– Давай смотаемся на то поле, где идолы? Там появились лунные привидения рыцарей, устраивают турниры! Прямо театр!
– Давай… ой, а если сестра заглянет опять?
– Да она теперь улеглась на своем дежурном диванчике до утра… Ну, а сели увидят, что тебя нет, скажешь потом: удирал погулять в ночном саду. Для успокоения нервов…
С той поры так и повелось. Днем – процедуры, консилиумы, ощупывания, прививки, а ночью – полеты с Сережкой.
Он больше не заводил разговора о расставании, и скоро я почти забыл о той ночной беседе. Потому что столько было всяких приключений! Мы открывали новые лунные страны, где трава, камни и вершины холмов искрились фосфоричной пылью и отливали перламутром. Лазали по развалинам крепостей. Видели тени рыцарей, которые сшибались в бесшумных поединках. Наблюдали (правда, издалека) за настоящими кентаврами. Купались в теплом ночном озере, где жили большие белые цапли… Несколько раз добирались и до Заоблачного города. Теперь-то Сережке не нужно было нести меня, я сам бодро шагал по пружинистым доскам.
Один раз в Городе был карнавал – с фейерверками, оркестрами, каруселями и громадными воздушными шарами. Шары эти, освещенные прожекторами, висели в небе, словно разноцветные планеты. Сережка раздобыл где-то два маскарадных пестрых балахона, и мы веселились в костюмированной толпе. А потом балахоны нам надоели, и мы оставили их на той скамейке, где я сидел при первом появлении в Городе.
Мимо нас пробежала стайка мальчишек и девчонок. И вдруг она девочка – в черном платье со звездами и в черной полумаске – остановилась:
– Ой! Здравствуйте, мальчик! Значит, вы поправились? Как замечательно…
– Да… спасибо. Это ваше эскимо помогло!
Она засмеялась и убежала.
– Сережка… А почему мы никогда не берем с собой Сойку?
– Потому что ты ни разу не сказал про это.
И опять мне подумалось, какая же я скотина.
– Ничего, Ромка, успеется. У тебя еще будет время.
Это меня царапнуло: почему «у тебя», а не «у нас»? Но тут меня и Сережку закружила толпа с фонариками, и тревожные мысли позабылись.
…А с Сойкой мы, кончено, виделись. Она часто приходила ко мне в госпиталь. Она подружилась с моей мамой, и они иногда появлялись вместе. Мама была веселая, много рассуждала, какая теперь начнется у меня замечательная жизнь, как я буду учиться в нормальной школе, как начну заниматься спортом, если разрешат врачи («А профессор говорит, что разрешат!»).
Сойка разговаривала мало. Сидела рядом, подсовывала мне то яблоко, то банан и смотрела молча. Но так по-хорошему…
Сережка днем появлялся редко: то ему картошку надо было окучивать, то следить, чтобы отец не «загулял» с приятелями после получки. То тетушке помогать во всяких делах… Но мы не огорчались. Нам хватало ночных путешествий.
Однажды профессор Воробьев разоблачил меня:
– Сударь мой! А откуда у вас на ногах столь восхитительные свежие царапины и почему к ним прилипли травинки?
Пришлось «признаться», что по ночам выбираюсь в сад.
– Я там играю в индейцев. Сам с собой.
– Ве-лико-лепно! Коллеги! Это говорит, что держать пациента в нашем заведении дальше не имеет смысла! Не правда ли?
Была уже середина августа.
Наша квартира показалась мне такой солнечной, такой просторной! Может, потому, что исчезло громоздкое кресло на колесах, которое раньше всегда было перед глазами…
– Рома, смотри, я купила тебе костюм для школы. Примерь…
Я примерил… Здорово! Это был мой первый настоящий костюм. Раньше-то я в холодное время носил или спортивные штаны и фуфайки, или пижаму… Теперь я вроде бы как первоклассник! Первый раз в настоящую школу! Как там будет? Наверно, чудесно!..
Как там было на самом деле – это особый разговор. А в те дни я жил с ощущением праздника: все в новинку, все радует!
Лишь одного я побаивался: вдруг мама спросит, куда девался самолетик. Что я скажу? Как объясню?
Но мама про самолетик – ни словечка. То ли забыла о нем, то ли понимала, что не надо пока этого касаться.
