внимания, плывут как ни в чем не бывало, но до чего же изящные, элегантные, никакая другая рыба с ними не сравнится. Цвет металлический, с фиолетовым отливом. Этакая увесистая торпеда из сверкающей стали и серебра, идеально обтекаемая форма, безупречно отрегулированная плавучесть. Чуть шевельнет одним, другим плавником, и 70–80-килограммовая туша удивительно легко рассекает воду.
И чем ближе мы соприкасались с морем и его обитателями, тем лучше его понимали, тем увереннее себя чувствовали в нем. Мы прониклись уважением к первобытным людям, которые жили в Тихом океане, жили Тихим океаном, а потому воспринимали его совсем не так, как мы.
Спору нет, мы определили солевой состав, дали тунцу и корифене латинские имена. Древние до этого не додумались. И все-таки, сдается мне, их представление о море было вернее нашего.
Океан не баловал нас твердыми ориентирами. Волны и рыбы, солнце и луна — все непрерывно перемещалось. Мы с самого начала зарубили себе на носу, что на протяжении всех восьми тысяч километров от Перу до островов Южных морей суши не будет. Тем сильнее мы удивились, когда, подойдя к 100° западной долготы, прямо по курсу увидели на карте пунктирный кружочек, обозначающий риф. И так как карта была совсем свежая, мы поспешили раскрыть «Лоцию для Южной Америки», где прочли:
«В 1906 году, а затем в 1926 году были получены сообщения о бурунах, наблюдавшихся примерно в 600 морских милях к юго-западу от Галапагосских островов, на 6°42? южной широты и 99°43? западной долготы. В 1927 году с судна, проходившего в одной морской миле к западу от этой точки, ничего не было замечено, в 1934 году другое судно прошло в миле к югу и также не обнаружило бурунов. В 1935 году теплоход „Каури“ производил в этой точке промеры до глубины 160 саженей, но дна не достал».
Судя по карте, район этот все еще считался ненадежным, и мы решили идти прямо к загадочной точке и обследовать ее, ведь плот не корабль, ему мели не так страшны. Риф был помечен чуть севернее предполагаемой линии нашего дрейфа, поэтому мы повернули парус и руль так, чтобы нос плота смотрел на север. Теперь мы принимали ветер и волны с правого борта, а тут еще посвежело, и в итоге Тихий океан чаще обычного совал нос в наши спальные мешки. Нас утешало то, что «Кон-Тики» доказал свою способность уверенно идти под неожиданно большим углом к ветру. Правда, стоило нам выйти из бак-штага, как начиналась потасовка, чтобы снова подчинить себе плот. Двое суток шли мы курсом норд-норд-вест. Ветер дул то с востока, то с юго-востока, стройные шеренги волн поломались, гребни норовили подмять нас, но плот переваливал через них. На мачте постоянно кто-нибудь сидел, ловя секунды, когда «Кон-Тики» взлетал на высокой волне и кругозор увеличивался. Валы вздымались на два метра над каютой, а когда две волны сталкивались, они, борясь между собой, поднимались еще выше, и невозможно угадать, куда обрушится шипящий гребень… На ночь мы нагромоздили ящики у входа в каюту, но это нас не спасло. Только уснули, вдруг на стену обрушился первый удар, тысячи струек прорвались сквозь щели, а через ящики внутрь ринулся пенящийся каскад.