— Эльстон! — громко и внятно, как на перекличке, сказал он, подавшись всем туловищем вперед. Почему-то из трех фамилий назвал только одну — иностранную.
— А теперь он, гляди, какой, дед-то! — заключил председатель с удовольствием. — Его наше советское Рыбинское море с болота, со свай подняло и снова на твердую землю поставило…
Андрей почтительно посмотрел на старика, с которым произошли в жизни такие удивительные перемены: сначала “смыло” водой с плотины, поставленной “тройной барыней”, потом, спустя много лет, светлая волна, набежав, подняла с болота у Мокрого Лога и бережно опустила на здешний зеленый колхозный берег.
Бывший птицелов, видимо, был польщен оказанным вниманием. Выяснилось, что хотя он и не мог припомнить Андрея в лицо, но человека, говорившего о том, что синь-море само до него, деда, дойдет, помнил очень хорошо.
— Большая ему сила была дана, ох, большая! — сказал старый колхозник, качая головой. — Море мог угадывать!.. А на вид простой, ростом, как я. И разговор имел тоже простой, душевный… Я на свои ноги обижался, не надеялся до моря дойти, а он говорит: идти не надо, дедушка, ты живи до моря!.. Сам-то жив?
— Без вести пропал в Сибири.
— Жаль! Не дожил, значит, до моря…
Был тот спокойный вечерний час, когда в воздухе после жаркого дня, полного хлопот, разливается успокоительная прохлада.
Так тихо по вечерам бывает, кажется, только в июле в средней полосе России. Даже облака как бы в раздумье остановились над головой. Водная поверхность сверкает, как отполированная — ни морщинки, ни рябинки!
В зеркале вод отражаются неподвижные кучевые облака, задумчивый лесок, ярко-зеленая луговина и разбросанные по берегу колхозные постройки. Там темнеет круглая силосная башня, здесь раскинулся просторный ток, а вдали, на холмах, высятся столбы электропередачи — обычный фон современного сельского пейзажа.
— Море в полной точности предсказал, — продолжал бормотать дед, не сводя глаз с моря. — Ну, просто сказать: как в воду глядел…
— Ухи наварим. Поужинаете у нас, — говорил тем временем Андрею председатель. — Переночуете в комнате для приезжих, а утречком по холодку — в Переборы. От нас грузовик пойдет…
Андрей молча кивнул. В этот тихий вечерний час не хотелось разговаривать.
Пахло скошенной травой и сыростью от развешанных на кольях сетей.
За неподвижной грядой облаков заходило солнце. С величавой медлительностью менялась окраска Рыбинского моря. Со всех сторон обступили его тихие лиственные и хвойные леса, будто это была чаша зеленого стекла, налитая до краев. На глазах совершались в этой чаше волшебные превращения. Только что вода была нежно-голубого цвета, потом налилась густой синевой, и вдруг море стало ярко-пестрым, будто поднялись со дна и поплыли полосы, огненно-синяя коловерть.
— Красивее нашего моря, считаю, нет и не может быть, — негромко сказал пионер, спутник Андрея.
— Красивее трудно сыскать, — подтвердил кто-то из колхозников, также негромко, будто боясь нарушить очарование вечера.
— А вот насчет “не может быть” не согласен, — сказал председатель откашлявшись. — Будут еще многие другие моря, и, должно быть, покрасивей нашего…
— Почему?
— Да уж потому. Порядок такой. Возьмем для примера легковые машины. Год от году их все лучше делают у нас. Теперь, говорят, какие-то обтекаемые выпускают… Ну, а наше Рыбинское — это море первого выпуску…
— Будут, значит, и второго, и третьего?
— А как же! Ты смекни: какая страна большая у нас! Шестая часть суши! И на весь Советский Союз внутренних морей — раз, два, да и обчелся… Считай: в пустыню, в Кара-Кумы куда-нибудь, надо море?
— Надо.
— Ну вот. А в поволжские засушливые степи?
— Туда, пожалуй, одного моря маловато. Парочку бы!
— Видишь, сколько новых требуется?.. А ты сказал: нет и не может быть!..
Слушая неторопливый разговор поморьинцев, Андрей засмотрелся на море, лежавшее у его ног. Оно было такое тихое, спокойное, приветливое…
Сбоку, в редкие просветы между облаками, падали косые лучи солнца. Сияние их растекалось по воде. Целая вереница сверкающих пятен протянулась на восток, а самое дальнее из них, мерцая, сливалось с линией горизонта…
Утром, посоветовавшись с председателем, Андрей отказался от поездки в Переборы и вернулся пешком в Весьегонск. Он решил дожидаться Лизу в Весьегонске.
