С Отрады сон враз слетел. Закричала голосом нечеловечьим, руки вытянула – а они раза в три длиньше стали – да в плечи Еськины вцепилася, так что когти под кожу мало не на полвершка ушли. В первый-то миг Еська решил, что это страсть в ей проснулась. Куды там! Она руками только его движенье обуздывает, туды-сюды, туды-сюды качанья размеривает. Да уж Еську не сдержать было. Хотя она силой налилась за ночь-то, только всё одно это Еськина сила была, так его же самого? одолеть ей и невозможно было.
Чует Отрада: не утишить Еську – мольбою решила взять:
– Есюшка, миленький, чё ж ты деешь такое? Ведь сгибнешь до точки до какой-то ничтожественной! Да куды ж ты спешишь? Мы б с тобой ещё сколь могли б етиться, а так дух с тебя выйдет – ни мне на пользу, ни тебе на радость.
В этот миг Еська и Хранителев голос услыхал, хоть тот и незримым оставался: «Не гони так, сделай милость, ведь иной у Отрады неделями держится, а ты-то с год протянешь, не мене. За этакий-то срок я, может статься, надумаю, как тя из беды выручить, аль иной путник её соблазнит, она тебя и отпустит, хотя прежде такого не бывало, но тут уж я бы способи?л».
Однако Еська в раж вошёл, пуще прежнего изгаляется: под жопу её ладонями подхватил, да и ворочает, будто на елду навёртывает, после подкидывать стал, хотя она и тяжеленька была. И уж чует Еська: не с зелья елда его трепещет, а сама по себе.
Тогда Отрада Еську за горло цоп, да и душить стала. У него аж в глазах потемнело. Но дела своего не бросает:
– Эх, – кричит, – всё одно вечно не жить!
Тут она пальцы стиснула, из него и дух вон! И только почуял Еська в миг прощальный, что молофейка в ейную утробу так и брызнула.
Однако не помер.
Сколь времени миновало, того и сам Еська сказать бы не мог, только пришёл он в себя. Да и как не придти-то, коль такой дух зловонный в избе стоял, что и мёртвого б поднял да бечь заставил. Однако, раз так, то, выходит, Отрада хуже мёртвой была. Потому лежала без движенья самомалейшего. Ноги в стороны раскинула, а изпромеж них дым чёрный-то и валил, в коем зловоние таилося. И тоща была обратно, как в первый миг, что Еську увидела.
Сперва Еська решил, что померла она вовсе, но всё ж таки ноздри зажал и глядеть стал, как бы её в чувство вернуть, да чад в нутре ейном загасить. Весь двор обошёл, а там и колодца нету.
Обратно в избу воротился. Глядит: огонь в печи вовсе погас, и зелье паром уж не исходит, остыло вовсе. «Эх, – думает, – была не была! Клин клином вышибать всего сподручнее».
Зачерпнул зелья ковшиком, подол Отрадин поднял, да в манду разверстую и плесканул. Оттуда лишь «пш-ш-ш» вышло, и дым утих.
И тут же Отрада вздохнула.
Уж сколь слёз она пролила, какими словами червя ненасытимого кляла, а какими – Еську благодарила, этого пересказать невозможно. Слушал он, слушал, а сам на ус мотал – выходит стать, эко диво-то: иной насытиться не в силах, ан захлебнуться и тот может. Это он про червя так смекнул, если кто не понял.
Хотел было Еська Отраду ласкою утешить, да она его руку отвела: прости, мол, родимый, но уж энто не про меня. И обратно Еська словно голос Хранителя услыхал: «Ты, мол, не тужи об ей, ступай своим путём, у тебя планида своя. А Отрада со временем пообвыкнется, охолонится, да и счастье своё найдёт. В этом ей любой самый завалящий ангел пособить сможет».
На том и расстались.
КАК ЕСЬКА ВПЕРЁД ШЁЛ, А ВОРОТИТЬСЯ НЕ МОГ
Дошёл Еська до лесу. Вступил на полянку. Видит – костёр кто-то жёг недавно: по углям ишо светляки пробегивают. Стал Еська огонь раздувать, тут из-за дерева паренёк выглянул, руками замахал, закричал чегой-то. Еська встал, к нему пошёл: чего, мол? А у того-то в руке меч так и блестит.
Еська ближе подошёл, расслышал:
– Стой! Дале ни шагу не ступай!
– Чё ты? – Еська молвит, а сам идёт как шёл.
Паренёк было к нему шаг сделал, да, видать, показалось, потому – ещё дальше оказался. Снова встал, кричит издаля:
– Экой ты непонятный человек! Вертай взад!
