Руднев, который, как ни странно, ко второй партии стал спокойнее, подал мяч под правый удар, помня, что Кленов бьет слева; со страшной силой и быстротой Кленов ударил справа – и по мячу! Попал с подачи, да так, что мяча не было видно. Зрители, ошеломленные, загудели. Король даже подскочил от удовольствия. Руднев сходил за мячом и повторил подачу. Кленов ударил справа еще сильнее и снова попал. Вспыхнули аплодисменты. Руднев упрямо подал мяч туда же в третий раз – и Кленов ударом, от которого затрещал стол, попал опять. Это было как во сне. Поднялась буря восторженных криков и аплодисментов. Король изо всех сил топал ногами и неистово кричал:
– С подачи! С подачи! Вот это класс!
Репин тоже аплодировал, поглядывая на Руднева. А тот, бледный, но решительный, с нетерпением пережидал овации.
– Счет: ноль – сорок! – сказал судья (тогда считали, как в теннисе).
Руднев опять подал в то же самое место, Кленов опять ударил справа, и… мяч над самым столом, не задев его, пошел в аут.
– Пятнадцать – сорок! – объявил судья.
Еще два раза подал Руднев, еще два раза ударил мимо Кленов.
Счет стал ровно. И тут все заметили: что-то переменилось. Кленов потерял уверенность в себе, лучше играть он уже не мог – и он стал играть хуже. Участились мазки, неточности. А Руднев играл все лучше. Он уверенней защищался, хорошо нападал, бил легко и точно слева и справа. Он играл умно, упорно, и теперь было ясно: вначале он просто растерялся, а теперь нашел себя. В борьбе выиграл он вторую партию, в борьбе взял и третью – решающую.
Победителем встречи был Руднев, это стало ясно всем задолго до конца игры. И вот крепкое рукопожатие противников. Слова судьи: «Встречу выиграл Руднев, Москва!» – были покрыты аплодисментами.
Но самое удивительное происходило возле меня. Всегда подчеркнуто спокойный, выдержанный Репин, вскочив на стул, бешено хлопал и так громко вопил: «Браво, Руднев!», что московский чемпион обернулся в его сторону и с улыбкой помахал ему рукой. А Король сидел увядший и скучно цедил сквозь зубы:
– Ничего, играть умеет. Здорово вытянул…
Руднев сел неподалеку от нас. Я не заметил усталости на его спокойном и веселом лице, по которому мимолетно пробегала улыбка – радость удачи. Как иногда бывает, ощутив устремленные на него взгляды, он обернулся в нашу сторону и, поняв, с каким чувством смотрят на него ребята, снова помахал нам ракеткой.
Возвращались, как в чаду. Сойдя с поезда, мы сразу попали в гущу своих. И тотчас оба – и Король и Репин, – захлебываясь, стали рассказывать:
– Ну играет! Ну играет! Выиграл – и руку жмет! А сам так смотрит – эх, ты! Разве у нас это игра? Это так, между прочим!
Недели три спустя Лучинкин передал нам приглашение участвовать в школьных соревнованиях по пинг-понгу. Нам надо было выставить двоих для парной игры – и вот тут-то мы оказались перед трудной задачей. Наши лучшие игроки – бесспорно Репин и Король, но ведь ни для кого не секрет, что они ненавидят друг друга!
– Давайте попробуем: мы со Стекловым против вас с Андреем, – сказал Жуков Королю.
У Короля не было никакой охоты соглашаться, но и возразить было трудно. Он всегда всем своим видом показывал, что он выше личных счетов с Репиным. И теперь ему оставалось только пожать плечами:
– А мне что?..
Репин сказал:
– Я – как Король.
И Король повторил:
– А мне не все равно?
Они стали рядом против Сани и Сергея. Мы пристально следили за этой партией и уже с первых секунд могли предсказать ее исход. Жуков и Стеклов играли гораздо слабее. Но они выиграли: они играли вместе, они были заодно, в то время как их противники играли каждый сам за себя.
– Так ничего не выйдет, – сказал Жуков, кидая ракетку.
– Уж неужто вы не можете… – начал Сергей и не договорил.
– Могут-то они могут… – неопределенно протянул Жуков.
– А раз могут, значит, должны, – сказал Алексей Саввич. – Я думаю, пускай тренируются теперь только в паре. Пускай поймут, у кого какое слабое место, кто в чем сильнее. Ведь это не шутка – играть от имени нашего дома. Мы все на них полагаемся.
