– Всё для казни готово. Извольте пожаловать.
Еська ухо-то и навострил: кого там порешить сбираются? А царь-то говорит:
– Пойдём, душа моя, поглядим, как энту бунтовщицу порешат. Чтоб неповадно было супротив нашей власти и бравого войска идтить.
В Еське душа прям захолонулась. Он уж не думал ни о чём, повернул перстень, да и прыг из ларца.
– Во! – царь кричит. – Я же ж говорил, что тут шпиён прячется.
А енерал Еську увидал и пальцем в него тычет:
– На ловца, мол, и зверюга выскочил. Этот самый главный зачинщик есть. Лучший отряд мой сгубил.
– А вот мы их сейчас вместе-то и сказним! – царь говорит.
– А дозволь, твоё величие, сперва следствие провесть, – енерал говорит. – Может, у них каки? сообщники есть. Вишь, как дело оборачивается: никак иного быть не могёт, чтобы каша эта не по наущенью царицы ихней замешана была.
– И то, – царь молвит. – Пущай бунтарку пред наши очи светлые приведут.
И привели Фряню. Она, как Еську увидала, ну? его обнимать. Тут он и узнал, что после, как их отряд ушёл, бабы прямо к царскому двору отправились: мол, ворочайте мужиков обратно. Ясно дело, ничего у них не вышло. Всех остальных выпороли, а её как зачинщицу к смерти приговорили.
Стал царь им вопросы задавать, да всё с подковыркой, мол, знаю я, что вы за птицы таки?, не открутитесь.
Ну, а Еське с Фряней чё скрывать? Они, как есть, всё сказывают. Только он в этом самый главный подвох и военную хитрость узрел.
– Всё, – говорит, – с вами ясно. Бошки поотрубать, и весь мой приговор.
– Ладно, твоё Величие, – Еська молвит. – Коли будет на то царска милость, так мы и без бошек как-либо остаться могём. Только одно дозволь ты мне сказать. Тебе ведь того не ведомо, что мы не токмо что государству твому помеху никаку не сделали, а ещё и жизнь тебе облегчили.
– Как так? Неча врать!
– А ты сперва сделай мне таку милость да отвечай, почто вы спокон веку войну ведёте?
– Дак за петуха же индейского! Без него у нас народу не останется.
– Ан вот и останется! Ты спроси-ка у енерала: в селе, откель Фрянюшка моя, много ль детишков?
Енерал в толк покамест не взял, к чему Еська клонит, но соглашается: по всей округе, мол, ребятишки бегают.
– А много ль ты им яиц о прошлом-то годе выделил?
Царь в затылке почесал, дьяка думского кликнул.
– Никак нет, – дьяк отвечает, – ни единого яйца индейского они не получили.
– А теперя можешь казнить нас сколько твоей душеньке царской угодно, – Еська говорит, – и воевать до скончания века. Заместо чтоб войну энту глупую прекратить и править спокойно с миром.
Долго царь да енерал с дьяком в толк взять не могли, врёт он аль дело говорит. Но тут царица вмешалася:
– Пока вы тута разговоры говорите, может, я чрез вас счастья свого лишаюся. Мне царица супостатская вот чё пишет: «Посылаю, мол, тебе, человечка. Ты того в жизни не ведала, чему он могёт тя обучить и каки? чудеса показать. И слаще тех чудес ничего в мире целом нету». А вы ему бошку отрубать хотите. Потерпите малость, пущай он мне сперва энти чудеса сладки покажет.
– Дык это же главная бонба и есть, – царь кричит.
Да ведь для ихней сестры лучше бонба, чем после всю жисть мучиться: а ну как и впрямь самой наисладчающей сладости лишилася.
Было, царь согласие дал. Но тут Фряня руки в боки:
– Кака? така сладка вещь? Ась? Нет, царь-батюшка, вели немедля нас казнить, только я крале твоей свово Есечку не отдам.
Тут уж самому царю любопытно стало: что же это такое, коли баба готова лучше головы лишиться, чем с другой энтим самым делиться.
Но Еська Фряне напомнил, как он всю округу обихаживал.
– И то верно, – она согласилась. – Коли с суседками я тобою делилась, то с государыней-матушкой и подавно.
Чё дале долго толковать: всё, как в том царстве было, и тут точка в точку повторилось. Так же царь опаску имел, что Еська чё дурное содеет, так же велел ему локти связать. Правда, тут ему чуть поспокойней было: коли б Еська врагом оказался, то не токмо что с ним, но и с Фряней расправа учинилась бы: не мог же ж Еська об этом не думать.