Еська – вперёд, а тот – отступает. Хотя, вроде, навстречь ногами перебирает. «Эва как!» – подумал Еська и на тропку вступил, что от поляны к лесу вела.
Тут парень в сердцах только рукой махнул и как раз – в которой меч был. Чище косы траву окрест срезал, вона како лезвиё вострое.
Подошёл к ему Еська, молвит:
– Чудной ты какой-то. Коли ты разбойник, то чё ж меня гонишь? Аль знаешь, что взять с меня неча? Ну так гнать-то чего ж, пропустил бы. А может, сам опаску имеешь? Да не бось, я мирно?й.
– Дурной ты, а не мирно?й! Прощевайся теперя с жизнью своей.
– Ну, ко?ли так, то давай, коли меня, человек злой.
– Фу-ты! – парень аж меч свой кинул, тот по саму рукоять в землю ушёл. – Нешто мне твоя жизнь надобна?
– Погодь, погодь, – Еська молвит. – Ты толком разобъясни, почто ты тут с оружьем своим толкёшься, да людям честным проходу не даёшь.
Парень всё ему и рассказал:
– Сам я не тутошний, пришёл сюда с матушкой моею. Куды да зачем мы путь держим, то? тебе знать без надобности. Только мы и ведать не ведали, что в энтих краях така беда. Это после уж мне растолковали.
А живёт в сем лесу Пантер Злоебучий. Издаля – зверь как зверь. Ближе подойдёшь – он весь вроде как волдырями покрытый. А совсем вплоть коли доведётся стать – так и увидишь: то не волдыри, а залупки малые всю евонную шкуру покрывают. А заместо где у зверей чё выступает – там всё е?лды торчат: уши – покороче, хвост – подлиньше елда. Зато заместо глаз да пупа, где у иных дырки, – там ма?нды злоебучие. Только что пасть на пасть походит, клыки в ей с самой крепкой кости изделаны, да язык навроде змеиного жала раздвоённый. Да назади жопа как жопа. И живёт этот самый Пантер в самой серёдке леса, в берлоге заповедной. Только те, кто его в этакой близости видел, уж после назад не ворочалися. Потому тропа энта, ты сам видал, – заколдована. Чего я тебя остановил-то? Кто хоть бы шаг по той тропе сделает, уж пути тому назад нету: ворочаться станешь, побегишь даже взад, а всё одно пред берлогою окажешься. Видал, небось: я к тебе шагнул, ан тропка меня в отступ повела? И не я к тебе, а ты ко мне после приблизился, потому я на пути твоём стоял. Промеж тебя, то бишь, и норы пантеровой.
Днём Пантер спит. А ночью вылазит, и ну? себя нежить! Да как нежит-то: к примеру сказать, ушьми елдовыми – манды, что заместо глаз, надрочивает. Вот я обмолвился, что жопа у его обычная, так он и её под манду приспособил: хвостом-то в саму глубь залазит, да и шелудит там почище, чем иной кобель у сучки промеж ног. Только что на пупок елды не хватило, так он выберет место, где корешок какой с земли торчит, брюхом на его насунется, уляжется, да и знай себе вертится. Вертится да со всех сторон ся нежит.
Тут Еська перебил:
– Да обычна-то елда у него есть аль нет? Ею-то в пупочной манде, небось, наковыривать ловчей было б.
– Эк ты любопытный какой! Не сказывали мне про это. Да и чё тебе до того, коли самому от его погибель грозит неминучая! Ты дале-то слухай. Едва учует Пантер Злоебучий, что тропка путника ведёт, тут-то он негу эту самую отбросит и за его, путника-то, берётся. Он же ж, Пантер-то, племени кошачьего, так у его, как у любого котофея, когти в лапах упрятаны. Да только и тута злоебучесть евонная вылазит: то? не когти, а херы вострые. Он их выпущает да в шкуру человечью впивается, а как располосует его всего, тут жало выпущает раздвоённое, кровушку слизывать. Слизнёт её, а рана мандой обернётся. И круглым счетом два десятка манд по телу жертвы его безвинной отверзнется. Вот в их-то он когти-херы свои запущает, да и, не глядя, мужик то был аль баба, заябывает беднягу до смерти. А после сжирает и костей не оставляет. И как покончит с им аль ею, тут на шкуре у его ишо одна залупка навроде чиряка выскакивает.
Мы-то с матушкой знать о том не знали. Подошли к лесу, она и молвит: «Поопастись бы, мол; чует сердце, что лес-то энтот от других прочих отличье имеет. Идти б нам кружной дорогою». А я-то, дурень, ей: «Да како тако отличье? Разве то, что светлей он иных чащоб да тропинка больно гладкая. Ягод тама, небось, видимо-невидимо. Может статься, орешник попадётся, а нет – так грибы-то наверно есть. Да и чего вам, матушка, со мною-то рядом бояться?» А это мы ишо вон тама, на полянке, толковали, на тропку про?клятую не ступали. Тогда она мне велела костерок запалить, а сама за грибками-ягодами пошла.