Четыре дня подряд слонялся мой друг по зеленым тихим улицам. Город был очень милый, уютный, но ничем не напоминал тот Весьегонск, в котором Андрей родился и провел детство. Никто не узнавал Андрея, и он никого не узнавал. В конце концов ему стало просто скучно в незнакомом городе.
Каждое утро он приходил, как на службу, в контору строительного участка и перебрасывался несколькими фразами с кудрявой машинисткой, которая принимала в нем участие. Обычно свое “Лизаветы Гавриловны нет, задерживается Лизавета Гавриловна” она произносила очень грустным голосом и смотрела на Андрея так, что ему становилось немного легче.
Но и она не могла долго беседовать с Андреем — контора переезжала на другую стройку и сейчас напоминала улей во время роения. Пробегали мимо озабоченные чертежницы, задевая Андрея свитками карт и рейсшинами. Яростно щелкали на счетах бухгалтеры, “подбивая” итоги. Кто-то за тонкой фанерной перегородкой диктовал простуженным голосом: “С нижней террасы перевезено три тысячи двести семнадцать жилых домов. Написали?.. Газонов разбито…”
Однажды, протискиваясь к выходу, мой друг споткнулся о человека, который сидел на корточках у высокой пачки писчей бумаги и хлопотливо пересчитывал листы, то и дело слюнявя пальцы. Видна была только лысина внушительных размеров, розовая, почти излучавшая сияние.
— Федор Матвеич! — окликнули его из-за столов. — Дайте людям пройти! Весь проход загородили пачками своими.
Человек, сидевший на корточках, обернулся. Что-то странное было в этом одутловатом, бритом актерском лице. Казалось, не хватает обычного грима: накладных усов и бороды.
Выпученными рачьими глазами со склеротическими прожилками он скользнул по Андрею.
— Ах, виноват, виноват, — вежливо сказал он. — Пожалуйста!
Он посторонился и нагнулся над бумагой, снова показав Андрею свою лысину.
Где-то Андрей уже видел эту лысину. Знакомая лысина! Забавно!.. Где же он ее видел?
Он потоптался в раздумье у порога, напрягая память, но так и не вспомнил.
Мысли были заняты другим. Сегодня пятый день его сидения в Весьегонске, а Лизы нет как нет! Не махнула ли она из Переборов прямо в Москву?
Это было не очень забавно. Просто глупо. Он поджидает ее здесь, пятый день гуляет взад и вперед по Весьегонску, тогда как в этот момент в Москве, возможно, решается судьба экспедиции, дело всей его жизни! Все ли там в порядке? Справляются ли без него Леша и Степан Иванович? Не выкинул ли новый фортель Союшкин?
Беспокойство все сильнее овладевало моим другом.
Машинально он шел по улицам, пока не очутился перед зданием порта. Ноги сами принесли его сюда.
Он справился в кассе о ближайшем пассажирском пароходе. Ага, ожидается через полчаса! Очень хорошо! Один билет до Москвы, будьте добры!
Итак, с весьегонским сидением покончено. Завтра он в Москве!
Неторопливо шагая, совершил Андрей свой последний прощальный круг по городу. Спешить было некуда. Он рассчитал время так, чтобы по пути на пристань заглянуть в контору — попрощаться с приветливой машинисткой.
На этот раз та встретила его необычно. Она улыбалась, кивала, трясла своими веселыми кудряшками.
— Приехала! — сообщила она радостным шепотом. — Дождались. Вот!
Действительно, посреди комнаты, окруженная сослуживцами, стояла Лиза. На ней был просторный пыльник с откинутым капюшоном — не успела снять. Голова с задорной челкой быстро поворачивалась из стороны в сторону. Лизу одолевали расспросами, тянулись к ней через столы, подсовывали на просмотр и на подпись какие-то бумажки.
Встреча с Андреем не удалась. Разговор произошел почти на ходу, в скачущем телефонно-телеграфном стиле.