– Только, – Еська говорит, – чур, уговор: покеда мы сами к вам не выдем, нас не беспокоить.
Осталися Еська с царицей одни. Одёжку с неё скинули. А она ишо краше той оказалася. У той кожа будто молоком облитая, а у этой – сливками. У той сосочки словно землянички, а у этой – малинки. У той волос что пух лебяжий, а у этой – гагачий.
Еська и ей поначалу перво чудо показал, а там и второе не задержалося. Уж царь со прислужниками извелися все, дожидаючись, пока они выдут с опочивальни царицыной. А Фряня вовсе будто на шиле сидела.
Наконец, царица выплыла. Будто пава ступает, мало не вспорхнёт сейчас.
– Попробуйте только, – молвит, – хоть волосок с Еськи тронуть. Я тако устрою, что намеднешний бунт вам за сахар покажется. А ну-ка, наградите его по-царски.
Но Еська от подарков отказался, только одёжку спросил себе да сапоги покрепче. Оделся, хвать Фряню за руку, и – ходу с царского двора! Их и удерживать не стали, потому сама царица за них заступилася.
Пришли в село, тут Еська и говорит:
– Ну, Фрянюшка, нам прощаться надо. Чую я, что после давешнего царь меня в покое не оставит.
Фряня в слёзы, остальные бабы тоже, но он их успокоил:
– Теперя войне конец. Потому на что же воевать, коли ни петух, ни куры индейские вам боле не нужны иначе как в жаркое? Так что пождите малость, все мужики к вам воротятся. И ты, Фрянюшка, себе найдёшь боле подходящего, чем я. Больно уж от меня беспокою много.
Тут Амелинка говорит:
– Есюшка, родненький, хоть что на память нам оставь.
А у Еськи ничего и нет кроме песни. Едва не всю ночь до зари горланил. Бабы – то в смех, то в слёзы. Он и пляске их обучил. На зорьке только и угомонились, по избам разошлись.
Уснули все, а Еська тихонько – за околицу, и дале пошёл.
КАК ЕСЬКА ЗИМУ КОРОТАЛ
1
Шёл Еська, шёл. И настала зима.
Идёт он по полю, снегу по самы щиколки. Ничё, думает себе, главно дело выше чё-либо не поморозить, а пальцы, те в тепле отойдут.
Видит: на снегу обочь дороги вроде как пятнушко чернеется, но уж снежком позаметено?, так черноты в нём почти совсем не осталось. Поднял – а то ласточка замёрзшая.
Хотел было Еська её закопать, чтоб спалось бедняжке спокойней, но тут она крылышком легонько этак – шевырк. Кончиком самым. Однако, думает Еська, вдруг в ей жизнь ещё таится, хотя в самом малом уголке. Зажал в ладонях, дуть стал. Глядь: оживает.
Открыла глаза, он и спрашивает:
– Откель ты посредь зимы взялась-то?
– Летели мы мимо облак. А тут гроза началась. Молния как летанёт, мало меня не задела. Задела б – пепла горстки, и то б не осталось, а так только сшибла наземь. А как я в себя пришла, уж стая наша далече была. Я вон за тем лесом в деревеньке на крыше схоронилась. А нынче вылетела крылышки поразмять, да назад воротиться силёнок не хватило.
– Так за лесом деревенька есть? Я тебя туда снесу, да и сам погреюсь.
– Благодарствую. Только теперь уж я сама. А ты как до деревни дойдёшь, приглядися: под какой крышей гнёздышко, туда и стучись. Хозяин мой – человек добрый, всех привечает.
– А другие как же? Злые, что ль?
– Да и другие не злы, но мой – особый. Самый на деревне ласковый.
Сказала и ввысь порхнула. А Еська кругом леса по берегу речки двинулся.
Прошёл малость – снова-здорово: не то сугроб, не то лежит кто. Ближе шагнул: так и есть, человек на льду. Сам в шубейке белой, шапка белая, таки ж волосы с-под неё позёмкою вьются. Ну, Еська думает, денёк у меня: то ласточку, то путника нахожу замёрзшего. Ещё ближе стал – да нет же, как есть, сугроб ветром намело. А вплоть приблизился, тут досконально и разглядел человека. Вовсе его снегом занесло.
– Эй! – говорит Еська. – Никак ты замёрз?
А тот голову вверх вздымает:
– Мне замёрзнуть никак невозможно. Потому я зимовик. А ты кто таков будешь?
– Я Еська.
