Рядом Королев щурит на лампу желтые лукавые глаза. Этот держит свой отряд в страхе божием. Когда он весел, у всех веселые лица. Когда он хмурится, все поникают. Он не говорит с ребятами, он только приказывает, а они ходят за ним по пятам и сломя голову кидаются выполнять каждое его поручение. Никто в третьем отряде не говорит: «Королев сказал», «Королев просил». «Король велел» – вот единственная формула.
А Суржик? Не знаю, что такое Суржик, Не знаю, чего он хочет, что любит, что ему дорого. Тут как будто совсем не за что уцепиться, все тускло, безжизненно, равнодушно – и глаза, и лицо, и голос. Он точно медуза, этот Суржик, его не ухватишь.
– Давайте поговорим, – сказал я, – как будем жить, как учиться и работать. Вы – командиры, вы – опора учителей и воспитателей. Нас, учителей, немного пока: Алексей Саввич, Екатерина Ивановна, Софья Михайловна и я. Нам трудно будет справиться без вас. Кое-что уже пошло на лад – в доме у нас чисто, а если кто придет, не стыдно и во двор впустить. Но как сделать, чтоб с каждым днем наша жизнь становилась лучше, интереснее, умнее?
– Надо наладить школу, это самое важное. Согласны? – говорит Екатерина Ивановна, оглядывая ребят.
Жуков и Королев кивают. Стеклов бормочет:
– Ну да, согласны, без школы как же…
– Так, – говорю я. – Стеклов, садись-ка вот сюда и записывай все, что решим.
Стеклов перебирается к столу, и на его всегда спокойном лице испуг: как-то он справится? Шутка ли – всё записать!
– В каком состоянии у нас парты, доски, учебные пособия? – спрашиваю я.
– Парты наполовину поломаны, – подает голос Жуков. – Мы с Алексей Саввичем все осмотрели. Там требуется большой ремонт.
– Стало быть, за это первым делом и возьмемся. Подготовим, что нужно для школы.
– А клуб как же, Семен Афанасьевич? – говорит Королев. – Ведь скука: пустая комната, стены одни. Надо клуб оборудовать.
– Осилим сразу, Алексей Саввич?
– Что ж, рабочих рук много. Будет старание – справимся.
Шаг за шагом мы добираемся до всего, до каждой мелочи.
– А как будем за чистотой следить? – говорит Стеклов, отрываясь от своего протокола. – Дежурных выделять? Или это на санитарах?
– Разве санитары справятся одни? Нет, тут надо каждый день человек десять, чтобы и в столовой и во дворе – всюду глядели, – говорит Королев.
– А что я скажу, – вмешивается Жуков, – а если по отрядам? Один отряд в столовой, другой во дворе, третий…
– Да это с тоски помрешь – всю жизнь канителиться в столовой! – протестует Король.
– Зачем всю жизнь? Можно меняться, – возражает Жуков. – Дежурить – ну, хоть по месяцу, что ли, а потом меняться. Вот никому и не обидно.
– А спальни? Там кто за чистотой будет следить?
– Ну, тут уж каждый отряд за своей спальней. Без нянек.
Разговор идет все быстрей, все горячее. Даже Суржик иной раз вставляет слово. Один Колышкин молчит. Стеклов низко пригнулся к столу, весь покраснел, прядь волос свисает ему на самые глаза. Он едва успевает записывать, да еще и самому сказать хочется.
Работаем, обсуждаем, спорим.
Иной раз, когда спор заходит в тупик, я говорю:
– А вот у нас в коммуне Дзержинского было так…
И тотчас кто-нибудь из ребят откликается:
– А чего ж? И мы так сделаем!
Сообща окончательно устанавливаем режим дня. В 7 утра – звонок на побудку. В 7.40 командир, дежурящий в этот день по дому, дежурный санитар и я начинаем обход. К этому времени всё должно быть готово: кровати застелены, спальни убраны, сами ребята одеты и умыты. Когда идет поверка, каждый должен стоять возле своей койки, а командир отряда отдает рапорт, все ли в порядке. После этого санитар должен все осмотреть.
– Пускай и под подушкой поглядит и тумбочку откроет, – уточняет Стеклов.
После зарядки – завтрак, потом – работа в мастерской. Вечером командиры отрядов должны отдать рапорты дежурному командиру, а он – мне: как прошел день, как выполнена работа, не случилось ли чего.
