Мы услышали, как островитяне совещаются, потом один аутригер вдруг отдал конец и скрылся. Гребцы на остальных трех лодках подустали и оробели, они уже не могли работать в полную силу. «Кон-Тики» уходил в открытое море.
Оставшиеся три буксирных конца ослабли, лодки со стуком уткнулись в борт. Один из полинезийцев перебрался на плот и, тряхнув головой, спокойно произнес:
— Июта. К берегу.
Он озабоченно посмотрел на костер, который подолгу пропадал за валами, лишь иногда мелькая вдали, словно искра. Мы быстро удалялись. Шум прибоя заглох, только море плескалось, как прежде, да скрипели на разные голоса канаты.
Мы щедро одарили наших помощников сигаретами, и я поспешно написал записку, чтобы они передали ее Кнюту, если разыщут его. «Попроси, чтобы двое подбросили тебя на аутригере, лодку возьмете на буксир. Ни в коем случае не выходи один на лодке».
Мы рассудили, что дружелюбные островитяне привезут Кнюта на аутригере, если только посчитают безопасным выходить сейчас в море. А не посчитают, тогда со стороны Кнюта было бы безумием в одиночку выходить в океан с надувной лодкой, вдогонку за непокорным плотом.
Островитяне взяли записку и исчезли в ночи. Напоследок мы услышали, как звонкий голос крикнул:
— Гуд найт!
Менее поднаторевшие в иностранных языках одобрительно что-то пробурчали, затем все посторонние звуки смолкли, будто тысяча морских миль отделяла нас от ближайшей суши.
Грести вчетвером при полном ветре в открытом море было бесполезно, но сигналить с мачты мы не переставали. Передавать «вернись» мы уже не решались, просто включали и выключали фонарь через равные промежутки времени. Царил кромешный мрак, луна лишь изредка проглядывала между тучами. Не иначе над нами навис ангатаусский кумулюнимбус.
В десять вечера мы окончательно потеряли надежду вновь увидеть Кнюта. Сидя на краю плота, молча пожевали галеты. К все время по очереди слали световые сигналы с мачты, такой одинокой и голой без широкого паруса с головой Кон-Тики.
Мы были готовы сигналить всю ночь, покуда не станет ясно, где Кнют. Мы не допускали мысли, что его могло накрыть прибоем. Кнют всегда выходил сухим из воды, будь то тяжелая вода или буруны, и конечно, он жив. Но уж очень это нелепо, если он останется с полинезийцами на уединенном острове в Тихом океане. Совсем глупо. После такого плавания только понюхать земли, высадить человека в глухом уголке Полинезии, а самим пойти дальше… Не успели первые полинезийцы ступить на борт, как им пришлось уносить ноги, чтобы не оказаться жертвами безудержного стремления «Кон-Тики» на запад. Черт те что. И канаты скрипели как-то особенно нудно. Никто из нас не помышлял о сне.
Часы показывали половину одиннадцатого. Бенгт спускался с качающейся мачты, отсидев свое. Вдруг мы вздрогнули. Из темноты к нам явственно донеслись чьи-то голоса. Вот опять. Полинезийская речь. Мы закричали «эгей!» что было мочи. В ночи отдалось ответное «эгей!», и мы узнали голос Кнюта! От радости мы были готовы, как говорится, съесть собственную шляпу, усталость прошла, мрачное настроение разрядилось. Подумаешь, нас отнесло от Ангатау — в океане полно других островов. Теперь эта неугомонная девятка бальсовых бревен может дрейфовать, куда угодно, была бы наша шестерка в полном составе на борту.
Прыгая через валы, из мрака вынырнули три аутригера, и Кнют первым вскочил на палубу старого доброго «Кон-Тики», за ним последовали шесть полинезийцев. Долго беседовать было некогда, надо поскорей вручить подарки, чтобы они могли пуститься в опасный путь обратно на остров. Не видя ни огней, ни берега — даже звезды едва можно было различить, — гребцы могли руководствоваться только ветром и волнами, идти против них, пока не покажется костер. Мы щедро вознаградили их съестным, сигаретами и другими подарками, и они горячо пожали нам руки на прощание.