– А я Анхип.
Встал на ноги. А под им прорубь.
– Никак, рыбку на уду свою ловишь?
– Вроде того. Залупу наращаю.
– Как так?
А вот как. Зимовики – они и в лесу живут, и в поле, и на холмах, и под холмами. Только обычно их белых на белом-то не видать. Разве что на льду речном аль озёрном. Им бы сюда и ходить не надь, да вот иной раз приходится. Потому они сами даром что мёрзлые, а в нутре-то у зимових, баб-то ихних, коли к ним обычным путём, споднизу-то, забраться, всё одно тепло какое-никакое в наличности имеется. А как же ж иначе? Любость, она и снег топит. Вот зимовик как с нею поетится, та?к бегом к воде – залупу растопленную наживать. Полежит день над прорубью, глядишь, к вечеру и нарастёт ледышка. Обратно к зимовихе своей в лес аль там в овражек. А наутро сызнова к воде ворочается.
– Ну как, много ль наросло? – Еська антиресуется.
– Сам гляди.
Край шубейки откинул, а там смех и грех: оконечность на елде-то с ноготок мизинный, ну никак не боле.
– Немного.
– Вот то-то и оно, что мало. А у моей Махрюты воротца знаешь каки?? Шишку елову засунь, не говоря чтоб соснову – она и не заметит. Погодь до вечера, потом уж пойдём.
– А чё я-то годить буду? Мне твоих зимовниц не еть, они у меня вмиг растают вовсе. Ну так и прощевай, у меня своя дорога, у тебя своя.
– Ан нет! – Анхип молвит, да за ворот Еську хвать рукавицею белой. – Неровён час, узнает Белый Барин, что я с тобой повстречался и пред очи евонные не представил, так несдобровать мне.
– А кто таков этот Барин?
– Да хозяин же наш, нешто не слыхал? Он кажну зиму ёлку наряживает. Вот таких вот самых, как ты, морозит, да к веточкам подвешивает. Это для его – сама главна радость в жизни. Мы вас и ловим. А он за то нам снежку подбрасывает, вьюгой обвеивает.
– Ладно, – Еська отвечает, – к Барину так к Барину. Только мне до вечера ждать нельзя, замёрзну я вовсе.
– И ладно. Белому-то Барину кака? разница, сразу я тебя сосулькою доставлю аль самому морозить после? Так даже и удобственней.
– Нет, мне хочется с ним побалакать сперва, да и на Махрюту твою поглядеть любопытно было б. Аль она у тебя така страшенная, что и показать-то стороннему человеку не можно?
Эти самые Еськины слова за живое Анхипа зацепили:
– Да она у меня знашь кака? красавица! Только спешить-то мне никак невозможно. Потому раньше вечера залупа-то не нарастёт. Потерпи уж, сделай милость. А коли замёрзнуть боишься, так я тебя за кушачок привяжу, побегай вокруг, авось, согреешься.
– А хошь, я тя научу, как проворнее залупу растить?
– А нешто можно?
– Будто нельзя! Только ты сперва обещай меня отпустить на волю.
– А коль обманешь?
– Экий ты, Анхип! Ладно, так и быть. Слушай. Ты не лежи недвижно. Макай елду-то, дело куда как шибче пойдёт.
– Чё это такое – макай?
– А как сунешь, тут же вымай её, пережди малёк, дай ледком прихватиться, а после уж сызнова в воду. Я те покажу, только дай сучок с той вон ёлки отломить.
Не поленился Анхип, сам с Еською до ели дошёл: всё боялся, что тот стрекача даст.
Отломил Еська сучок, да и давай его в прорубь макать. Макнёт, вымет, обратно макнёт. Не успел Анхип оглянуться, как уж льдина немалая наросла.
– Ну-кось, давай я.
Привязал зимовик Еську за кушачок, другой конец в руке зажал, после на прорубь улёгся, да и давай работать. Жопа так и ходит: вверх-вниз, вверх-вниз. Поднялся: вдвое против прежнего наросло. Обратно лёг.
Лежит, покряхтывает, Еську нахваливает. Долго ль, коротко, наросла залупка мало не с голову Еськину.
– Ну, готово, что ль? – Еська спрашивает.
– Погодь-погодь, дай в последний разочек макану.
Лёг, макнул раз, да и замер.
– Чё эт с тобой? – Еська спрашивает.
А тот ни слова вымолвить не может, «ой» да «ой» только. Разов с полдюжины ойкнул, после замер, дёргаться начал. Только видать, что уж не макает, а попросту встать пытается.