Все это обсуждается дотошно, кропотливо, и я рад. Я знаю: заключенный в такие рамки день пойдет не спотыкаясь. У ребят не останется времени на бестолковое шатание по дому и двору, у каждого будут свои обязанности, и он станет их выполнять, потому что твердо известно: о нем помнят, его проверят.
Ребята уходят взбудораженные. Каждый из них, даже Суржик, даже Колышкин, так и не проронивший за весь вечер ни слова, наверняка расскажет обо всем у себя в отряде. А завтра мы поговорим обо всем на общем собрании.
9. БУХАНКА
Иногда я думал: не слишком ли много во мне самоуверенности? Почему все идет там гладко? Что я пропустил? Чего недоглядел? Или в самом деле мне такая удача? Но стоило так подумать – и тотчас на меня сваливалась какая-нибудь неожиданность.
– Ну вот, Семен Афанасьевич, говорила я! – В лице и в голосе Антонины Григорьевны негодование. – Я с вечера приготовила на завтрак гречу, масло и хлеб. Пожалуйста: осталось три буханки хлеба и соль. Даже заварки нет.
– Ну что ж, позавтракаем горячей водой и остатками хлеба.
Три буханки мы режем на микроскопические. доли. Вот такой крошечный ломтик хлеба и кружка кипятку – это и есть весь завтрак.
– Это что же? – восклицает Петька, с недоумением глядя на свою порцию.
– А то, что весь завтрак свистнули, – невозмутимо объясняет Король.
– Нам полагается… – ворчит Глебов. – Еще чего – голодать…
– Все, что вам полагалось, украдено. А вам было сказано: второй выдачи не будет. – Говорю спокойно, но спокойствие дается мне нелегко,
Я уже привык к мысли, что все покатилось по ровной дорожке, что главные ухабы позади, и разуверяться в этом, ох, как неприятно! До чего легко привыкаешь к удаче и до чего бесит всякая помеха!
Через неделю Антонина Григорьевна обнаружила, что в кладовой не хватает пяти кило хлеба.
– Так… а сколько на кухне?
– Двадцать четыре кило.
– Пять верните в кладовую.
Ребятам даже кажется, что мне не любопытно, кто взял хлеб, что я и не пытаюсь найти виновника. Но я должен найти его! Должен во что бы то ни стало!
Однако нашел его не я, а Алексей Саввич, и открылось все до неправдоподобия просто. Алексей Саввич пошел на чердак взглянуть, не завалялось ли там что-нибудь стоящее – доски, инструмент, пила может быть. Зашел, пошарил – и тут же наткнулся на буханку хлеба, завернутую в большой синий платок.
– Не знаешь, чей платок? – спросил он первого из ребят, кто попался ему на пути.
– Панина, – ничего не подозревая, ответил тот.
Через две минуты Панин стоит передо мной.
– Почему ты украл?
– Есть хотел, – отвечает он равнодушно, не глядя на меня.
– Есть?
И тут мне вспоминается случай из давнего прошлого. Как-то в колонии имени Горького из кладовой пропала жареная курица. Выяснилось, что украл ее колонист Приходько. Он стоял перед строем понурый, виноватый. И на вопрос Антона Семеновича: «Зачем ты это сделал?» – ответил вот так же: «Есть хотел». И тогда Антон Семенович сказал: «Есть хотел? Ну что ж, ешь. Подайте ему курицу».
Несчастный Приходько чуть сквозь землю не провалился. Вот так стоять и на глазах у всей колонии жевать курицу? Нет, невозможно!
«Антон Семенович! Простите! Никогда, ну никогда не буду!»
«Ешь. Хотел есть – вот и ешь».
«Ох, это я так сказал! Не хочу я есть, просто сдуру взял…»
Все это проносится в моей голове за одну секунду, и я говорю Панину:
– Так ты есть хотел? Королев, дай-ка мне эту буханку. Держи, Панин, ешь.
Кто-то позади меня ахает. Панин неторопливо отламывает угол от буханки и ест. Ест спокойно, равнодушно. Мы стоим молча вокруг, и я чувствую: сцена эта безобразна. В ней нет никакого смысла. Все, что было умно, смешно и ясно для каждого в случае с Приходько, здесь, сейчас, с Паниным, бессмысленно и уродливо. Почему? Такой же случай, такое же наказание, а всё не то.
Постепенно ребята оживляются, кто-то смеется, кто-то предлагает:
– А на спор: съест! Все до корочки съест!
– Не съест!