Островитяне явно беспокоились за нас, жестами они дали нам понять, что на западе нас подстерегает грозный риф. Предводитель со слезами на глазах поцеловал меня в щеку, да так горячо, что я мысленно поблагодарил судьбу за свою пышную бороду. Затем они вернулись в лодки, и мы снова остались одни на плоту, в полном составе.
Предоставив «Кон-Тики» дрейфовать, как ему заблагорассудится, мы слушали рассказ Кнюта.
Неправильно истолковав мое распоряжение, Кнют взял к себе в надувную лодку предводителя гребцов и пошел с ним к берегу. Полинезиец сам работал веслами, ведя лодку к проходу в рифе. Вдруг Кнют, к своему удивлению, увидел сигналы с «Кон-Тики», предлагающие ему вернуться. Жестом он показал гребцу, что надо поворачивать, но тот не подчинился. Кнют сам ухватился за весла, но полинезиец оттолкнул его руки. Затевать потасовку рядом с ревущим во мраке рифом было нелепо. Они вприпрыжку прошли сквозь проход и продолжали идти уже под прикрытием рифа, пока волна их не посадила на глыбу коралла на берегу. Множество рук тотчас подхватило резиновую лодку и оттащило ее подальше от воды, и Кнют очутился под пальмами, окруженный толпой островитян, тараторивших что-то на непонятном для него языке. Смуглые босые мужчины, женщины и дети всех возрастов обступили гостя, щупали его рубашку, штаны. На них тоже была европейская одежда, но старая, изношенная. Белых на острове не было.
Кнют обратился к самым крепким парням, жестами пригласил их выйти с ним на лодке. Тут появился какой-то толстый здоровяк, не иначе вождь, потому что на нем была старая форменная фуражка и говорил он громко и властно. Все расступились, пропуская его. Кнют толковал по-норвежски и по-английски, что ему нужны люди, надо добраться до плота, пока нас не унесло совсем. Но вождь его не понимал и только улыбался в ответ. Как Кнют ни возражал, гомонящая толпа увлекла его за собой в деревню. Здесь его встретили собаки, свиньи и куры; очаровательные молодые полинезийки поднесли ему свежие фрукты. Островитяне явно задумали потрафить Кнюту, но он не поддавался ни на какие соблазны, с грустью Думая об уходящем на запад «Кон-Тики». Понять их было не трудно. Они истосковались по людям из внешнего мира, и они знали, что у белого человека на судне есть всякая всячина. Нужно только задержать Кнюта, тогда и мы причалим к берегу со своим необычным судном. Белые ни за что не бросят своего товарища на таком уединенном островке, как Ангатау.
После всяких приключений Кнюту удалось все-таки настоять на своем, и сквозь толпу почитателей и почитательниц он начал протискиваться к надувной лодке. На международном языке жестов он втолковал островитянам, что должен непременно возвратиться на это странное судно, которое почему-то упорно стремилось дальше.
Тогда полинезийцы пустились на хитрость и знаками показали Кнюту, будто мы уже идем к берегу за мысом. Кнют растерялся, однако тут послышались громкие голоса у костра, в который женщины и ребятишки непрерывно подбрасывали хворост. Это вернулись три аутригера, и гребцы передали Кнюту нашу записку. Отчаянное положение! В записке говорилось, чтобы он не выходил один в море, а островитяне наотрез отказывались проводить его.
Разгорелся шумный и жаркий спор. Видевшие плот отлично понимали, что удерживать Кнюта, чтобы привлечь остальных, нет смысла. В конце концов Кнют посулами и угрозами убедил гребцов помочь ему догнать «Кон-Тики». И с надувной лодкой на буксире они ушли в тропическую ночь. А возле затухающего костра стояла притихшая толпа, провожая взглядом своего светлокожего друга, который исчез так же внезапно, как появился.
Выйдя в море, провожатые Кнюта заметили с гребней мигание нашего фонаря. Узкие, стройные полинезийские челны с острым противовесом для устойчивости ножом резали волну, и все-таки для Кнюта прошла вечность, прежде чем он снова ступил на толстые бревна «Кон-Тики».
— Что, хорошо на берегу? — завистливо спросил Торстейн.
— Еще как! Ты бы видел, какие там девушки! — поддразнил его Кнют.
Мы не стали поднимать парус, весла тоже оставили в покое, забрались в хижину и уснули как убитые.