– Эй, – кричит, – добром прошу: пусти!
А споднизу голос. Хоть Анхипова шуба его и заглушает, а всё одно слыхать, что голосок нежный, одно слово: водица журчит.
– Почто ты речку еть удумал? За то тебе кара неминучая следует. Дергану за елду твою зловредную, да под лёд затащу.
– Пощади меня! – Анхип молит. – То не я, то Еська меня надоумил, чтоб макать залупу-то.
– Какой такой Еська? Не тот ли, что и пред погибелью своею сикать в водицу живую отказался?
Во как! Слава-то об Еське по всему царствию подводному прошла.
– Я самый, слышь ты! – Еська кричит.
– Слышу-слышу! – с-подо льду доносится.
Тут Анхип-зимовик как подскочит: видать, отпустило его, так он, будто с пращи камень, кверху-то и взлетел.
А из проруби русалка вылазит: грудочки остреньки, сосочки ледышками, с плечиков водица стекает, да тут же и замерзает. Кудри ветерком вздуло, да так морозец вразлёт и прихватил. А ей хоть бы хны. На ладошку щёчку ложит, локоточком о край ледовый упирается да на Еську глядит, улыбается:
– Вот, мол, ты каков, Еська!
А после строго так – на Анхипа:
– На сей раз, – говорит, – я тя отпускаю. Но уж боле ты к проруби подходить не моги. Да не то что к проруби, а и с берега чтоб не сходил бы. Потому я с-подо льда враз почую, взломаю его, да на дно тя утащу.
– Помилуй, – Анхип едва не плачет, – да как же я без энтого дела-то? Не меня, хоть Махрютушку мою пожалей.
– Жалей не жалей, а за всё платить надобно. Вот ка?к Еська поступил, така ему и награда вышла. А у тебя, охальник, ина заслуга, ина и выслуга.
– Погоди, – Еська говорит. – А коли я к тебе туды, под лёд-то спущусь, простишь ты его аль нет? Как-никак, то? я его макать подстрёк.
– А по добру ль ты пойдёшь, аль по принуждению?
– Да како тако принуждение? Ты хоть в ледышку-то на себя погляделась бы: рази ж за этакой красою-то можно по принуждению следовать?
– Ан пошли! – русалка отвечает, да к Анхипу оборачивается: – Ходи как прежде было. Но только уж макать не смей.
– Ни-ни, милушка, – зимовик отвечает. – А тебе, Еська, челом бью.
Поклонился – да так, что лбом мало льда не прошиб. И прочь от берега в лес сиганул. А Еська за русалкою следом под лёд нырк.
2
А звали её Рыбонькой:
– У нас как заведено? Наверху я Лидонька была, а тут Рыбонька. А кака?, к примеру сказать, Аннушка, та Водянушкой становится. Валюша – Волнушей. Созвучно чтоб было.
– Понятно, – Еська говорит. – Ирушка – Ивушкой.
– А ты откель знаешь?
– Да уж знаю, после как-нибудь расскажу.
Познакомила Еську с подругами своими. И, главно дело, холоду у них там, внизу, вовсе не чуется. Всё одно как и летом – жары. Видать, они к морозу неподатливы под водою становятся.
– А как ты сюда-то попала? – Еська спрашивает.
– Сказывали подруженьки, пошла матушка бельё полоскать, а меня рядом-то на берег и поклала. Они подкрались, да меня под воду и утащили. Стех пор тут и живу. А я и рада, у нас ведь весело.
– Неужто тебе не хочется обратно?
– Да я верхней жизни и не припомню. Бают, матушка долго ещё на? берег ходила, плакала. Только меня подруженьки от того места подале унесли, я и не знаю, где оно было.
Ну и стал Еська у русалок жить. Спервоначалу они только хороводы водили да песни пели. Никак Еська не мог с их голосами сладиться. Как ни споёт, они сердятся: больно грубо у тя выходит. Потом уж рукой махнули.
Вот раз плыли Еська с Рыбонькой промеж водорослей. Он плавать-то по-ихнему навострился, хотя, ясно дело, без хвоста оно не так уж ловко выходило. И задумали они в прятки поиграть. То есть Рыбонька пряталась, а Еська искал, потому ему от неё укрыться никак не удавалось: она его вмиг чуяла, на то и русалка подводная.
Но на сей раз и Еська её враз нашёл. Не успела она под корягу поднырнуть, как тут же и вылетела, а на плечике полоска зелёная. Коряга-то занозистая попалась.