Я не всегда мог бывать на тренировках, но знал, что весь дом следил за ними не просто с интересом, не просто внимательно. Все понимали, что каждый из этих двоих вступил в поединок со своим характером и с привычной неприязнью к другому.
– И зачем заставлять людей идти против себя! – сказал как-то Разумов.
– А если для всех это нужно? – ответил Жуков. – По-твоему, лучше нам проиграть?
Именно в это время пришло письмо из Казани: Плетнев действительно побывал в одном из казанских детских домов, но убежал, и следов его найти пока не удалось.
Разумов не находил себе места:
– Какие мы товарищи? Он мыкается, а нам хоть бы что!
– Почему «хоть бы что»? – страдальчески морщился Король. – Мы его звали сюда? Звали. Он сам не хотел. Ты погоди, мы его отыщем.
– Нет, он сюда не вернется. Он самолюбивый. Он знает, что мы его забыли.
– Почему, то-есть, забыли?
– Ты забыл. Ты уж теперь и меня забыл, ты только и знаешь, что Репина.
Как ни странно, этот разговор происходил при мне, и я имел удовольствие видеть, что Короля взорвало:
– Плевать я хотел на его самолюбие! Если хочешь знать, кислое у Плетня самолюбие, вот что! А с Репиным у меня не дружба, у меня с ним дело, понимаешь ты или нет?
И, словно этот разговор прояснил что-то для него самого в его новых отношениях с Репиным, он вдруг перестал держаться угрюмо и неприступно и начал разговаривать с Андреем почти как со всеми остальными.
– Когда моя очередь играть, ты стой спокойно, не мельтеши, – говорил он деловито, – а то только и будет, что стукнемся лбами. А если мяч высокий – бей, не бойся!
– Ладно, – отвечал Репин, – а ты не бей со всех мячей подряд, выбирай удобный для удара.
Время шло, до соревнований оставалось всего два месяца, и мы ждали их с нетерпением.
54. «И КУДА СМОТРИТ ГОРОНО?»
Король никогда и ничего не делал вполовину. Если он решил найти Плетнева, то уж все его мысли были поглощены этим безраздельно, и этому не могло помешать ни увлечение пинг-понгом, ни что другое.
– Семен Афанасьевич, давайте я тоже буду работать в обществе «Друг детей». Я тогда все приемники обегаю, может, где и наткнусь на след Плетня.
– Не годится: у тебя очень уж много разных дел. И русский язык берет каждый день по два часа, и в пинг-понг приходится играть.
– Давайте брошу пинг.
– Нет, брат, это больше от тебя не зависит. Теперь это уже не только твое желание – это твоя обязанность. Ты будешь защищать честь нашего дома на городских соревнованиях, забыл?
Дмитрий, конечно, не забыл, но и от своего не отступился.
Нашим обществом «Друг детей» руководил Алексей Саввич. Он сбил очень хорошую группу ребят поменьше. Самыми рьяными «друзьями детей» были Павлуша Стеклов, Петя Кизимов и еще с десяток; из старших Алексей Саввич привлек Коробочкина. А тут как раз и ввязался Король.
– Я все буду делать, как вы говорите. Возьмите меня, я ведь всех знаю, я вам буду не без пользы, – твердил он.
И Алексей Саввич сдался.
Ни один из «друзей» не отлучался в Ленинград понапрасну. Они бывали на базарах, встречали беспризорников и расспрашивали каждого, откуда он. В Ленинграде было два распределительных пункта для бездомных детей. Ребятам полагалось там оставаться не больше двух месяцев, но они застревали и по полугоду.
– Вот, пожалуйста, – докладывал Коробочкин: – Федька Феоктистов попал в марте, а сбежал в августе. Сам мне сказал. Лешка Переделкин – его еще в прошлом году взяли на пункт, а он до сих пор там, – мне Сухоручко сказал, я его на базаре встретил.
Мы с Алексеем Саввичем добились в гороно разрешения обследовать оба пункта, и обследование это подтвердило все, что уже было нам известно: беспорядок, текучий состав воспитателей, бессмысленное сидение на пункте по полугоду. Сейчас оба распределителя были набиты до отказа.