— О! Андрей! Ты приехал?.. Здравствуй, здравствуй! — сказала Лиза. — Извини, что так сложилось. Вызвали, понимаешь, на трассу. Ты давно в Весьегонске? Да что ты говоришь!.. Но ты все видел в Весьегонске? Все, все? И новую школу, и цветники, и обрыв? Ну как? Какое у тебя впечатление?.. Приятно слышать. Я рада, что понравилось. Жаль, Леша не видал. Я к вечеру освобожусь. Андрей, — покажу тебе город еще раз… Почему? О! Уезжаешь? Нет, честное слово, мне очень жаль… Хотя на следующей неделе я тоже в Москву. Мы переезжаем, ты знаешь?.. А что нового с экспедицией? Леша ничего не писал?..
Впрочем, можно ли говорить более связно, когда над ухом тарахтит телефон и сотрудники, стоящие вокруг, осуждающе смотрят на Андрея. (“Как не стыдно такими пустяками отвлекать?”)
— Ты мне что-то хотел сказать? — догадалась наконец Лиза. — Что-нибудь важное? Отойдем в сторонку.
Они отошли к окну, но тут Лизу настиг владелец лысины, которую Андрей видел где-то, но так и не смог припомнить где. Суетливо шаркая подошвами, он приблизился, одернув на себе толстовку, до предела вытянув тощую, жилистую шею.
— Кнопочки я купил, Лизавета Гавриловна, — сказал он конфиденциальным тоном. — Вы давали указание насчет кнопочек…
Тьфу ты пропасть! Нигде не дают поговорить!
С моря донесся протяжный низкий звук. То пассажирский пароход, весь белый от ватерлинии до верхушек труб, подходил к пристани.
— Не опоздаешь, Андрей?
— Да, да! Я побежал, — спохватился Андрей. — Договорим в Москве…
Только на пароходе он припомнил, где и когда видел служаку, заведовавшего писчей бумагой и кнопками. В те времена, правда, толстое брюхо его, выпиравшее из-под легонького, франтовской расцветки пиджака, перетягивала цепочка от часов. Румяное и полное лицо было украшено подвитыми усами и бородой, заботливо расчесанной на две половины, “на отлет”. Но лысина была та же. Лысина осталась без изменений.
Секретарь земской управы, враг Петра Ариановича, дядюшка Леши — вот кто это был!
Бывшая “душа общества”. Или, может, правильнее сказать — душа бывшего общества?..
Глава десятая
ВЕСТЬ ОТ ПЕТРА АРИАНОВИЧА
— Не пойму все-таки, почему ты не остался, — сказал я, выслушав Андрея. — Билет было жалко, что ли?
— Не очень просили, потому и не остался! — сердито буркнул мой друг. — А кроме того, хватит, отдохнул уже. Сам знаешь: дел полно…
— Ну, даже если и так! Чего же злиться-то? Прокатился в Весьегонск, встряхнулся, новое море повидал… Я тебе завидую, честное слово! А с Лизой объяснишься в Москве. Ведь говорила, что приедет на днях…
— При чем тут Лиза? — сказал Андрей. — Заладил: Лиза, Лиза!.. Меня последняя встреча разозлила. С дядюшкой этим.
— Почему? Наоборот, хорошо, что ему не дали пойти на дно со старым Весьегонском. Даже такой моллюск со своими копирками и кнопками принял посильное участие в создании моря, в передвижке города вверх по горе, на новое место…
— Вот-вот! О передвижке и говорю. Знаешь, о чем я думал все время, пока ехал в Москву?
— Ну?
— О последней ссоре твоего дядюшки с Петром Ариановичем. В Летнем саду, в биллиардной. Помнишь, дядюшка тогда кричал: “Скорей Весьегонск…”
А! Я понял со второго слова. “Скорей Весьегонск с места сойдет, чем ты свои острова найдешь!” — в запальчивости крикнул дядюшка.
Он искал сравнение покрепче, что-нибудь очевидное, разумеющееся само собой, ясное любому глупцу, разумеющееся само собой. И такое сравнение нашлось! “Скорей Весьегонск с места сойдет…”
Но вот Весьегонск сдвинули с места. То, что раньше казалось неподвижно-устойчивым, незыблемо-прочным, неожиданно пришло в движение. Город, простоявший много лет в низине у реки, кряхтя, вскарабкался на гору. Море заколыхалось там, где недавно чернели приземистые избенки. А острова в Восточно-Сибирском море еще не найдены…
Да, Андрей прав! Жизнь торопила, подталкивала нас.
Всю ночь прошагал мой друг взад и вперед по нашей узкой, длинной комнате, стараясь ступать на носки. Зная, что я не могу заснуть, когда горит свет, он с неуклюжей заботливостью загородил от меня абажур газетами, оставив только конусообразный луч, падавший на стол.