– Чтоб мне провалиться – съест! – восклицает Петька.
Меня прошибает пот, я понимаю – надо сейчас же что-нибудь придумать, сейчас же прекратить это. А Панин тем временем покорно и равнодушно жует. Он не просит прощения. Не говорит: «Не буду». Он жует свою буханку и действительно сжует ее всю без остатка.
– Разойдитесь, – говорю я ребятам. – Панин, иди за мной.
Мы идем в кабинет, провожаемые десятками глаз. Может, без пользы это и не прошло и не каждый захочет оказаться в положении Панина, а все же не то получилось! Не то!
Я до смерти рад, что никого из наших воспитателей не оказалось поблизости в эту минуту.
– Положи буханку! – говорю Панину, затворив за собой дверь кабинета.
Он послушно кладет обломанную с одного бока буханку на стол.
– Отвечай, зачем украл?
– Есть хотел, – отвечает он, но тут же безнадежно машет рукой.
– Запомни, чтоб это было в последний раз. Иначе уйдешь отсюда.
Он молчит. Пожалуй, на время он и перестанет. Поостережется. Но не более того.
Долго еще после этого случая я ходил с таким ощущением, точно жабу проглотил. Вот что значит бездумно воспользоваться готовым приемом! Вот что значит не понять, что передо мной совсем другой человек, другая обстановка!
Ведь у нас был превосходный коллектив. Слово этого коллектива было для нас законом, его осуждение заставляло по совести и без скидок разобраться, в чем ты неправ, его одобрение делало счастливым, помогало поверить в себя. А у меня здесь разве уже есть коллектив? Нет, конечно.
Да, для Приходько та история стала уроком на всю жизнь. До него, как говорится, дошло. Его проняло. А Панин? Я даже не мог толком определить для себя, в чем же моя ошибка, но уже одно то, что Панина ничуть не проняло, что он так спокойно, так равнодушно подчинился моему приказанию, значило: я ошибся. Здесь надо было поступить как-то иначе. И тысячу раз прав был Антон Семенович, когда говорил, что наказание по-настоящему возможно только в очень хорошем, очень организованном и дружном коллективе.
10. «САДИТЕСЬ И ИГРАЙТЕ!»
А в другой раз после дня веселой и хорошей работы без разрешения ушел в город Коршунов. Как тут было поступить? Не пустить его обратно я не мог. Проучить, как Глебова, тоже не мог: Коршунов был нервен и истеричен. Иногда он, правда, напускал на себя – ни с того ни с сего начинал плакать, кричать, что он никому не нужен и для всех лишний. И все-таки даже самый неопытный глаз увидел бы, что нервы у этого мальчишки действительно не в порядке. По ночам он спал беспокойно, вздрагивал, вскрикивал, бормотал, его постоянно мучили какие-то сложные сны, которые он потом многословно и путано пересказывал, изрядно всем надоедая. Он пугался любого пустяка: стоило кому-нибудь неожиданно крикнуть или громко засмеяться, как он передергивался, словно прошитый электрический током.
И вот он вернулся из самовольной отлучки и стоял передо мною рядом с дежурным командиром Жуковым, готовый заплакав закричать, забиться в истерике.
– И не пускайте! Не хотите – и не пускайте, очень нужно, подумаешь! – затянул он было на одной ноте.
В самом начале я сказал ребятам очень точно: кто уйдет – обратно не пущу! Но не пустить сейчас Коршунова нельзя, это понятно и мне, и Алексею Саввичу, и Жукову. Не понимает этого, может быть, один Коршунов, мучимый сомнением: а вдруг я его сию минуту выставлю на улицу?
– Я думаю, – говорит Алексей Саввич вопросительно глядя на меня, – пускай Коршунов идет спать. А весь отряд Колышкина оставим на месяц без отпуска – пускай научатся отвечать друг за друга.
Так мы и сделали. Но назавтра же ко мне явился Репин:
– Семен Афанасьевич, разрешите мне, пожалуйста, отлучиться в Ленинград.
– Ты ведь знаешь, что ваш отряд на месяц лишен отпуска.
– Это из-за Коршунова?
– Да, из-за Коршунова.
– Семен Афанасьевич, а я-то при чем?
– А у нас теперь такое правило, Андрей: один за всех, все за одного.
– Очень странно, – негромко говорит Андрей уходя.