Алексей Саввич написал обширную докладную в гороно, а Король предложил написать заметку в «Ленинские искры». Мы не очень верили в успех этой затеи, но мешать не стали. Все наше общество «Друг детей», в полном составе, пыхтело и корпело над заметкой. В ней было много фактов, попали туда все приятели Коробочкина – и Федька Феоктистов, и Лешка Переделкин, и Сухоручко. Добавил и Король все, что знал, а знал он немало. Заметку долго и усердно переписывали начисто. Кончалась она, помню, так: «И куда смотрит гороно?»
Король сам отвез заметку в редакцию, заявив, что такой документ нельзя доверить почте.
Ровно через две недели заметку напечатали– и ликованию не было границ. Пробовали газетную страницу на ощупь, по пять раз перечитывали вслух и про себя всё, начиная с заголовка и кончая подписями (а подписались полностью все наши «друзья». Так и стояло: «Воспитанники детдома № 60» и дюжина имен и фамилий), и с особенным выражением скандировали концовку: «И куда смотрит гороно??!!»
Сила печатного слова подсказала Королю новую идею:
– Алексей Саввич, а как вы думаете – если попросить, чтобы в «Ленинских искрах» напечатали объявление: вернись, мол, Плетнев, тебя товарищи ждут?
– Боюсь, что Плетнев не читает газет, – самым серьезным тоном возразил Алексей Саввич. – Притом, ты сам видишь: в Ленинграде его нет. А в другие места «Ленинские искры» не доходят.
Но важнее всего было то, что городской отдел народного образования решил в кратчайший срок разгрузить распределительные пункты для беспризорных. Софья Михайловна вернулась из Ленинграда с методического совещания и сообщила:
– Нам нужно завтра же поехать за детьми – на нашу долю приходится десять человек.
– Знаете, товарищи, – сказала вдруг Галя: – давайте сделаем, как было в коммуне Дзержинского!
Как было в коммуне Дзержинского? Однажды мы в течение двух дней приняли в коммуну не десять, а пятьдесят новеньких! Мы сами собрали их – на вокзалах, на улицах, иных извлекали прямо из-под вагонов, других стаскивали с крыш. Что они вытворяли при этом в знак протеста! Как отбивались, как вопили! Ведь дело было летом, а летом они привыкли путешествовать («единственное, что сближает их с английскими лордами», – как говорил Антон Семенович).
Но старшие коммунары, которым была поручена вся эта операция, и сами прежде путешествовали под вагонами и хорошо знали нравы и психологию путешественников. Они действовали быстро, решительно, не давая «улову» ни опомниться, ни оглядеться.
Они быстро построили ребят и вывели их на вокзальную площадь. Там уже столпились тысячи зрителей, а впереди развернулся строй коммунаров – в парадной форме, с великолепным алым знаменем и сверкающими трубами оркестра. Как только новенькие вышли на площадь, наш оркестр грянул марш. Стоило посмотреть на них в ту минуту! Только что они орали и вырывались – и вот, ошеломленные и ослепленные, подхватывают полы «клифтов», наспех приглаживают вихры, стараясь хоть как-то привести себя в порядок. Но где тут! Их тотчас поставили в гущу коммунарского строя и повели через весь город домой. Здесь их немедленно вымыли, остригли, одели в красивую, чистую форму. Потом в саду, среди цветов, сложили в кучу их старую одежду – грязное, изодранное тряпье, зевающие во весь рот башмаки, отдаленное подобие шапок… Получилась огромная черная куча. Ее полили керосином и подожгли. Костер горел недолго, но буйно, пламя пожирало грязные лохмотья – и скоро осталась только кучка пепла. А новенькие смотрели на этот огневой обряд, в изумлении открыв глаза и рты.
– Давайте и мы так сделаем! – с жаром говорит Николай Иванович. – Правда, товарищи! Это будет очень хорошо.
Николай Иванович похож на Короля: если он чего-нибудь хочет, если какая-то мысль его увлекла, нет такой силы, которая могла бы его остановить. Вот и сейчас я слышу обычное: «Зачем же откладывать в долгий ящик?! Давайте сейчас скажем ребятам!»
– Что вы, Николай Иванович, – уговаривает Софья Михайловна, – сейчас ребята готовят уроки, не прерывать же! Погодите, успеем.
Но тут неожиданное происшествие ломает наши планы. В кабинет врывается Суржик:
– Семен Афанасьевич! Новенькие! Новеньких ведут!!