Но все же я не спал.
Сцена в биллиардной ожила передо мной. С сухим щелканьем сталкивались и разлетались шары. Надсаживались от хохота “Рыцари Веселой Утробы”, теснясь у стены. А посреди комнаты стоял дядюшка — не та тощая бритая личность, которую видел Андрей в новом Весьегонске, а полный, румяный весельчак с бородой, расчесанной “на отлет”. Одну руку он устремлял вперед с видом пророка, другой судорожно цеплялся за спасительный биллиард.
“Скорей Весьегонск с места сойдет, — повторял он, — чем ты свои острова найдешь!..”
Я задремал лишь под утро. Однако в семь часов Андрей разбудил меня.
— Знаешь, я виноват перед тобой, — сказал он, садясь на мою кровать. — Я ошибся.
— Ну-ну, — пробормотал я зевая. — Ради этого не стоило будить меня… А когда ты ошибся?
— На зимовке. На мысе Челюскин. Я не придал значения твоим опреснителям. Я отмахнулся от них.
Это становилось интересным. Не часто приходилось видеть моего друга в таком покаянном настроении. Я сел на кровати.
— Так! Слушаю тебя.
— Возможно, что твои опреснители пригодятся.
— Что ты говоришь? Мне самому казалось…
— Погоди-ка. Знаешь, что надоумило меня?
— Что же?
— Шланги.
— Какие шланги?
— Сначала те, что были на пароходе, которым я ехал из Весьегонска, потом другие. Помнишь, советские моряки отогревали шланги подо льдом?..
— В Гольфстриме?
— Вспомнил?.. Да, в Гольфстриме… Я прочту тебе выдержку. Лучше не расскажешь, чем сам капитан “Седова”9…
Андрей быстро схватил со стола толстую книгу и, полистав, нашел нужную страницу.
Там рассказывалось о том, как капитан “Седова” Бадигин использовал теплые воды Гольфстрима для того, чтобы отогреть замерзшие шланги.
“Развешанные… на палубе для просушки, эти шланги были захвачены внезапно наступившим морозом и превратились в подобие камня, — писал он. — Внести их в теплое помещение нельзя было — замерзшие шланги не прошли бы ни в одну дверь. Но разморозить их надо было во что бы то ни стало: они могли нам потребоваться в любой день и час для откачки воды во время аварии, для наполнения котлов и т. д.
Путем несложных подсчетов я определил, что шланги можно привести в нормальный вид, если опустить их в относительно теплые воды Гольфстрима, которая спрятана в толще океана.
Люди недоверчиво отнеслись к этой затее, им казалось невероятным, чтобы шланги могли оттаять подо льдом, в пучине океана. Но приказ есть приказ. Его выполнили быстро и четко. Шланги были опущены более чем на сто метров под воду, попали в струю Гольфстрима с положительной температурой и оттаяли. Некоторое время спустя, готовясь к выходу из дрейфа, мы уже пользовались ими”.
Андрей захлопнул книгу и взглянул на меня:
— Каково?
— Да, здорово. Настоящая русская смекалка!
— Мало того, что смекалка, — еще и широкий кругозор! И смелость, дерзание! Приспособили Гольфстрим для выполнения самых будничных корабельных задач!.. Ну, я и вспомнил об этом, когда ехал из Весьегонска. Сижу себе, понимаешь, на корме, а мысли все об Арктике, о наших островах. В ногах пароходные шланги лежат. Смотрю на них, и те знаменитые, седовские, вспомнились… Позвольте, думаю, мы могли бы тоже разморозить шланги. К северу от Восточно-Сибирского моря на сравнительно небольшой глубине проходят теплые воды. Вот если бы не опускать в теплый слой воды шлангов, а сам этот слой поднять, прогреть им льды…
— Понял! — Я вскочил с кровати с кровати и в волнении забегал по комнате. — Надо вызвать выпадение солей в теплом слое, чтобы он сделался более легким, поднялся наверх и растопил пловучие льды…
— Не увлекайся, — остановил меня Андрей. — Растопил — это сильно сказано. Пусть бы хоть немного размягчил их, помог продвижению нашего ледокола. Понимаешь, пловучие льды надо зажать в клещи: сверху — лучи летнего солнца, снизу — слой воды с положительной температурой. Мы только поможем солнечным лучам… Вот погляди-ка. Ночью я набросал нечто вроде расчета. Конечно, пока еще грубо, приближенно…