Если уж мы очень ей надоедали возней и проделками, она говорила:
— Виталий и Олег! Вы совершенно невозможные люди.
Это означало, что тетя Валя сердится всерьез. Пора, значит, притихнуть и обдумать свое поведение. А если мы все-таки не притихали, тетя Валя заявляла:
— Я выставлю вас из дома, и ночуйте на дворе, пока не станете приличными людьми.
Но ни разу в жизни она не намекнула мне, что ее дом — это вовсе не мой дом и что я не должен про это забывать, И я, по правде говоря, забывал.
Мама тревожилась и огорчалась. Ей казалось, что я убегаю из дома из-за дяди Севы и Ленки. Но теперь уже не в этом было дело. Мы с Виталькой просто не могли друг без друга. Не могли, вот и все.
Мама наконец поняла это. Но ее беспокоило и другое. Плохим аппетитом я не страдал, а обедал, завтракал и ужинал у тети Вали чаще, чем дома.
— Как она кормит вас на свою пенсию? — волновалась мама.
Мое сообщение, что, кроме пенсии, есть зарплата Виталькиных родителей, ее не успокоило. Я узнал потом, что мама пыталась даже предложить тете Вале деньги за мое «содержание», а тетя Валя с улыбкой, но твердо сказала:
— Оставим это.
Тетя Валя вообще была немногословна. Если жизнь текла без особых происшествий, мы знали заранее, какие фразы когда от тети Вали услышим. Утром она стучала шваброй в потолок и сообщала:
— Граждане! Солнце встало! Вставайте и вы!
Перед завтраком она обязательно спрашивала:
— Надеюсь, вы умылись хотя бы символически?
А вечером, когда мы возвращались с улицы после многотрудного дня, она неизменно говорила:
— Боже мой, на кого вы похожи!
На кого мы были похожи? Ну, на своих мам и пап, конечно (хотя своего папу я теперь видел только на снимках). Немножко друг на друга. На всех обыкновенных мальчишек. И больше всего — на самих себя.
Виталька был повыше меня, белобрысый, вечно не стриженные на шее волосы косичкой. Глаза у него были длинные, серо-зеленые, рот большой и толстогубый, а нос тонкий, с чуть заметной горбинкой. На горбинке сидели пять желтых веснушек. Эти глаза, губы, нос, если смотреть на них отдельно, как-то не подходили друг для друга. Но когда все вместе — как раз и получался Виталька.
Себя я почти не помню. С той поры у меня сохранилась только одна фотокарточка. Я на ней с мамой, дядей Севой и Ленкой. Причесанный, лупоглазый и удивительно примерный. Виталька говорил, что совсем на себя не похожий, только оттопыренные уши похожи. А в зеркало я почти не смотрел.
Правда, одно зеркало все время попадалось на пути: оно стояло в прихожей, там, где начиналась лестница. Мутное, пятнистое. Высокое — от пола до потолка. Когда я брал разбег, чтоб взлететь по ступенькам, в зеркале этом, как в узкой темной двери, проскакивал рядом со мной щуплый, тонконогий пацаненок с облезшими от загара плечами.
Но я ни разу толком не разглядел себя: некогда было. Я спешил наверх—в нашу каюту, в наш с Виталькой штаб, в нашу крепость, наше царство. В наш мезонин, который мы с Виталькой называли вышкой.
Кстати, знаете, что такое мезонин? Это когда на дом как бы ставят еще один домик. Получается второй этаж, только поменьше.
Наш мезонин состоял всего из одной комнатки. Стены были обшиты некрашеными досками. Доски потрескались от старости, и в щелях жил разный мелкий народ: какие-то паучки, жуки, сверчки. Мы их не боялись и не обижали.
На стенах висело мое деревянное оружие и Виталькины картины. Не все, конечно, а самые лучшие. Мне особенно нравились «Летучий голландец» и «Восстание гладиаторов».
«Летучий голландец» — это темный, таинственный фрегат с изодранными парусами, В дыру на парусе проглядывает острый уголок месяца. На корме слабо горит желтый огонек.
А «Гладиаторы» были еще лучше. Они восстали прямо на арене римского цирка и теперь гнали по мраморным лестницам богачей в длиннополых одеждах. А еще на стене висели карманные большущие часы тети-Валиного деда. Это была серебряная «луковица» старинной французской фирмы. Тетя Валя дала их нам, чтобы мы научились ценить минуты. Но трогать их она не разрешала и заводила сама.
В комнате было два окна: одно на юг, другое на север. В южное окно целые дни светило веселое солнце, а в северном окошке по вечерам висела посреди светлого неба большая звезда, названия которой мы не знали. С восточного края в это окно иногда заглядывала розовая ноздреватая луна.
Мы разглядывали луну в маленький медный телескоп, который тоже достался тете Вале от деда. Раньше, давным-давно, в такие телескопы наблюдали планеты гимназисты.
Несмотря на древний возраст, телескоп работал исправно. Луна в нем казалась громадным румяным караваем. Близким-близким. Хоть рукой трогай. И у нас замирало дыхание.
... Чужой, до ужаса таинственный мир рывком приближается вплотную. Выпуклая пустыня в каменных кольцах и воронках...
Что там? Кто там? Узнаем ли когда-нибудь?
Мы с Виталькой твердо верим, что полеты в космос начнутся скоро. Может быть, завтра. Ведь уже несколько спутников кружат над Землей. Но тайна от этого не становится меньше.