Да, Алексей Саввич предложил очень правильную меру, но я был бы куда спокойнее, будь Коршунов в отряде Жукова или, Стеклова. Там ребята отнеслись бы к такому наказанию разумнее. Посетовали бы, но Коршунова не изводили бы, не дергали. А у Колышкина? Не стали бы там вымещать на Коршунове свою досаду… Поэтому я не свожу с Коршунова глаз ни на работе, на в столовой. Да, разумное наказание. Но опять-таки – не рано ли мы его применили? В хорошем, дружном коллективе оно было бы верно, а сейчас?
Однажды, в такой же дождливый, ненастный день, как тот, когда мы ломали забор, я застал на чердаке Петю Кизимова и Андрея Репина за картами. И тут я сказал слова, которые, конечно, еще никак не могли дойти до их сознания. Я сказал Петьке:
– И не совестно тебе?
От растерянности он даже не догадался встать – сидел несчастный, красный, как рак, и не отвечал. Репин – тот меня не удивил. Но Петя, мой первый знакомец в Березовой поляне, мой первый благожелатель и друг! Как случилось, что он предал меня, нарушил мой строжайший запрет?
– Тебе, видно, уже надоели твои башмаки? Опять захотелось босиком попрыгать, так? Давай карты.
Должно быть, обрадовавшись, что можно хоть как-то выйти из бездействия и молчаливого отчаяния, Петька вскочил и стал лихорадочно подбирать карты. На Андрея я не смотрел.
В сущности, из этих двоих опасен был именно Репин. В этом я был совершенно уверен. И, однако, через несколько дней в короткий перерыв между работой в мастерской и обедом я снова застал за картами не Репина, а Петьку, на этот раз с Коробочкиным. Петька ни жив ни мертв оцепенел на месте, так и не стасовав карты.
Я не стал ни о чем расспрашивать ребят и не позвал их за собой. Они сами, ни слова не говоря, встали и пошли следом. Я привел их в столовую:
– Садитесь за стол и играйте! Нечего прятаться по чердакам. Если вам невмоготу, играйте.
– Играть? – с запинкой переспросил Петька.
– Ну да. Вот ваша колода – садитесь и играйте.
Оба сидели неподвижно, с той лишь разницей, что лицо Коробочкина было спокойно и непроницаемо, как лицо Панина, когда он жевал злополучную буханку, а на лице Петьки было написано самое горькое отчаяние. Но что толку? Ведь и в прошлый раз он отчаивался, однако это не помешало ему снова взяться за карты.
– Тасуй, Коробочкин, – сказал я.
Коробочкин сдал карту.
– Играйте!
Коробочкин исподлобья мельком глянул на меня и кинул карту, но его партнер не шевельнулся.
– Что же ты? Отвечай, – сказал я.
Когда мы вошли, дежурные накрывали к обеду, гремели ложками и вилками. Сейчас жизнь в столовой остановилась, все смотрят на стол, за которым сидят Петька и Коробочкин. Вот уже заливается звонок, вбегают первые ребята. Они мгновенно соображают, что здесь происходит. Кое-кто придвигается поближе и смотрит, остальные рассаживаются по местам и наблюдают издали.
Я отхожу, оглядываю столовую – все ли в порядке. Потом подсаживаюсь за стол к Глебову и Стекловым и принимаюсь за свой обед.
В столовой непривычная тишина. Иногда прорвется приглушенный смех – и снова тихо. Так.
Правильно ли я поступил? Я знаю все, что мне могут возразить по этому поводу: нельзя унижать человеческое достоинство. Это верно, нельзя. И, конечно, трудно и оскорбительно им было сидеть на глазах у всех с картами в руках и ощущать на себе взгляды ребят – сочувственные или насмешливые… Но ведь человеческое достоинство этих злополучных картежников будет унижено гораздо больше, если они вот так и будут играть и обирать друг друга… Эх, не с кем посоветоваться! Как это – не с кем? Нет рядом Антона Семеновича, но есть Алексей Саввич, есть Екатерина Ивановна и Софья Михайловна. Да, но где же мне было советоваться с ними? Ведь решение надо было принять тут же, не медля ни секунды…
Кончаем обедать. Ребята выбегают из столовой, но то и дело кто-нибудь заглядывает – а как идет игра? Я задерживаюсь за своим столом. И вдруг слышу плач. Плачет Петька – в голос, взахлеб, как плачут совсем маленькие дети. Коробочкин по-прежнему спокоен и неподвижен, а Петька ревет неутешно, размазывая слезы по лицу. Что и говорить, жалко его.