Зачал я огонь разводить, слышу: ктой-то, вроде, кличет меня. Издаля – во-он аж оттедова, от самого поворота дороги-то – пастух криком кричит: чего, мол, ты на краю леса заповедного деешь? Я к ему подошёл, потому я на тропу ишо не ступал, так и идтить мог куды требовается. И ты б коли давеча у костра мово оставался, так и спасся б, так нет же ж, дурья голова, сюды заявился.
Вот пастух-то мне всё и поведал. А как услыхал, что матушка в лес зашла, – в деревню побёг. Потому Пантер – он после как с кем разделается, выть зачинает страшенным голосом, и кто этот вой услышит, навек слуха лишится. Он бегит, а коровы-то – за ним. Он орёт благим матом, и они – му да му. Коли б не горе моё, я б дотеперьча смеялся.
Только я всё одно мамку не кину. Вот уж меч востёр, так тропка меня куда надо выведет.
Выслушал его Еська, да и подивился:
– Чего ж ты толкуешь со мной тута, коли с мамкой твоей така беда? Да я б на твоём месте бе?гом бы бёг её выручать.
– Экой шустро?й! Будто я свою матушку мене твого люблю. А только меч мне наточить надобно аль нет? Да окроме того, Пантер – он же ж до сумерек спит. Ему спешить неча: хучь и днём путник к берлоге выдет, всё одно никуда он не денется – так и ходит кругом, так и мается, покедова не смеркнется. А тут уж Пантер его аль её – цоп! Однако уж темнеть зачинает. Прощевай, добрый человек, сиди тута, никуда не ходи. Может статься, осилю я Пантера, так и чары с тропки сымутся. А коли долетит до тя крик мой аль матушкин, ты уж лучше накинь опояску на ветку, да и разом с жизнью распрощайся, потому та?к всё одно легче будет, чем в пантеровых когтях погибель свою отыскать.
Но Еська, ясно дело, слушать его не стал, и пошли они вдвоём по тропке заповедной.
По пути Еська спрашивает:
– А меч-то у тя откель? На витязя ты не больно смахиваешь.
– Да там, где мы с матушкой живём, энтого добра в кажном дому сколь хошь. Мы с самого с издетства мечом аль там стрелами владеть научаемся. А как подрастёт малец, ему ружжо дают. У нас кто за сотню шагов шишку с дерева единым выстрелом не сшибёт, с тем никто и толковать не станет.
– А где ж твоё ружжо-то? Им-то, небось, сподручней было б с Пантером сражаться.
– Ружья нам выносить не велено. Потому они все как есть учтёные. А меч аль там копьё в дорогу захватить – это вроде как иным хворостину взять слепней отгонять.
– Знавал я одно тако место, – Еська молвит. – Может статься, что и матушка твоя мне знакома. Но об том после потолкуем.
Идут дале, а тропка и впрямь заколдована будто: они шаг ступят, а на полдюжины впереди окажутся. Вот этими самыми несколькими словами перекинулись – а уж в самой чащобе предремучей оказалися.
Слышат: впереди ветки трещат. Шагу прибавили – промеж деревьев шагает кто-то. И шаги-то нескорые, ноги едва двигаются. Устал, видать, ходок, сил нет. Стали догонять – парень первым узнал, да как закричит:
– Матушка!
Она обернулась, тут и Еська разглядел. Так и есть – Фряня!
– Фрянюшка!
Она к ним кинулась, да только ещё дале оказалася.
– Стойте, матушка! Стойте! А то сызнова мы вас из виду утеряем. Где есть, там и стойте. Мы сами до вас доберёмся.
Остановилась Фряня, праву руку к ним тянет, а левой слёзы утирает, шепчет:
– Есюшка, Па?нюшка, Есюшка, Панюшка:
А Панюшкой, сами смекаете, сынка ихнего звали, что Еська младенцем бессмысленным у Фряни оставил, ан вот как парнишка-то вымахал!
Стали подходить. Вроде, ближе и ближе становятся, а вплоть дойти не могут. Побежали, ан и добечь по тропе зачарованной нельзя.
Уж так близко стали, что дыханье слыхать другдружкино, да рукой не дотянешься.
У Фряни ноги-то и подкосились. Знамо дело: цельный день по кочкам да буеракам прошагала. Тут и Еська с Панюшкой стали: всё одно – дойти не дойдёшь. Это Панюшка так решил. Еська-то готов был хоть до ночи бечь, хоть до завтрева, но тот его остановил:
– Постой, говорит, добрый человек, силы побереги. Они нам для Пантера понадобятся.