Вот везет человеку – всегда он оказывается дежурным в те дни, когда у нас случается что-нибудь из ряда вон выходящее.
Это значит: Софья Михайловна была в гороно утром. Ей предложили явиться за ребятами на другой день, а послали их почти следом за ней. Уж не знаю, что за спешка была, но только не сможем мы сделать, как задумали.
Во дворе – двое милиционеров и кучка ребят лет по двенадцати-тринадцати. Мне сразу бросается в глаза один – настоящий вороненок: волосы черны до синевы, глазищи как уголья, очень смуглая кожа, Антон Семенович говаривал, что у меня цыганская физиономия, но куда мне было до этого парнишки! Ко всему, он был невероятно тощ – длинная шея, торчащие ключицы, острые локти. Такого не скоро откормишь.
– Баню топить! Ключи от кладовой! Белье! Башмаки! – слышу я.
Все уже завертелось: пока я принимаю список ребят, личные дела, пока наспех разглядываю их и прощаюсь с сопровождающими, где-то там все, кому положено и не положено, развивают бешеную деятельность – и вот в дверях кабинета является взмокший от спешки и сознания ответственности Суржик:
– Новенькие, мыться!
У вороненка звучная фамилия – его зовут Анатолий Лира. Кто он такой, почему попал в приемник, я еще не знаю. Другого паренька, тоже очень худого, но белобрысого и бледного, зовут Ремешков.
Самому старшему – четырнадцать лет; он широкоплеч, угрюм, на нем самая грязная одежда, самая рваная обувь.
– Как тебя звать? – спрашиваю.
– В баню охота, – следует неожиданный ответ.
– Это хорошо. Баня сейчас будет. А зовут тебя как?
– Малявкин. Спиридон Малявкин.
Удивительно не подходит ему эта фамилия.
Лира слушает, весело скаля зубы, то и дело переводя взгляд с меня на Малявкина.
– Мыться! – повторяет Суржик.
Новички помялись у двери, потолкались, пока Суржик не догадался открыть ее пошире; тогда двинулись сразу все и снова застряли.
– Эй! – сказал Лира, навалился и вытолкнул остальных, а на пороге обернулся и подмигнул мне.
Я вышел следом. Во дворе – движение, суета. Ведь в том, что произошло, и нашего меду капля есть – ведь это мы затевали, писали и в гороно и в газету. Значит, не зря старались – вышло по-нашему!
Навстречу мне попался Петька с охапкой сучьев.
– Костер! – сообщил он на ходу.
Ага, стало быть, Николай Иванович не терял времени, пока я принимал ребят: костер готовится!
На той самой площадке, где мы сидели вокруг костра вместе с ленинградцами, когда кончилась наша летняя игра, теперь орудовали Король, Колышкин, Жуков. Уже целая гора хворосту высилась здесь, а ребята несли еще и еще.
Новенькие мылись, а эти пропадали от нетерпенья: поскорее бы поджечь!
– Ну, чего, они там? Возятся, как неживые!
– А ты видал, грязи на них – пуд, – замечает Сергей. – Пока отмоешь… да еще пока оденутся. Там есть один, так на него и башмаков не подберешь – сороковой, что ли, номер.
Становится все темней и темней. Новенькие прибыли в пятом часу, а теперь уже около семи.
– Эх, и видно-то ничего не будет!
– Как это – не видно? А костер на что? Наконец новенькие выходят из бани – распаренные, во всем чистом и с узелками в руках.
– Сюда! Сюда! – кричим мы.
Они идут неуверенно, толкаясь, замедляя шаг, озираясь по сторонам.
– Сюда! Сюда!
Жуков хватает за руку Ремешкова, самого маленького, и тащит к костру:
– Король, погоди, пускай он зажжет.
– А чего? Зачем? – лепечет Ремешков.
– Увидишь! Держи спички. Зажигай! Ремешков несмело чиркает – спичка ломается. Тогда коробок выхватывает Лира, зажигает спичку – она гаснет на ветру. Он берет сразу несколько штук, чиркает, сложив ладони ковшиком, чтоб заслонить хрупкий огонек. Руки его просвечивают розовым. Он садится на корточки и осторожно подносит горящие спички к сушняку. Он еще не знает, что к чему, но видно – все это ему очень нравится. Огонь ползет по тонким, сухим веткам, сучья трещат, вспыхивают сосновые иглы, и рыжие искры взлетают высоко вверх.