Трое суток мы шли дальше, не видя никаких признаков суши.
Нас несло прямо на грозные рифы Такуме и Рароиа, которые выстроили на нашем пути барьер длиной в 70–80 километров. Мы делали все, чтобы обойти с севера эти коварные гряды, и нам казалось, что это удастся, пока вахтенный ночью не ворвался в хижину с криком: «Подъем!»
Ветер переменился. Он гнал плот на риф Такуме. Шел дождь, видимость была равна нулю. А до рифа оставалось совсем немного.
Тут же мы устроили совет. Дело шло о жизни и смерти. Теперь нечего было и думать о том, чтобы обогнуть риф с севера, оставалось попытаться сделать это с юга. И, переложив парус и руль, мы легли на рискованный курс, подгоняемые неустойчивым северным ветром. Если опять подует с востока прежде, чем мы минуем восьмидесятикилометровый фасад рифов, нам уже не спастись от ярости прибоя.
На случай аварии был разработан план, как себя вести. Во что бы то ни стало надо удержаться на плоту. На мачту не влезать, оттуда нас стряхнет, как перезревшие плоды, будем изо всех сил цепляться за штаги, когда плот захлестнет волнами. Резиновую лодку положили на палубе, а в нее погрузили и покрепче привязали маленькую герметичную радиостанцию, немного провианта, фляги с пресной водой и аптечку. Если при форсировании рифа мы останемся без снаряжения, этот аварийный запас вынесет на берег независимо от нас. На корме «Кон-Тики» мы укрепили длинный канат с поплавком: его тоже выбросит, и мы попробуем подтянуться к берегу, если плот застрянет на рифе. После совета мы снова улеглись спать, оставив под дождем рулевого на вахте.
Пока держался северный ветер, мы медленно, но верно дрейфовали на юг мимо притаившегося за горизонтом кораллового рифа. Но однажды под вечер ветер стих, а вернулся он уже с востока. По расчетам Эрика, нас снесло на юг так далеко, что появилась надежда обойти южную оконечность рифа Рароиа. А там попытаемся зайти сзади и укрыться с подветренной стороны, пока нас не отнесло дальше, к другим рифам.
Когда спустилась ночь, мы отметили сотые сутки своего пребывания в океане.
Среди ночи я проснулся от какого-то тревожного предчувствия. Волны вели себя как-то странно — «Кон-Тики» шел не так, как обычно в таких же условиях. Мы научились сразу улавливать перемену, если бревна начинали колыхаться по-другому. Подумав, что сказывается откат от встречи волн с приближающимся берегом, я поминутно выходил и карабкался на мачту. Океан, один океан кругом. Но уснуть я уже не смог. Время тянулось очень медленно.
На рассвете, часов около шести, Торстейн, дежуривший на мачте, скатился вниз и сказал, что прямо по курсу вдали видно цепочку островков с пальмами. Первым делом мы переложили руль так, чтобы идти возможно южнее. Судя по всему, Торстейн увидел коралловые островки, которые выстроились в круг за рифом Рароиа, будто бусы в ожерелье. Значит, нас опять подхватило течение, идущее на север.
К половине восьмого вдоль всего горизонта на западе открылась гирлянда островов. Самые южные из них лежали прямо по носу, остальные тянулись справа, теряясь вдалеке на севере. До ближайших островов оставалось 4–5 морских миль.
Одного взгляда с макушки мачты было довольно, чтобы убедиться: хотя нос плота и смотрел на крайний южный островок гирлянды, боковой снос был настолько силен, что мы шли не прямо, а наискосок, в сторону рифа. Будь наши гуары в порядке, мы еще могли бы попытаться обойти гряду. А нырнуть и укрепить вихляющиеся доски новыми растяжками мы не смели: возле самого плота увивались акулы.
Стало очевидно, что нам осталось плыть на «Кон-Тики»! от силы часа два. За это время надо было подготовиться к неминуемому крушению на рифе. Каждому было сказано, что делать в решающую минуту, каждый точно знал свои обязанности, чтобы не метаться и не мешать друг другу, когда все будут решать секунды. «Кон-Тики» переваливал через волны, вверх-вниз, вверх-вниз, и ветер упорно тащил нас к барьерному рифу. Не оставалось никакого сомнения, что частая неровная волна вызвана откатом валов, которые попусту колотятся о коралловую гряду.