К тому же была у нее своя забота. Немалая.
– Рома… Вот краски, заграничные. Смотри, какой великолепный набор. Только…
– Что?
– Не знаю, как ты отнесешься. Их просил передать тебе Евгений Львович… Он очень сожалеет обо всем случившемся и признает, что вел себя глупо, по-ребячьи… Вся эта нелепая история с сережками…
Я вмиг набычился:
– Разве только в сережках дело?
– Я понимаю… Но то свидание, ночью… Он говорит, что это была «дикая случайность»…
– И ты веришь!
– И я верю, – беспомощно сказала мама.
И мне даже глаза обожгло от жалости к ней.
– Ма-а… ну, чего ты? Ну в конце-то концов, он же твой… друг, а не мой. Ты и решай.
– А ты… не будешь смотреть на него волком?
Я пересилил себя:
– Волком не буду… раз ты его простила.
Мама сказала одними губами:
– Если любишь, как не простить…
Я молчал. Что тут скажешь-то?
– Рома, а краски? Ты возьмешь?
– Ладно уж. Ради тебя… Только знаешь что?
– Что, Ромик?
– С Сережкой ему лучше все-таки пока не встречаться.
Сережка теперь часто приходил к нам домой. Днем. По ночам стали мы летать гораздо реже. Видимо, утомились, хотя и не признавались в этом друг другу. Зато мы в эти дни уходили на любимые места: на заброшенную заводскую территорию, в переулки неподалеку от Потаповского рынка и на берег заболоченного Мельничного пруда.
Иногда одни, иногда с Сойкой.
Сойкина бабушка получила добавку к пенсии и расщедрилась: купила внучке костюм «чунга-чанга». Майка и штаны – все в картинках с пальмами, обезьянами, туземными лодками и крокодилами. Сойка зачем-то коротко остригла волосы (сама!) и теперь была похожа на белобрысого тощего пацана. В платьице с рисунком из листьев и с длинными волосами она мне нравилась гораздо больше, но я ничего не сказал.
Сойка полюбила бродить с нами по заводским пустырям. К концу лета сорняки разрослись там, как лес. Даже лебеда вымахала по пояс. У нее были крупные листья с серебристой изнанкой. Эта изнанка оставляла на загорелых ногах алюминиевую пыльцу. А с лицевой стороны листья лебеды начинали краснеть.
Сойка сказала однажды:
– Смотрите, лебединые листья уже как осенью.
Во мне будто отдалось: «Лебединые листья… лебединая песня лета…» Но пока было еще очень тепло. Август стоял тихий, безоблачный. Покой лежал на Безлюдных пространствах. Они чего-то терпеливо ждали, но знали: это случится не скоро.
– Мама и папа обещали осенью забрать меня к себе, – шепотом сообщила Сойка. – А теперь пишут, что денег нет на билеты…
Я подумал, что это, может быть, и хорошо. Грустно было бы расставаться с Сойкой. Сережка тут же глянул на меня. В его глазах читалось: «Тебе-то грустно, а ей здесь каково? Ты подумал?»
Ох, я по-прежнему был эгоист.
…Однажды мы оказались на заводской территории без Сойки, вдвоем. Бродили, болтали обо всем понемногу.
Сережка вдруг сказал:
– Видишь, я был прав.
– Ты о чем это?
– Когда говорил, что будем встречаться реже…
– Неправда!
– Но ведь так получается. Ночью уже почти не летаем…
– Мы будем! Опять!
– Но уже не так часто. И мы тут не виноваты. Просто нельзя все время жить одними и теми же радостями.
Так по-взрослому у него получилось: «одними и теми же радостями».
И снова пришла ко мне тоска. Как тогда, в больнице. Но уже не такая беспомощная.
– Если тебе надоело… если хочешь уйти, так и скажи.
– Да не хочу я. Но понимаешь, появляются другие дела. Может, еще кого-то надо будет спасть. И мне, и тебе. Не только друг друга…
«Не вертись, не придумывай, – хотел ответить я. – Осточертел я тебе, вот и все…» Но только выдавил:
– Из меня-то… какой спасатель?
– У тебя тоже есть цель. Чтобы помочь…
– Кому?
– А Сойка?
– А причем тут я? – Это вышло у меня совсем похоронно. – Ты умеешь спасать и помогать в тыщу раз лучше.