— На Луне людей точно нет. А вот на Марсе... Если есть...
— Ну и что? — говорит Виталька.
— Если есть... Значит, мальчишки тоже есть?
— Ну?.. Наверно... Ну, конечно.
— А играют они в солдатиков?
Ковер оказался поразительно легким. Мы без труда выволокли его во двор.
— Ну, хорошая... А может, она и не понимала, какой это ковер. Она ведь на нем не валялась, как мы.
— Почему? — удивился я.
Виталька хмыкнул:
— А ты видел ее фотокарточку, когда она девчонкой была? Платье чуть не до пяток, кружева всякие, бант на спине, ботинки высоченные с пуговицами. Попробуй, поваляйся.
Я пожалел тетю Валю, которая лишена была такого удовольствия, сладко вытянулся на ковре и опять погладил его.
— Как живой, да? А мы его, бедного, палками...
— Ничего, — утешил Виталька, — Зато чистый стал... А мы с тобой — наоборот.
Он согнул потемневшую от пыли руну и подул на нее. А я увидел на его локте красную капельку.
— Смотри, поцарапался, — сказал я.
Виталька улыбнулся и тронул каплю мизинцем. Она разломилась пополам, выпустила прозрачные крылышки и улетела в густую траву.
— Божья коровка, улети на небо... — запоздало сказал Виталька.
— А по правде они могут на небо улететь? Высоко, как самолеты? — спросил я.
— Не-а, — сказал Виталька. — Им зачем? Они же травяные жители.
— Ну а если захочет?
— Она не захочет, — сказал Виталька. — Это ты, может, захочешь, потому что ты человек. А она же просто божья коровка.
Я лежал, раскинув руки. Левая ладонь оказалась в траве, и между пальцами попал высокий стебелек одуванчика. Я машинально теребил его, а сам думал вот о чем: если бы я даже был божьей коровкой, все равно попробовал бы лететь выше и выше. Конечно, там, на высоте, давление другое, холод, воздуха мало, но я летел бы, пока хватит дыхания.
Я представил, что вот так, лежа на спине, начинаю медленно подниматься к одинокому облаку, насквозь просвеченному июльским солнцем.
Показалось мне, что шевельнулась под ковром земля, а все пространство слегка сдвинулось. Так бывает, когда голова на миг закружится. Стебель одуванчика, который я держал, скользнул вниз, пушистая головка проскочила между пальцами, растеряв семена. Потом я увидел, что уходит вниз рассохшаяся бочка, стоявшая неподалеку.
— Мама! — заорал я и бухнулся в траву.
Крепко бухнулся. Потому что от ковра до земли было уже метра полтора...
Даже сейчас, когда я вспоминаю тот случай, мне делается неловко. Ведь что ни говори, я испугался и оставил Витальку. И слегка утешает меня лишь, что Виталька поступил так же: заорал и плюхнулся на землю. Только с другого края ковра.
Мы сидели в примятой траве и перепуганно таращились друг на друга.
— Ты чего? — сказал Виталька,
— Чего «ты чего»? — сказал я.
— Как это ты? — спросил он.
— Я никак. Я ничего, — ответил я, потому что понял наконец: Виталька думает, что это мои шуточки.
Ковер плавно, как большой бумажный лист, опустился между нами.
Я икнул и сказал:
— Это он,
Виталька задумчиво осмотрелся, зачем-то заглянул под ковер и опять вопросительно уставился на меня.
В моей голове стремительно прыгали всякие догадки и фантастические мысли: «Может, было незаметное землетрясение и нас плавно тряхнуло?.. Может, у нас обоих сон или гипноз?.. Может... Может... »
А что «может» в конце концов?!
Я опять икнул и спросил Витальку:
— Попробуем?
— Н-ну... давай... — сказал он без восторга.
Мы осторожно, как на горячую плиту, сели на ковер.
— Н-не поднимается, — сообщил Виталька,
— Значит, показалось.
— Обоим?
Я икнул третий раз и потер ушибленное место. Ничего себе «показалось».
— Ты что-нибудь делал, когда он... это самое? — шепотом спросил Виталька.
— Ничего я не делал. Я о нем даже не думал.
— А о чем думал? — требовательно спросил Виталька,
— Сейчас.,. Ну, кажется, о божьей коровке... Долетит она до облака или нет.
— Значит, о полете, — обрадованно сказал Виталька. — Значит, так... Попробуем!
Он прищурился и скомандовал:
— Вперед! Полетели!
Ковер не шелохнулся.
— Вперед! Старт! — повторил Виталька и даже поерзал, словно подгоняя ковер.
Тот не двигался,
— Хочу подняться до крыши, — сказал Виталька почти жалобно.
И мне захотелось. Страшновато было, но все равно захотелось, чтобы ковер шевельнулся, чтобы стена дома плавно заскользила вниз и узорчатый карниз под крышей оказался перед нашими глазами.
И тогда...
Тогда это случилось!
Нас приподняла ласковая сила, и мы увидели перед собой кромку железной крыши и старое деревянное кружево карниза: хрупкие завитушки и зубцы с круглыми отверстиями. Из одного отверстия, как из иллюминатора, озадаченно глядел на нас воробей.
В первый миг я хотел повторить старый трюк: завопить и свалиться. Виталька ухватил меня за майку.
— Стой! Высоко...