В следующий миг алексанор вынырнул откуда-то сзади, мелькнул у моего лица и опять исчез за ближайшими камнями. Теперь я был уверен, что он появится снова.
Я поворачивал голову, пытаясь уловить момент его появления, пальцы, сжимавшие сачок, побелели, но алексанор свалился на меня сверху и, сделав у самого моего лица что-то вроде мёртвой петли, умчался.
Он возникал то справа, то слева, я крутился волчком, прыгал с камня на камень, размахивал сачком, а алексанор проходил в каких-то сантиметрах, исполняя немыслимые фигуры высшего пилотажа. Уж не играет ли он со мной в детскую игру «салки»? Я выбился из сил окончательно.
Я опустился на камень, вытер пот с лица, снял рубашку — она была хоть выжимай. Сердце билось где-то около горла, и казалось, вот-вот выпрыгнет. Алексанор, по-видимому, тоже притомился и куда-то исчез.
Ругая себя за неловкость, я брёл домой, всё вверх и вверх по выветрившимся лавовым нагромождениям. Подходя к дому, я еле волочил ноги.
... Я не один раз думал, стоит ли терпеть такие муки ради какого-то призрака, ради бабочки, не имеющей никакой ценности в глазах большинства людей. И вот теперь, сидя у себя дома за столом — за окном заснеженные деревья и рассвет декабрьский едва пробивается,— могу сказать, что стоит. Объяснить это чувство невозможно. Оно возникает в неведомых глубинах души, и я готов повторить все счастливые муки сначала...
Алексанор не давал мне покоя. Всю ночь я размахивал сачком, летал и исполнял фигуры высшего пилотажа вслед за алексанором, а утром еле разогнул ноги. И по правде говоря, мелькнула мысль никуда не ходить. Но, умывшись ледяной водой из родника, я не стал ждать завтрака и, сунув в карман бутерброд и фляжку с водой, вновь поплёлся на заветную площадку.
Душа замирала, когда я приблизился к площадке и стал медленно подниматься в надежде увидеть алексанора, но он заметил меня раньше. В тёплом медовом воздухе он демонстрировал акробатические номера у самого моего лица, так что я даже не имел возможности взмахнуть сачком; боялся задеть себя по носу.
Мне подумалось, что алексанор рад моему приходу и, конечно, не догадывается, зачем я сюда прихожу. Он гордился своей ловкостью и окончательно посрамил меня.
Это была его площадка, его дом, я прихожу к нему в гости, и мы играем в интересную игру, в «кошки-мышки». Это он так думал. А я не мог уже думать ни о каких других бабочках. Вот чудесная золотисто-оранжевая аврорина, вот пурпурная зигена Крюпера. Нет до них дела. Алексанор, только алексанор!
У меня и мысли не возникало поискать другую вершину или поохотиться на склоне, где трудно ходить, но алексаноров множество.
Репница (самка).
Мой товарищ осторожно за булавочку вытащил из коробки капустницу и, принюхиваясь к крылышкам, с недоверием посмотрел на меня. Потом проделал то же с брюквенницей.
— Ну как? — спросил я.
— По-моему, они пахнут одинаково. И, если не ошибаюсь, нафталином.
Я рассмеялся.
— Ты прав,— говорю.— В музеях они все пропахли нафталином. Защита от моли и других вредителей. Конечно же, их надо нюхать в природе. И тогда ты почувствовал бы, что крылышки брюквенниц пахнут очень приятно. Пожалуй, лимоном или мелиссой. А репница пахнет слабее, резедой. В некоторых местах на юге по внешности брюквенницы почти не отличимы от репниц. А по запаху — пожалуйста! У капустницы едва различимый запах герани, своеобразно пахнут некоторые аполлоны, тёмно-коричневый сатир пахнет шоколадом. Может быть, и другие бабочки пахнут, но мало кто специально их нюхал. Нужно уметь различать очень тонкие запахи.
— Откуда же берётся этот запах? Может быть, от цветов? — удивился друг.
— Нет, не от цветов. А от особых чешуек и волосков на крыльях или на теле бабочек. Под каждой такой чешуйкой находится железа, вырабатывающая летучие вещества.
— А зачем это нужно? — спросил товарищ.
— Ведь запахи — это сигналы. Бабочки разговаривают запахами, зовут друг друга, узнают родственников, метят территорию, да мало ли какие у них ещё дела.
— Но ведь одновременно летает множество разных бабочек, и, если все они одновременно говорят на своём химическом языке, как же можно что-то понять?