– Но она-то… она для себя придумывала не меня, а тебя.
Как ни грустно мне было, но я все же попытался дотянуться – чтобы кулаком по шее. Сережка засмеялся. Отскочил.
– Врешь ты все, – уныло сказал я. – Без тебя ничего хорошего не будет. Ни у меня, ни у Сойки, ни вообще…
– Почему?
– Потому что… – Я хотел взорваться, крикнуть: «Потому что я без тебя не смогу, сдохну от горя! Потому что лишь при тебе я способен на что-то хорошее!» Но осекся. Не решился. Пробормотал, глядя на свои измочаленные кроссовки:
– Потому что ты – самолет…
– Подумаешь! Ты тоже будешь самолетом!
Он шел впереди, говорил, не оглядываясь. А теперь обернулся. Я замер. Он тоже. Затем шагнул ко мне, положил на плечи ладони. Он не улыбался, но глаза его были удивительно ласковые. Наверно, такие бывают у любимых братьев (хотя я не знаю точно, ведь я рос один).
– Ромка, пора. Это не трудно, если захочешь. Я научу…
Прыжок
Оказалось, что это и правда нетрудно…
Ну, наверно, такое может получиться не у каждого. Поэтому, если у вас не выйдет, не обижайтесь. Тут необходимо, чтобы у человека был уже опыт полетов над Безлюдными пространствами. А главное – чтобы рядом был друг, который еще раньше научился превращаться в самолет…
Все произошло быстро. Потому что я сразу поверил: смогу! Я зажмурился, раскинул руки и… стал самолетом.
Я увидел себя сразу всего. Как бы изнутри и со стороны – одновременно. Видел и чувствовал каждый винтик мотора, каждую заклепку обшивки. Я сделался таким самолетом, на каком летал в своих прежних снах. Маленький биплан – с двумя парами крыльев (верхние – сплошная плоскость, которая проходит над кабиной), с тугими черными колесами, с легким хвостовым оперением и с лобовым стеклом, похожим на половину прозрачного пузыря.
Лебеда щекотала мои накаченные шины, теплый ветерок скользил по крыльям, а мягкое августовское солнце грело красно-желтую обшивку. Да, я был покрыт лимонной и алой краской. А на лопасти руля – белый круг, и в нем голубая морская звезда. А на борту – буква и цифра: «L-5». Как раньше! И как у Сережки!
Сережка был уже в кабине. Трогал ручку управления, осторожно давил кроссовками на педали.
Я шевельнул элеронами и рулем, напряг стартер – сейчас крутану пропеллер. Сказал через динамик:
– Сережка, я хочу взлететь. Тут хватит места для разгона!
– Потерпи. Днем опасно, по себе знаю. Всякие службы наблюдения, ПВО… Прежде, чем уйдешь в Пространства, шум подымут.
И я скрутил в себе нетерпение.
Вечером я отпросился в гости к Сережке – с ночевкой. У него была в сарае летняя комнатка, похожая на каюту. Для независимой жизни. Мама повздыхала и отпустила. Она боялась за меня, но понимала: мне пора делаться самостоятельным.
– Надеюсь, вы не будете выкидывать там никаких фокусов…
Знала бы она…
Мы давно уже не взлетали со школьного стадиона. Ведь я теперь «на своих двоих» легко мог добраться до Мельничного болота, а там взлетная площадка не в пример лучше.
Около десяти вечера мы оказались на песке. Вечер был черный и звездный, без луны. Мохнатые и невидимые, будто сгустки темноты, чуки разожгли костры. Славные они были, эти чуки, добродушные, всегда готовые помочь. Меня они уже не стеснялись, ласково терлись о ноги косматыми головами.
Огни разгорелись, и я опять стал самолетом. Задрожал от нетерпения.
– Сережка, садись в кабину!
– Ладно! Только я на один полет, для страховки!
Я пустил ток – от аккумулятора к стартеру. Тот качнул мой двухлопастный винт. Радостно дрогнули цилиндры от горячего толчка вспыхнувшей бензиновой смеси. И еще, еще… И вот – азартная дрожь ожившего мотора, и похожее на счастье тепло… А вдоль всего тела – струи воздуха от стремительного винта.
Пропеллер неудержимо потянул меня – легонького, крылатого: скорей, скорей, вперед! И страшно, и не удержишься. Да и нельзя удерживаться – ты же самолет!