– Да какой он те «добрый человек»! – Фряня сквозь слёзы говорит, да и смеётся в это же самое время: – Батя он твой родный, Еська. Мы же ж, Есюшка, за тобой-то и шли. Ан вот вишь ты, как выходит: свидеться свиделись, а и коснуться-то друг дружки не можем.
Тут Панюшка ей всё и поведал: что это за лес такой и что за тропа, и кака? мука их ожидает после как смеркнется.
– Эх, не погибель страшна, – Фряня говорит. – Я, Есюшка, тебя сыскала, уж одно это мне под конец жизни утешением станет. Вот коли б ещё обняться напоследок да поцаловаться хоть разочек крепенько, как в тогдатошние дни – аль забыл ты, как оно было? – и помирать не страшно б. А только почто ты?, сыночек мой родный, погибнуть должон?
– Вы, матушка, зря слова эти самые говорите. Я и сам помирать не сбираюся и вам не дам. Потому у меня меч, что молонья, быстрый. Я энтому зверю елды-то поотрубаю.
Фряня сквозь слёзы улыбнулася и говорит:
– Это он с издетства такой боевой. Никому из пацанов спуску не давал!
– Иного боюсь, – Панюшка продолжает. – Ежели этак мы вас догнать не могём, то и к ему с запозданьем явимся, когда он уж вас мучать зачнёт.
Хотела Фряня ему возразить аль слово утешное молвить, но тут рык раздался страшенный, аж листва с веток полетела.
Вскочили они на ноги, Панюшка меч поднял. И в энтот самый миг из-за дерева Пантер Злоебучий выскочил.
Ждал Еська, что он гадок будет, ан такого и представить не мог. Чирьи на шкуре шевелятся, подрагивают; с глаз вроде слеза сочится, да токо никакая то не слеза, а слизь мандовая, да ишо зловонная сил нет; языком раздвоённым по морде обводит, слизь энту самую слизывает; а уши так торчком и стоят, аж шкура на залупах разворотилася.
Повёл Пантер носом, да и сел наземь. Головой водит – решает, видать, с кого начать: вроде, бабёнка посочнее будет, да зато тех-то двое.
Панюшка как мечом замахнётся – кричит: «Ступай, мол, прочь, чудище поганое!» Тот только оскалился да к Фряне двинулся. Она прочь от его бечь кинулась, да заместо того прямо в лапы и угодила.
Панюшка, напротив того, вперёд рванулся да мечом как рубанёт. Только тропка-то похитрей вышла: он вперёд шаг делает, а она его кру?гом ведёт, он – ещё шаг, а она его – дале вбок. И меч, заместо чтоб рубануть по шкуре, вдоль скользнул и не поранил её, а словно бы даже погладил.
Как прошлась поглажка энта по залупкам-волдырям-то, они и встрепенулись, по всей шкуре навроде как ветер по омуту пробёг. Пантер едва Фряню не выпустил. Панюшка вновь рубанул и обратно зверю нега одна вышла, а вся шкура аж засверкала от слизи новой. Однако он всё ж смекнул, что в лапах-то понежней будет. На шаг отскочил, да и когти выпустил.
Панюшка мечом машет, а достать зверюгу не может. А тот уж Фрянюшку до? крови разодрал. Она губу закусила, шепчет только: «Панюшка, родненький, ступай прочь, неча тебе тута делать, на позор мой да погибель глядеть».
Тут Еська и смекнул: коли тропка зачарована, может, помимо её попытать удачи? Да и полез по стволу. И едва от земли оторвался, словно тяжесть какая с ног слетела. С ветки на ветку, с ветки на ветку – через миг ровнёхонько над головой пантеровой оказался. На сук? пристроился, ветку сломил, да и давай хлестать его по ушам да промеж ушей. Пантер головой вертит, зубами пытается за ветку ухватиться да Еську наземь сдёрнуть, ан тот ловчее был.
Панюшка это увидал, хотел тоже наверх взобраться, да ему меч помешал. Тогда он как побегит к Пантеру. Хоть тропка его обходом вела, а всё одно – кругами, кругами – да ближе приближаться стал.
Еська тем временем Пантеру покоя не даёт, по ноздрям попасть пытается, потому понимает: раз у того глаз нету, то ему нюх зренье заменяет. Пантер не в шутку осерчал, бросил Фряню, на лапы задние встал, передними пытается до Еськи дотянуться, да и ревёт так, что и впрямь слуха лишиться можно.
Панюшка по кругу бегит, кричит истошно:
– Держитесь, батюшка! Держитесь, родимый! Ишо немного, версты две, не боле, осталося.