Мы не спускали парус, еще надеялись, что удастся обогнуть риф. Приближаясь бортом к нему, мы увидели, как гирлянда островков смыкается с торчащей из моря рваной грядой, похожей на мол, на котором бурлила белая пена и высоко вверх взлетали кипящие каскады.
Кольцевой риф Рароиа напоминает овал с поперечником в 40 километров, его длинная сторона обращена на восток, откуда мы приближались вместе с волнами. Ширина самого барьера всего несколько сот метров, а за ним тянется цепочка идиллических островков, окруживших тихую лагуну.
Не очень-то приятно было смотреть, как голубые валы! Тихого океана разбиваются вдребезги впереди и с обеих сторон, сколько хватает глаз. Я знал, что нас ожидает, уже бывал на Туамоту — стоял в безопасности на берегу и любовался грозным зрелищем на востоке, где могучий океанский прибой обрушивался на барьерный риф. На юге из-за горизонта появлялись все новые рифы и острова. Видно, мы очутились перед самым фасадом коралловой стены.
На борту «Кон-Тики» шли последние сборы. Все ценные Для нас предметы внесли в хижину и прочно привязали. Документы и записи уложили в непромокаемые мешочки вместе с фотопленкой и другими вещами, боящимися воды. Хижину накрыли парусиной, которую укрепили прочными растяжками. Когда стало ясно, что столкновения никак не избежать, мы подняли палубный настил и секачами перерубили крепления гуар. Мы основательно помучились, вытягивая доски, они густо обросли морскими уточками.
Зато без них плот сидел не так глубоко, мог легче перевалить через риф. Без гуар, с убранным парусом плот совсем развернулся боком и превратился в игрушку ветра и волн.
Привязав самый длинный конец к самодельному якорю, мы закрепили его за колено мачты, опирающееся на левый борт. Когда бросим якорь, «Кон-Тики» войдет в прибой кормой вперед. Сделали мы его из пустых канистр, набитых израсходованными батареями и прочим тяжелым утилем, и кусков мангрового дерева.
Приказ номер первый (и последний) гласил: «Держаться за плот!» Что бы ни случилось, надо было оставаться на плоту, пусть девять могучих бревен принимают на себя удары рифа. С нас довольно предстоящего поединка с валами. Прыгнешь за борт — окажешься во власти прибоя, и пойдет тебя швырять на острые зубья. Резиновую лодку круглые волны опрокинут, и если мы в нее влезем, она с таким грузом будет разорвана в клочья о риф. А бревна рано или поздно вынесет на берег, и нас вместе с ними, если сумеем удержаться на плоту.
Я велел также всем обуться, впервые за сто суток, а также приготовить спасательные жилеты. Правда, от жилетов мы не ждали особой пользы, ведь, если свалишься за борт, тебя разобьет о кораллы раньше, чем ты утонешь.
Время еще позволяло взять свои паспорта и поделить оставшиеся доллары. Вообще мы не могли еще пожаловаться на нехватку времени.
Потянулись напряженные часы. Нас неумолимо несло боком все ближе и ближе к рифу. На борту царило подчеркнутое спокойствие, мы молча передвигались по палубе, каждый был занят своим делом. Серьезное выражение лиц говорило, что никто не обманывается насчет того, что нам предстоит. А отсутствие нервозности свидетельствовало, что все успели проникнуться доверием к плоту. Если он одолел океан, то как-нибудь сумеет доставить нас живыми на берег.
В хижине громоздились картонки с провиантом и прочий груз. Торстейн с трудом втиснулся в радиоуголок и включил передатчик. 8 тысяч километров отделяло нас от нашей базы в Кальяо и военно-морского училища, с которым мы все время держали связь; еще больше было до коротковолновиков в США. Но вышло так, что накануне нам удалось связаться с опытным радиолюбителем на острове Раротонга в архипелаге Кука, и вразрез с обычным порядком был назначен дополнительный сеанс на утро. И вот теперь, когда волны несли нас к рифу, Торстейн взялся за ключ и начал вызывать Раротонгу.
В 8.15 в вахтенном журнале «Кон-Тики» появилась запись:
«Медленно приближаемся к суше. Право по борту можно простым глазом различить отдельные деревья на берегу».