Плоские песочные кочки поддавали резину колес, шасси тряслось. Даже больно немного. Ой… Но тут воздух под плоскостями стал удивительно плотным, почти твердым, а сверху словно растаял, превратился в пустоту. И эта пустота потянула крылья вверх. Я шевельнул закрылками… И колеса перестали чувствовать песок. Они еще вертелись, но по инерции, в воздухе. И воздух этот обдувал их тугой прохладой. Так обдувает он босые ступни, когда мчишься на стремительной карусели (я один раз пробовал, и у меня слетели кроссовки). Но карусель – это на одном уровне и по кругу. А здесь – вперед и в высоту!
…И вообще это очень трудно – сравнивать ощущения человека и самолета. Мало похожего. А я-то теперь жил, размышлял и чувствовал именно как самолет.
Главное отличие от человеческих ощущений – то, что воздух вокруг тебя совсем другой. Он и плотный, и стремительный. Летит навстречу, но не пытается тебя смять, а послушно обтекает, срывается с элеронов и руля свистящим потоком, ровно давит снизу на крылья…
А еще – живая сила мотора и восторженная быстрота винта. Это он, пропеллер, увлекает тебя с небывалой скоростью сквозь воздушную толщу. А если ты рискнул на несколько секунд выключить мотор – сразу замирание, как при остановившемся сердце. И жуть падения. Но и в этом есть своя радость. Радость испытания и риска, словно бежишь над пропастью…
Сережка не мешал мне. Сидел тихо, не брался за ручку управления, только при самых лихих виражах говорил шепотом:
– Хорошо… Молодец, Ромка…
Мы пробили слой темноты и ушли в пространство над Туманными лугами – здесь, как всегда, светила круглая луна. Я долго кружил среди облачных столбов, а иногда пролетал сквозь них, и по крыльям ударяли сгустки пара…
Затем я сам, без Сережкиной подсказки, сел среди костров. Сережка выскочил из кабины и тоже стал самолетом. Мы взмыли вдвоем – он впереди, я следом. Потом полетели рядом. И этот наш полет – крыло к крылу – был длинным и счастливым…
Несколько вечеров подряд я уходил ночевать в Сережке. Мама вздыхала, но не спорила. И может быть… может быть, была даже рада. Я догадался об этом, когда однажды прибежал домой раньше обычного и застал у нас Евгения Львовича. Мама засуетилась, начала объяснять, что вот Евгений Львович собрался в командировку, спешит на утренний поезд и зашел так рано, чтобы взять у нее, у мамы, очень важные институтские бумаги…
Я сделал вид, что поверил. Мне, по правде говоря, было не до того. Во мне жил, не исчезая, восторг полетов, и ни о чем другом я думать не хотел.
Но как раз в тот день Сережка виновато сказал, что несколько ночей мне придется летать одному. Он, Сережка, должен уехать к бабке, чтобы помочь выкопать картошку.
– А разве нельзя тебе оттуда прилетать ночью?
Сережка отвел глаза.
– За день так наломаешься на грядках, что потом уже не до полета.
Он опять мне напоминал, что жизнь состоит не только из сказок и радостей.
– Давай я поеду с тобой! Тоже буду копать!
– Разве же тебе разрешат?
Это верно. Два раза в неделю я ходил в поликлинику на всякие проверки. И врачи, и мама никак не могли поверить, что я здоров окончательно.
Сережка все еще глядел в сторону, но уже с улыбкой.
– Ты вот что, покатай-ка Сойку. Ты давно ведь собирался.
Я почему-то покраснел, хотя что тут такого! Я и правда говорил не раз, что хорошо бы взять Сойку в наши полеты. Вечером я проводил Сережку на электричку, а потом забежал к Сойке. Она мне обрадовалась, но в то же время я видел: что-то с ней не так.
– Ты чего опять такая кислая? Снова бабка угнетает?
Сойка кивнула.
– Какая муха теперь ее укусила?! – возмутился я.
– Она по телевизору одну артистку увидела. Они в детстве учились вместе. Ну и вот… «Я могла быть такой же знаменитой, если бы не враги…» У нее всю жизнь какие-то враги… Купила бутылку ликера, а потом говорит: «Ты мое последнее проклятье в этой жизни…»